балет дор блю. завершение

Ночью, сидя с двоюродным братом на холодной кухне, Таня рассказала ему все – ей требовался мужской совет.

Рассказала о балетмейстере, о том, что он экономит чувства и эмоции, что он танцует лучше всех в Союзе, что у него есть оружие – идентичное ментовскому, что ей очень понравилось помогать ему прятать оружие от Константина Сергеевича, что он устроил грязную драку в поликлинике с ветераном, что ветеранов, Союз и все, что есть вокруг – он презирает, что у него непонятная Лидка, директор и, наверно, Эвелина, что ей хочется пойти опять к ментам и сказать, что он – провокатор и его нужно ликвидировать из общества, что он ставит прекрасный балет, что он дал ей ту возможность танцевать на большой сцене, которую она ждала, что она его любит как мужчину и боится как существо.

Двоюродный брат долго молчал и курил. С бабушкой сегодня ночью была спешно приехавшая тетя Лена – родственники заботливо торопились к несчастью. Двоюродный брат думал о бабушке. И о балетмейстере. Отвращение к нему было ему понятно – сам он был парень простой, в искусство не лез и не понимал, что в балете мужик забыл – ладно Таня, это девушка, все понятно – и посмотреть приятно, и в форме всегда, красавица. Танина влюбленность тоже была понятна – а как ей, девчушке, не влюбиться, ведь он его видел, балетмейстера – яркий, видный мужчина, такого поди не заметь. Советовать что-либо Тане казалось бессмысленным.

- Что-то там не чисто, - сказал он наконец, тем значимым и важным тоном, которым говорят, когда не знают что сказать. – Сколько ему лет?
- Что-то около сорока.
- Он всегда балетом занимался?
- Да, конечно. Балетом можно только с детства заниматься.
- А еще чем?
- Не знаю. Ничем.
- Криминала за ним, случаем, нет?
- Что ты?! Хелларович? Криминал?!
- А пистолет ментовский? Откуда он взялся?
- Может, от знакомого какого? – жалобно спросила Таня.
- Ты что? Много знаешь ментов, которые свое оружие разбрасывают? Там же номер стоит.
- Может, заявить?
- А бабушка?

Когда бабушка проснулась после операции, она некоторое время оглядывалась, потом рассмеялась тихонько и спросила:
- Это Хелларчик меня так устроил? Ох, скорей бы подлечиться, и вот приглашу Хелларчика, пирожков напеку! Ах! – в ее глазах сверкал неугасаемый женский огонек – как и все пожилые женщины, она обожала, как она его называла, «Хелларчика». Нет, заявить никак нельзя было. Это бы значило предать бабушку.

- По пятьдесят? – устало вздохнул брат.
- А наливай, - махнула рукой балерина. Когда после обмена пистолетов Хелларович пошел в спальню, Таня было пошла за ним, но ее опередила Эвелина, мягко вскользнула за партнером, и прикрыла за собой дверь. Муж Эвелины, который от жены не отходил, кивнул им вслед и доверчиво сказал Тане:
- Поговорить с ним хочет. Важное что-то.

Все утро субботы мама Люся драила квартиру – она все чистила, все прихорашивала, сама достала праздничный халат, и все метушилась, метушилась, убирала, убирала. На кухне под полотенцем остывали пирожки. Мальчишки наблюдали за мамой, время от времени задавали вопросы:
- Маам, а в балет надо галстук одевать?
- Маам, а можноо еще пирожок?
- Маам, а когда балет.. балетмейстер приедет, мы будем вместе чай пить, или только ты с ним?
И так далее, и так далее.

Когда прозвенел звонок, в квартире случился маленький апокалипсис: мама кинулась убирать веник в туалет, поправлять скатерть в коридоре, салфетку в гостинной, мальчишки кинулись дружно ей под ноги.

Балетмейстер был высокий, в темном длинном пальто, смотреть на него было очень интересно. Он хромал и у него была белая трость (от этого мама страшно разохалась, но мальчишки были уверены, что эта трость – это нечто особенно ценное). Он был какой-то совсем не такой, как все остальные мужчины, которых раньше видели мальчишки – не такой, как сосед дядя Миша, не такой, как физрук, высокий и веселый, не такой, как сантехник, и так далее, и так далее.

- Заходите, заходите, - приглашала Люся. Из-за ее подола выглядывали мальчишки – дружные погодки, похожие как близняшки, второклассники (для удобства мамы и по нежеланию расставаться, они пошли в школу вместе), смотрели огромными глазами наверх – на великолепного хозяина большой квартиры в центре, которую мама убирала, танцор из балета – сверкающего и таинственного слова. Он так и остался в памяти мальчишек – великолепный, в темном пальто, высокий, там наверху, недостижимый, очень красивый – этот образ всегда где-то подсознательно сверкал на заднем плане их желаний. И когда через некоторое время директор школы, присутствуя на классном празднике, спрашивала, кто кем хочет быть, старший, Мишка, опустив голову, прошептал заветное:
- Вениамином Велларовинчем.
- Кем? – поразилась директор.
- Вениамином Хелларовинчем. – немного поправился Мишка.
- А ты, Максим? – спросила сбитая с толку директор.
- Тоже.
- Тоже.. Вениамином Хелларовинчем? А кто это, мальчики?
- Это балетмейстер. – пояснил Мишка, поразив директриссу знанием такого слова, - Он в Большом театре танцует балет про войну, нашей маме билеты подарил…
На том мальчишка совсем засмущался. Директрисса поговорила об этом с классной руководительницей, а после и с Люсей – ведь Люсю она знала, по вечерам мама этих двоих замечательных непосед мыла школу. Люся и сама засмущалась, но все же рассказала, что у Вениамина Хелларовича, главного балетмейстера Большого Театра она убирает по пятницам, он однажды зашел к ней домой – отдать билеты – он пригласил ее, из-за мальчишек, на премьеру Освобождения, произвел на них огромное впечатления, теперь вот только и слышно от них – балет да Вениамин Велларович.

Хелларович прекрасно умел чаевничать с дамами – наверно, после танцев и убийств это был его третий талант. Он мило улыбался, нахваливал пирожки и замечательно смаковал индийский чай. Люся таяла и прислушивалась к крохотному сжатому сердцу – оно как никогда кричало об отсутствии мужчины в доме – вон мальчишки сидят, рот раскрыв, примера им нет…

В это время, далеко, на холодном советском вокзале, странный пассажир отпрыгнул от швабры уборщицы. Он был в белом пальто. Объявили посадку на поезд. Он впорхнул в вагон и некоторое время тихо договаривался о чем-то с проводницей. Дело в том, что у этой личности не было паспорта.

В купе он некоторое время наблюдал пассажиров, потом, напуганный запахом колбасы, взлетел на свою вторую полку и затаился там. Поезд ехал в Ленинград. Пассажир ошибся.

В понедельник случился последний разговор солистки с балетмейстером. Была главная репетиция – последняя. Все было отснято на пленку. Весь так необходимый театралам провал. Балетмейстер, как это необходимо бывало, внезапно потерял ко всему интерес, фаталистически махнул рукой и сказал горько:
- А! Пропадай оно все! Провалимся, так провалимся! Завтра спим и ничего не помним про балет.
Это был необходимый ритуал. Так было всегда. Все с невозможной скоростью близилось к финалу, как по наклонной, все быстрее и быстрее.

Все тихо расходились. Было очень поздно. Таня ехала в клинику.
В холле она подождала Эрво, который был все ще с тростью, невероятно элегантный, невыносимо драматичный в своем пред-премьерном суеверии. Он легко вышагивал через холл, закинув за плечо сумку с какими-то вещами. Вид у него был как у романтического путешественника.

Из театра вышли вместе.
- Бабушке уже намного лучше. – сказала Таня. – она просила передать тебе спасибо. Знаешь, я почему-то забыла сказать раньше, но она заговорила о тебе, когда пришла в себя после операции.

Они шли через ночную Москву, сверкающую, красивую имперскую столицу социализма, начинал падать густой снег, затирая собой что-то неприятное в прошлом. Красивый мужчина и красивая женщина шли рядом и тепло улыбались – не друг другу, а каждый – чему-то впереди себя. Они чувствовали, что именно сейчас случается что-то очень хорошее. Со снегом стало намного теплее, постепенно уходила грязь, грусть и грубость.

- Знаешь, что говорит Эвелина? – сказал Вениамин Хелларович. – Она хочет оставить сцену и перейти в балетку. Если у нее останется эта идея, когда она поправится совсем, вы с ней поменяетесь местами. Как.. как же это называется в шахматах? Замена фигур. Ты останешься новой солисткой. Она уйдет на более спокойную работу в балетку. Это сейчас она так настроена, потом – кто знает? Она не говорила с тобой?

- Нет, - ответила Таня, с тихой грустью и уже близящейся волной радости – именно теперь она вдруг стала осознавать, что давняя ее мечта совершается, совершается именно сейчас. Ей становилось все теплее и теплее, будто это смена погоды и снег что-то меняли в ее жизни. В конце концов, она идет по центральным улицам столицы вместе с самым красивым человеком, послезавтра она станцует своей первый большой балет в Большом, через месяц – в Берлине, у нее все хорошо, она в любую минуту может сейчас взять за руку Эрво Хелларовича. Падал роскошный снег, душа балерины все теплела. Вместе с затаенной сладостью момента, ей казалось, что где-то внутри она еще чувствует какое-то важное и тревожное событие. Это добавляло ей улыбки, спокойствия, тихой радости.

- Эрво, помнишь, ты на балконе обрадовался, когда я тебя одернула с этой Родиной? – спросила Таня, прислушиваясь, как ее душа радостно замирает и тревожно щекочет ей нервы, это было настолько приятное чувство, что хотелось вызывать его опять и опять.
Эрво ухмыльнулся и кивнул.

- Ты думаешь, что я настолько совпала с ней, вернее, с ее советской частью, что могу станцевать ее целиком?
- Нет, дорогая Танечка, ты всегда ею была, ты бы не стала кем-то, кем никогда не была. Просто ты.. как бы это сказать? Видишь ли, я не мастер говорить. Ах, да, рокировка.
- При чем тут рокировка?
- Это обмен фигурами местами. Но я не об этом. Ты как бы признала отражение в зеркале своим. А до этого ты ему не доверяла. Но желание защищать – это именно то, что и нужно.
Таня помолчала, думая об отражениях.
- Эрво, - скзала она бесцветно, - ты тоже считаешь свои роли и образы – своими отражениями?
- Да. Поэтому я больше не танцую.
- Для тебя не находиться отражений или ты нигде не можешь отразиться? – весело спросила балерина.
- Ни то, ни другое. Ты ведь знаешь.
- Нет. Ничего я не знаю. Я не понимаю.
- Или я все же не умею донести своей мысли.
- А ты скажи прямо.

Взгляд балетмейстера сделался невидящим. Он смотрел вперед и думал. Что-то мешало ему сосредоточиться. Далеко в Ленинграде личность без паспорта отчаялась найти искомое. Человек в белом пальто чувствовал, что в Ленинграде Этого нет. А ведь Это было бы тут весьма к месту – пустой, холодный эстетизм этого города, невытравливаемый ничем, был бы роскошной декорацией к Искомому.

- Мы не можем отрезать одно от другого, - начал, наконец, балетмейстер, - танцора от танца, танцора от образа, танцора от его эмоций и того, как он танцует. Это не что-то, что делиться на два. Иначе что-то окажется мертвым. Есть несколько понятных… интуитивно понятных объяснений – для танцоров и для зрителей. Танцору говорят – танцуй так, чтобы поверили. Зрителю говорят – смотри вот так. А это «вот так» - это.. это дешифровка. Не зрители, а полный зал дешифровальщиков.

- Тебе бы хотелось это изменить? – подсказала Таня.
- Нет, зачем?! – поразился балетмейстер, и засмеялся, - Я без работы останусь. Я не хочу сказать, что это плохо. Или что это неправда. Это не вся правда.
- А на самом деле? – выпытывала Танечка.
Эрво пожал плечами.

На следующий день вечером личность без паспорта сидела опять в поезде – на столицу, и читала газету. Мельком проскользнул усталый, как бы надломленный взгляд красивую заметку о предстоящей премьере, там была пара слов о знаменитом советском постановщике эстонского происхождения, который обещает высокоидейный балет в эту среду. Ничего человека в белом пальто в газете не заинтересовало.

Всю среду ходил этот странный человек по Москве, в поисках непонятно чего, останавливаясь выпить кофе в редких кафе, погладить кошек – везде, где попадались, прочитать афиши, доски объявлений или купить газету.

Было девять вечера, когда личность без паспорта медленно шла мимо Театра. В нем гремела роскошная, невиданная по смелости постановка, крайне символического и идейного содержания, сложнейшая по работе танцоров и постановщика. Весь зал сидел, боясь выдохнуть.
- Мама, а где Вениамин Велларович? – прошептал Мишка, тяня маму за рукав. Мама сегодня сама на себя не похожа – черное бархатное платье, невиданная прическа, мальчишки все время боялись потерять ее и потом перепутать с чужой мамой, мама не была похожа на маму, а на какую-то другую тетю.
- Ах, Вениамин Хелларович бесподобен! И как Танечка хороша! – ахала в антракте Вилена Александровна и торжествующе, будто это она была постановщиком, смотрела на Анатольчика, который был просто оглушен тем, что видел. Он никогда не думал, что с телом можно творить такое, что вся другая работа покажется ему мелочной и простой.

Высшие обитатели Москвы величественно расточали позитивно-покровительственные эмоции – балет нравился. Он был правильный, новаторский – в хорошем смысле слова, согласованный с партийными заданиями (так перед балетом было объявлено).

Балетмейстер где-то невидимо присутствовал, на люди не показывался. Поздравления в антракте принимала директор.

Человек в белом пальто пустующим взглядом смотрел на Театр, на афиши, а потом прошел мимо – медленно, ворочая во рту сигарету, с явственными размышлениями на худом лице. Прошел еще, наверно, час, когда в баре – грязном и занюханном, он неожиданно вспомнил театр. Возле театра ему было неспокойно. Хищник прищурился – вот оно что! Ну кто бы мог подумать! Все проще некуда! Нужно искать его либо там, где убивают, либо там, где танцуют!

Он вошел в Театр, когда балет уже отгремел, когда гости уже расточили свое восхищение и разьехались, когда парадный вход уже запирали, и попросил позвать балетмейстера. Каким чудом он убедил билетершу ему помочь – неизвестно, видимо срабатывал мифический дар убеждения, но так или иначе, вскоре в холл быстрыми легкими шагами, элегантно хромая, как старый черт, вышел Вениамин Хелларович. Лицо у него было слегка озадаченное.
Они смотрели друг на друга.

- Немыслимо, - пробормотал Ян. – мой глава госбезопасности в Советском Союзе ставит идеологически правильный балет «Освобождение Москвы от немецко-фашистских захватчиков». И при этом даже не сошел с ума!
- У тебя белое пальто, ты тут буржуй стало быть, - заметил Хелларович, подходя к нему.
- А! Скажем, что я иностранец. Например, твой коллега из Венгрии. Подойдет?
- Почему Венгрия?
- А почему Эстония? – парировал Ян со скоростью дуэлянта. Помолчали. Оба выглядели счастливыми.
- Балет красивый? – спросил Ян, насладившись паузой и чувством обретения. Радость медленно обволакивала его, как туман и начинала кружить голову, он начинал медленно улыбаться во всю пасть.
- Очень. – ответил Хелларович. – Идеология – упаковка. Или, скажем, одно название.

Появилась Танечка. Она выбежала из зала, на дне огромных глаз балерины глубоко запрятался страх – не тот, который дисциплинирует, а тот, который отравляет. Она что-то хотела сказать балетмейстеру, но остановилась.
- Ян, это наша солистка Татьяна. Познакомься, Таня, - сказал Вениамин Хелларович, невозмутимо, как и всегда, - это Ян.
- Ян? – Танечка была любым человеком, и поразилась внешности этого странного белого существа – роскошное, невиданное в союзе белое пальто, платиновые волосы, зеленющие глаза кошачьей формы и властное треугольное лицо в тонких элегантных морщинках. Казалось, его загорелая кожа слишком туго натянута на кости.
- Вы поляк? – наконец улыбнулась Таня.
- Вы думаете, что Польшу населяют одни Яны? – уточнил этот породистый иностранец с очаровательным акцентом, тембр у него был как у кошачьего короля. Танечка рассмеялась серебристым смехом.
- Ян – мой коллега из Венгрии. – сказал Вениамин Хелларович. – Что случилось, Танечка?
- Там.. там Алексей Ва… какой-то товарищ из.. пришел, вас ищет.
- Кэгэсбист? – буднично уточнил Хелларович.
- Да.
- А, это по поводу поездки в Берлин, - беспечно ответил балетмейстер. – Ян, жди меня дома. Возьми такси.

Он назвал адрес и Ян повторил его послушно, балетмейстер дал ему ключ от квартиры, и странный венгерский коллега тихо исчез из теарта. Хелларович с Таней пошли во внутренности театра.

Кэгэбиста балетмейстер увел в одну из гримерок и о чем они там говорили, осталось неизвестным. После все отправились праздновать в ресторан – в один из тех ресторанов, чьи дорогие двери открывались при чуть слышном и интимном пароле «Вениамин Хелларович». Балетмейстер радовался удачной премьере как никогда – и не так, как раньше. Он стал рассеянный, мечтательный и улыбался куда-то внутрь себя. Глаза его неожиданно потеплели. Он пропускал тосты и не слышал поздравлений. Кто-то шутки ради сказал, что их балетмейстер влюбился. Хелларович не заметил пошлости. И при первой же возможности уехал из ресторана.

Еще в театре он забрал у Васьки – их оператора записи (конечно, по требованию балетмейстера постановку записали на пленку) – саму пленку, не обращая внимания на его возмущения, что это сырой материал.

Окна его квартиры непривычно светились. Ян встречал его с чашкой кофе – единственным, что он мог бы ему приготовить.
- У тебя машина? Та, черная, на которой ты сейчас приехал? – спросил Ян, делая вид, что сейчас нужно говорить только по делу.
- Да. Спасибо за кофе.
Балетмейстер положил сверток, который принес с собой, на столик в коридоре.
- На ней и поедем. Будешь с кем-то прощаться?
- Нет.

Хелларович ушел в одну из комнат, и стал скупо собирать вещи. Брал он с собой немного. Ян шатался за ним по квартире, наблюдал и время от времени приставал с расспросами. В какой-то момент они наткнулись друг на друга и только тогда обнялись.

- Ты кого-то пристрелил? – спросил Ян, изучая склад оружия.
- Нет, только одного дачника зарезал.
Ян расхохотался.
- У тебя еще и дача?
- Нет. Мне машина нужна была. Хочешь, расскажу?
- Хочу.
- Ты вот только скажи, сколько времени дома прошло?
- Думаю, меньше, чем у тебя. На сколько ты постарел?
- На десять лет, Ян.
Ян присвиснул.

Потом Эрво Хелларович сделал два звонка. Звонил каким-то женщинами. Одной – которую назвал Лидка – сказал, что уезжает, что она может распоряжаться квартирой как хочет и забирать любые вещи. Второй – которую назвал Люся – сказал, что срочно должен уехать и что больше приходить не нужно. Обоих за что-то поблагодарил.

Вышли в ночь. Было очень светло. Снег подсвечивал город изнутри. На душе было очень спокойно. Балетмейстер бросил вещи на заднее сидение и сел за руль.

По дороге он все же задал этот вопрос: что случилось? Что это все было?

Прежде чем ответить, Ян закурил: вынул портсигар, вынул сигарету, дважды щелкнул зажигалкой, затянулся – в общем, взял обычную паузу курильщика, законную и эффектную. Некурящий Эрво Хелларович просто молчал всю эту паузу.
- Видишь ли, - сказал Ян, - какое бы объяснение ты не выбрал, все равно тебе просто придется признать тот факт, что чему-то во вселенной было угодно, чтобы ты поставил восемь больших балетных постановок в Советском Союзе, убил человека – ни плохого, ни хорошего, и чтобы ты оставил там после себя что-то.
- Что? – вопрос, как и часто бывало, прозвучал бесцветно. Ян пожал плечами.
- Даже не память. Какую-то догадку о твоей персоне. Память может стереться. Да и ты завтра проснешься, может быть, с таким чувством, будто тебе все это приснилось, а потом забудешь вообще.
- Вот поэтому, - мрачно ответил Эрво Хелларович, - Я забрал все записи своих постановок.

Дома было так же, как и вчера. Кошки составили комитет по встрече и заняли все удобные местечки в холле, чтобы посмотреть, как Ян будет заходить с Эрво Хелларовичем. Хелларович в чужой одежде, полный чужих запахов выглядел странно – ни черных ботинок, ни ручного пулемета, ни подушки под мышкой. Кошки молча сканировали прибывших круглыми глазами, наконец белый Диктатор открыл свой маленький громкий рот и поздоровался:
- Мяу!

Через час Ян, опять с сигаретой в зубах, наблюдал за тем, как Эрво Хелларович выбирает в кофемашине напиток, опять вернулся к разговору.
- Мы как раз вчера с Брандом говорили обо всем этом, - произнес он со вздохом. – но, кроме милого интеллектуального разговора в очаровательной венской кофейне, никакого результата нет. Ты волен выбирать такое объяснение, которое тебя устраивает.
- Или не выбрать никакого, - проворчал Хелларович, отодвигая пушистейший хвост Диктатора, который теперь ездил у него на плече.
- Именно. Все равно у тебя всегда ровно на одно объяснение больше, чем ты можешь принять.