Очерки города Новоедунова-1

               
                ИСТОРИЯ ГОРОДА НОВОЕДУНОВА
                из сб. ОЧЕРКИ ГОРОДА НОВОЕДУНОВА   
                Молодым писателям Алтая 70-х лет:
                Мерзликину, Гущину, Сергееву, Володину,
                Пантюхову, и да простят меня те, кого не
                назвал.
       
   В тот самый час, когда под Полтавой грянули первые залпы пушек Петра, далеко в Сибири боярский сын Афанасий Епифанцев, стрелецкий сотник, любовно погладил сочащиеся смолой новые ворота новой российской крепостцы. Погладил, поднес загрубелую лапу к лицу, понюхал, истово закрыл глаза.
    — А дух-то... Ребяты, а дух-то! Аж нутро заходится...
Стрельцы, побросав топоры и пилы, сгрудились вокруг. Люб им был Афанасий, хоть и в опале он. Сотник, а топором махал, как они, вместе с ними голодом сидел, так же гнуса кормил.
Афанасий, открыв ошалелые глаза, медленно помотал кудлатой башкой. С нечесаной головы посыпалась щепа. Не остригал волосьев Афанасий, не уважил указ царя Петра, потому и рубит теперь крепостцу в Сибири, куда Макар телят не гонял.
    Оглядел Афанасий свое воинство, от жалости защемило у него под грудиной. Эх, вы, верные слуги царевы. Оголодавшие, звероватые, в нечесаных космах. Одежа, — мундир по-нонешнему, — заплата на заплате, заместо сапогов звериные кожи накручены на ноги. А ведь исполнили волю царскую: стоит крепостца в Сибири, потечет полной рекой ясак в ненасытную казну государеву.
   Рявкнул Афанасий, не оборачиваясь:
   — Финоген, мать твою!
   — Чаво тебе? — недовольно пророкотал Финоген, выборный казначей сотенный.
   — Сколь осталось мяса, сухарей, — половину выкладай! А вина — все, какое есть! Пир нонче будет! Шабаш!
   — А опосля — зубы класть на новый забор? — ощерился Финоген. Не боялся Финоген ни лихих людей, ни начальства, потому и выбран был.
   — Тебе говорю, — выставляй! Али я боле не сотник! Тащи, тудыть твою мать, половину припасу! А вина — до капли!
   Захмелевшие от долгого поста стрельцы нескладно голосили кабацкую срамную песню. Афанасий встал с красного места, вышел во двор, влез по сходням на крепостную стену. Пускай стена, — всего частокол двойной, но стоит она, и стоять ей — века. Эти бревна через десяток лет перепреют, источат их жуки да черви, — новые стены поставят русские люди. Те погниют — все равно стена будет. И никому эту стену ни порушить, ни сдвинуть. Ибо отныне за стеной этой вся Расея-матушка, все воинство ее превеликое. А куда Расея ступит ногой, — назад шагу не делает. Вон свеи — сто лет владели градом Юрьевым, да морем, а где они ныне, те свеи, шведы по-новому? Нет, Расея назад ходить не умеет.
Задумался Афанасий, не заметил, как рядом встал Финоген. Трезвый. Не пил Финоген вино, не курил табак.
   —Афанасий, слышь...— негромко позвал он.
   — А? — очнулся от дум сотник.
   — Сухарей-то всего мешок остался.
   —Вина, поди, сберег?
   — Припрятал малость. А вот как с хлебом-то?
   — Будем с хлебом. Нынче, Бог даст, — будем к снегу с хлебом.
   Афанасий перекрестился, указал рукой на желтую полосу ржи под стеной. По прошлому году, только добрались, первым делом озимые посеяли. Заместо сохи здоровенные сучья нарубили, себя в них впрягали. Взошли по осени озимые. Не сгубили их лютые морозы в бесснежное начало зимы. Летом заколосились, скоро вот жать надо будет. Землица сам-десят отдарит.
   — Будем ли?— полууспокоенно прогудел Финоген.— Ежели беды не будет.
Во двор крепостцы высыпали хмельные стрельцы, окружили начальство.
   —Афанасий, Финоген, спаси вас бог за угощение... — по-пьяному истово кланялся Федька Гусь.
   — Спаси бог, — заворчал Финоген, — вам бы все жрать. Едуны, мать вашу...
   — Афанасий, а как нащу крепостцу будем обзывать? — выкрикнул вдруг Гусь.
   — Едуны, хоть куды! — не унимался Финоген.
Афанасий захохотал.
   — А так и будем называть: Едунов-острог!
Так и закрепилось то название за крепостцей.
   Не увидали стрельцы нового хлеба, не пожевали сладких подовых калачей из новой ржицы. Только стали саблями рожь жать, — налетели иноверцы-ойроты, туча-тучей. Четыре дня и три ночи отбивалась редеющая сотня от орды. Пороху было мало, отбивались стрелами, камнями да саблями. На четвертый день понял Афанасий: не удержать им крепостцы. Не устоят оставшиеся четыре десятка тех, кто мог еще на ногах стоять,— оголодавших, всех как один пораненных, не спавших три ночи стрельцов,— против неисчислимой орды.
   На четвертую ночь орда тоже притомилась. Тихо стало. Велел Афанасий всем, кто в силах, переносить раненых и немногие припасы на берег, к дощаникам. Финогену да Гусю — особое задание: подготовить орде гостинец из половины оставшегося пороха, да и самим не мешкать. Управились еще затемно, орда не заметила.
   Уплыли версты за четыре вниз, — над тем местом, где крепостца осталась, взвился к небу яркий сполох, а много погодя и гром грянул пороховой. Сработал стрелецкий гостинец.
   Чуть не три недели плыли к славному городу Томску. Доложили воеводе. Пущай дает воевода им подмогу.
   Через год возле холодного пепелища забелели новые срубы. Две сотни пленных шведов да роту Лазаревского полка привел сюда по повелению Петра поручик Гаврила Кишкин. Срубили новую крепостцу, а название оставили прежнее: Едунов —острог.
   Неторопливо текло время над потемневшими бревнами крепостной стены. Исправно уходил в Расею обоз с пушниной. Обрастал острог неслужилым людом. Ширилась полоса пахотной земли, отступала тайга. Дымили смолокурни, печи для извести. Иноверцы смирились, рассыпались по тайге, тихо вымирали от голода, болезней да государева зелена вина.
   И через сто с лишком лет новый царь, Николай, услыхав про Едунов-острог, повелел упразднить его за ненадобностью.
    Ушли солдаты. Не стало Едунов-острога. Остался Едунов Посад. Завелись в нем бойкие купчики да приказчики, торговали пушниной, кожами, дегтем, известью. Поедом ели друг дружку, а пуще того, — тех, кто добывал пушнину, пас скот, мочил кожи, гнал деготь, жег известь.
    Двадцатый век застал Едунов Посад уездным городом. Больше десяти тысяч жителей было в нем. Чуть не полста церквей поднимали к небу кресты. Почти столько же красных фонарей качались над крылечками веселых домов, чтобы купчики да приказчики не ошиблись дорогой. И была в Едуновом Посаде одна двуклассная церковно-приходская школа.
   Три завода было в уездном городе: винокуренный купца Коровина, кожевенный братьев Усовых да мясохладобойня купца первой гильдии Николая Ивановича Поносова.
   После японской войны наступили в Едуновом Посаде смутные времена. Появились в нем и с каждым днем умножались ссыльные, как грибы после дружного ливня. Из тех, которые были уже раз сосланы в Сибирь, да не успокоились, мутили народ в больших городах. Их-то и ссылали в Едунов Посад. В Едуновом Посаде, или как его теперь называли, в Едунове, мутить было некого. Купцов не смугишь, а остальным бы только из нужды выбиться да скорее завести свое дело. А у ссыльных руки да языки чешутся. Известно: битому неймется. Школу им подавай, Народный дом, библиотеку...
   Долетели их крики до купца первой гильдии Николая Ивановича Поносова, призадумался купец. Подрастала у него дочка Софочка, десяти лет, единственная радость. Отец Евстафий выучил ее грамоте, сколько сам умел. Ссыльный Панов, из студентов, обучил играть на фортепьяне. Надо бы по-настоящему дочь учить, да негде. Тряхнул купец первой гильдии мошной да и построил белокаменную женскую гимназию. Пускай учится в гимназии, чего пожалеешь для единственной дочери.
   Глядя на Николая Ивановича, задумались и братья Усовы. У старшего, Виктора, — три сына, у младшего, Степана, — два оболтуса. Ни сыны, ни оболтусы — ни бэ, ни мэ в грамоте. И встала напротив белокаменной женской краснокирпичная мужская гимназия. Пускай учатся наследники, чего пожалеешь для ради плоть-плоти своя.
   А вдова купца Коровина, Адель Семеновна,— в одночасье осталась вдовой, супруг ее в голом виде выпал из окна веселого дома, да и не встал, сердце лопнуло,— слезы лила в это время. Не по мужу лила. Был у нее управляющий, нежный дружок, утешитель вдовьей печали, и — не стало его. Заворовался немного управляющий, злодеи конкуренты засадили его в тюрьму.     Ладно бы в Едунове, а то ведь в губернии томился в темнице нежный дружок.
   Адель Семеновна обивала пороги в губернии, просила слезно, чтоб вернули ей управляющего: женское ли это дело, — следить за таким заводом? Дрогнуло сердце у губернатора, разрешил он перевести утешителя в едуновскую тюрьму, — когда Адель Семеновна ту тюрьму построит. Осушила слезы вдова, за полгода отгрохала темницу в Едунове на полторы сотни мест с двухкомнатной камерой для милого дружка.
   Прислали в Едунов инженера строить дорогу на рудники, до которых было двести верст. Прожил инженер в Едунове три года, извелся весь. Воззвания писал в газету: мол, братцы-едуновцы, вчера видел на Николаевской улице лошажью ногу, из грязи торчащую,— утопло животное в грязи в центре города, на главной улице...
   Построил инженер дорогу да и уехал поскорее. Даже деньги, которые ему за дорогу причитались, не стал брать, оставил их с наказом построить в Едунове библиотеку. Покачали головами отцы города, покрутили у виска толстыми пальцами, а деваться некуда: построили библиотеку.
   И Народный дом появился в Едунове. И тоже ненароком. Жил да был в Едунове купец первой гильдии Мосолов. Страхолюдный мужик, двух жен в могилу свел, детей так и не завел. И помер Мосолов сыч-сычом, один в дому. А поглядели его счет в банке, ахнули: на двух купцов первой гильдии хватило бы. Как положено, объявили для порядку розыск наследников. И — на тебе, отыскался родственничек. Прискакал из Питера гвардейский поручик. Седьмая вода на киселе, а все же наследник. Прискакал веселый, еще бы. А через неделю загрустил гвардеец. Едет, бывало, по городу, смотрит вокруг с тоской, да вдруг даже зеленый сделается. И что-то тихо про себя шепчет. Месяца не прошло, укатил поручик вместе с капиталом, даже спасибо не сказал. Но не весь капитал увез, оставил пару сотен тысяч с наказом: построить в Едунове Народный дом. Снова повздыхали отцы города, покрутили пальцами у виска, но Народный дом построили.
   А в Едунове уже мелькали иностранцы. Датские, немецкие, шведские фирмы перехватывали друг у друга едуновскую пушнину, едуновский деготь, едуновское маслице, едуновские кожи. Весело подмаргивали им едуновские купцы, поглаживая свои карманы.
   Тут настал четырнадцатый год. Затребовалось для русской армии мяса, кожи, брезенту видимо-невидимо. Совсем повеселели купцы: успевай только цены набавлять. Чуть погодя хлынули в город беженцы. Голодные, оборванные, нервные. Нехорошо стало в Едунове. И ссыльные тут головы подняли, забастовки стали устраивать.
   О том, что государь-император всероссийский отрекся от престола, едуновцы узнали позже всех в России. Неделю пролежала телеграмма в столе у начальника почты: не верил Геннадий Евтифеевич сообщению.
   А как-то утром глянули едуновцы в окна: батюшки! По улице толпа валом валит. Ссыльные, беженцы, солдаты, и над толпой — красные флаги.
   Затрясло Едунов. Митинги, собрания, воззвания. Какие-то Советы пошли, а в Советах этих — рвань на рвани. И самые горластые — каторжник Двойников да матрос Тараска Бичугин, сын мездрильщика Левонтия. Хорошо, нашлась в Едунове светлая голова, присяжный поверенный Пендриков. Объявил Пендриков себя эсером, да в Совет. Башковитый, язык ловко подвешен, куда там каторжникам да матросам. Самым главным в Совете стал Пендриков, и за собой в Совет таких же эсеров протащил. Ну, с этими Советами можно жить.
   А с первыми морозами — новая напасть. Случилась в Питере новая революция, будто от старой тошно не было. Тут ссыльные совсем обнаглели. Советы заседают день и ночь. Двойников требует всю власть в Советах отдать большевикам. Забаллотировали Пендрикова, скинули. Но хитер был присяжный поверенный. Успел дело так поставить, что в Советах главным стал не Двойников, а анархист Херувимов. И сам Пендриков снова на коне: председатель Комитета по спасению революции и Отечества. Пройдоха. Потом, говорят, большим человеком стал при Верховном правителе.
   Так тянулось почти всю зиму. Начнут едуновцы соображать, — голова идет кругом. Кто правит в России? Кто правит в Едунове? Тут тебе и городская управа государева, чиновники каждый день ходят на службу, и жалованье им исправно идет. И городская дума здравствует, и Советы с анархистом Херувимовым, и Комитет с Пендриковым.
   А городе полно бывших военнопленных чехов: мадьяр, румын, поляков. С оружием гуляют по улицам, на едуновских барышень посматривают. А барышни — на них. Как же: заграница, Европа. Отец Геннадий свою дщерь застал с мадьяром, через три дня похоронили опозоренную поповну. Попрятали едуновцы своих барышень, каких успели, примолкли за ставнями. Пускай там сами разбираются, что к чему. В последний день февраля мальчишки-голодранцы обклеили все заборы афишами на оберточной бумаге: «Сим извещается». И извещалось далее, что в Советах власть взяли большевики, и что самая главная власть теперь в Едунове — ссыльный Двойников и матрос Бичугин.
   И пошло — поехало. Что ни день — новая беда. Управу — упразднить. Думу — упразднить. Комитет — упразднить. Пленным — соблюдать интернациональную сознательность. Банк — национализировать, винокуренный — национализировать, мясохладобойню купца первой гильдии Николая Ивановича Поносова — национализировать. Все, что видит глаз Двойникова — национализировать. А на отцов города наложить контрибуцию, как на пленных. Да такую, что тошно жить, хоть криком кричи.
   Огорчились едуновцы. Пойдут они в веселые дома, а там — замок и афиша: «Сим извещается...» Закрыты веселые дома. Пойдут в кабак — там то же самое. Пойдут едуновцы с горя в Народный дом, а там дым коромыслом и матрос Бичугин с трибуны шпарит про текущий момент в Германии.
   Задумались отцы города, пошептались с верными людьми кое о чем. Стали ждать. Начальник казачьей команды Григорий Казаринов да надпоручик Голичек мартовской ночью собрали все наличные силы. Решено было окружить заседавший до петухов Совдеп, арестовать главарей, а чтоб другим неповадно было — спалить заодно их дома.
   Сорвалось дело у Казаринова да Голичека. Разнюхал матрос Бичугин об этой их задумке. И когда казаки ночью строились у комендатуры, из темноты их вежливо попросили бросить оружие и ложиться. Казаки поначалу засомневались, ложиться ли, но когда над головами свистнули пули, — легли. Утром отцы города скрипели зубами из-за занавесок, глядя, как солдаты с красными повязками ведут по улицам кучками чехов, чтобы отправить их в губернию. Григория Казаринова тоже туда отправили.
   Да, не просты оказались совдепчики, на кривой козе не объедешь. Снова пошептались отцы города кое с кем, кое о чем, на этот раз и сами ждать не стали. Начали по ночам полыхать пожары над Едуновым. Сгорел склад кож на бывшем заводе купца первой гильдии Николая Ивановича Поносова. Сгорели баржи и пароход в затоне. Загорался Народный дом, да потушили. Весь апрель не спали по ночам едуновцы, все смотрели, что горит да как горит.
А тут и мужики в деревне заворочались. Не по нутру мужику продразверстка, все равно, что серпом по одному месту. И то сказать: не знал мужик в Сибири крепостного права. Вольными всегда были мужики. А тут прямо в кабалу хотят загнать народ.
   Матрос Бичугин собрал летучий конный отряд и всю весну мотался по уезду, успокаивал мужиков. Отощал, почернел весь, а зубы все так же скалит: даешь мировую революцию! Смерть гидре!
   Но пожары все занимались, и мужики все скидывали свои деревенские Советы. На Пасху большевикам пришлось совсем круто. Отцы города уже начали надевать вынутые из сундуков черные парадные сюртуки.
   Огромная пьяная и злая толпа окружила Совдеп, где шло заседание.
   — Выходи, совдепчики! Поговорить бы надо!
   Комиссар Фокин, заместитель Двойникова, тоже из старых ссыльных, вышел поговорить с толпой. Не дали говорить. Растоптали комиссара в кровавое месиво.
   А из толпы по окнам Совдепа — пулями. Начали высаживать двери. Изнутри редко, для острастки, хлопали револьверные выстрелы. Уже трещали двери и вдруг...
   — Ложись, мать твою распротак!
   Нe сразу догадались, кто орет, а догадавшись, смирно легли. Матрос Бичугин, окаянный, со своим отрядом! То ли случай, то ли кто упредил. Враз похудев лицом, упрятали отцы города парадные сюртуки в нафталин. А купец первой гильдии Николай Иванович Поносов так огорчился, что преставился, раб божий. Одно утешение: у мездрильщика Левонтия хибару сожгли.
   Недолго властвовал в Едунове Совдеп, а в Совдепе — Двойников. К Троице дело шло, а большевики вдруг скучными стали. И слух пошел: вся сибирская дорога в руках у бывших пленных чехов и словаков, и на Едунов идет строевым шагом целый полк в новеньком заграничном обмундировании с новеньким заграничным же оружием.
   По пыльным улицам Едунова тоже затопали сапоги. Солдаты, ссыльные, беженцы, кое-кто из едуновцев. Все с красными бантами, с трехлинейками. Идут не в ногу и поют про вихри враждебные. Три дня потопали, и вдруг будто вымер Едунов. А где-то за горизонтом забухало, словно гром, хотя небо ясное было.
   Неделю бухало, а потом в Едунов вошли регулярные войска белочехов и эскадрон голубых улан.
   Немного не дожил купец первой гильдии Николай Иванович Поносов до этих дней. Отлились совдепчикам его слезы да огорчения. Двойникова, а с ним десятка два большевиков расстреляли голубые уланы в лесу за вокзалом. Мездрильщика Левонтия тоже расстреляли.
А матрос Бичугин ушел. Да видать, недалеко, потому как через неделю начальник контрразведки штабс-капитан Дронов похвастался в ресторации «Сибирь»:
   — Взял я матроса. Тепленького, в спальне у невесты. Он туда заявился, а мать, не будь дура — в контрразведку...
   Увезли матроса в губернию, а еще через неделю в губернской газете объявление напечатали: «Разыскивается бывший мещанин города Едунова матрос Тарас Бичугин...» И приметы напечатали, что, мол, в синих штанах матрос и без фуражки.
   Восемнадцатый год закончился для едуновцев спокойно, а весной девятнадцатого снова начали полыхать по ночам пожары. Опять сгорел склад кож, остались головешки от мельницы, сгорела женская гимназия. Долго горела, чуть не неделю, и в подвале щелкали выстрелы и бухали взрывы: склад боеприпасов там был.
   И гулко ахали по ночам залпы за вокзалом. То штабс-капитан Дронов расстреливал подпольщиков. Много расстрелял, чуть не тыщу человек, а пожары продолжались.
   К лету снова пошли слухи про матроса Бичугина. Собрал матрос по деревням партизанский отряд, баловал на дорогах. Мужики охотно шли в партизаны, потому как поборы и мобилизации Верховного правителя Колчака горше продразверстки оказались.
   Похудел и почернел штабс-капитан Дронов, щетиной оброс. Не успевал начальник контрразведки посылать по деревням карательные отряды.
   А на Рождество остался Едунов без всякой власти. Ни белых, ни красных. Белые ушли, красные не идут. Едуновцы и про Рождество забыли, целый день затылки чесали. Утром кинулись на улицу, а там на заборах опять афиши на оберточной бумаге:
   «Доводится до сведения, что власть в городе взял в свои руки Временный военно-революционный комитет...» И подпись: председатель ВРК Либерман.
   Вот те раз. Кто такой Либерман? Ну, кто он, понятно. А откуда этот Либерман? И, самое главное, надолго ли Либерман и этот его BРK?
   Засели едуновцы по домам. А когда нужда приспичила вылезти из домов, они оказались уже не едуновцами, а сначала красноедуновцами, а потом — новоедуновцами. Так новоедуновцами и остались.
   А город не менялся. Все так же тонули в грязи лошади на главной улице, бывшей Николаевской, а нынче имени товарища Двойникова. Все так же работали новоедуновцы на кожевенном заводе, на винзаводе, на мясокомбинате. Гнали тот же деготь, жгли ту же известь. Только работали не артелями, как раньше, а кооперативами.
   В двадцать втором году привезли в Новоедунов судить народным судом штабс-капитана Дронова. Поймали контрразведчика в губернском городе, где он устроился было брандмейстером. Но особого шума не вышло. Горластых в Новоедунове, почитай, не осталось. Кто с отрядом ушел на чехословаков, да и сгинул, а большинство расстрелял штабс-капитан в лесу за вокзалом. Из тех, кто имел зло на контрразведчика, один матрос Бичугин в живых, да и тот где-то в Семиречье Советскую власть устанавливает.
   Но хотя шума особого не было, а присудили Дронова к расстрелу. Посудачили новоедуновцы, да разошлись по домам: пить-есть всем надо.
   В тридцатых годах население Новоедунова увеличилось чуть не вдвое. Эшелонами завозили в город раскулаченных из России. Осели раскулаченные, тоже новоедуновцами стали.
Жили новоедуновцы, как все: помаленьку, работали от гудка до гудка, ходили в тайгу за зверем и пушниной, били в тайге шишку в кедраче. Не сразу, но приучились они собираться на митинги, по революционным праздникам стали ходить на демонстрацию с плакатами и портретами вождей, подписывались на бесконечные займы. Привыкли они и к новой работе. Кто в нарпите работает, кто в собесе, кто в потребсоюзе, а кто и повыше.
   Но то ли время настало такое, то ли люди озлобились, а только не получалось у новоедуновцев мирного житья. Что ни день, — новости, одна другой удивительней. Работал в собесе племянник купца первой гильдии Николая Ивановича Поносова. И вдруг пропал. Нету племянника, и все тут. А потом разъяснили, что племянник этот — враг народа. Директор трудовой школы, бывший анархист Херувимов оказался вредителем и тоже исчез неизвестно куда. Вредителями стали и завсберкассой, и завстоловой, и технорук мясокомбината, и даже учитель немецкого языка. Слух прошел, что и матрос Бичугин в Семиречье вредил народу, но это хоть понятно: от матроса всегда большое беспокойство было, а остальные-то смирные люди.
   Крепко тряхнула новоедуновцев война. Чуть не поголовно всех парней, многих мужиков, даже в больших годах кто, — забрали на фронт. Больше десятка новых заводов, эвакуированных из России, осело в Новоедунове. На улицах Ленина, Советской, имени товарища Двойникова асфальт положили. Когда тянул сиверко, новоедуновцы кашляли от дыма ТЭЦ. Труба ТЭЦ громадная, отовсюду ее видно.
   — И когда ее черти взгромоздили?
   Надеялись новоедуновцы, что вот кончится война и заживут они тихо-мирно. Тишь будет в Новоедунове, как раньше, да гладь.
   Кончилась война. Нацеловались солдатские жены с вернувшимися мужьями. Отлили слезы те, кто не дождался. Только наладились было новоедуновцы жить как раньше, а тут на них новая напасть. Кто-то в больших верхах решил развивать в Новоедунове большую химию.    Забеспокоились новоедуновцы, однако проходит год, проходит другой, прошло пять лет, а болышой химии все нет. Только за вокзалом оцеплен колючкой огромный пустырь, вдоль колючки на вышках — часовые, а за колючкой зэки что-то строят.
    — Тюрьму, что ли?
   — А хрен его знает...
   Зэки строили, у зэков кончались сроки, и оседали зэки в Новоедунове. А потом забелели на заборах объявления: «Новоедуновский комбинат резино-технических изделий приглашает на работу...» А работа такая, что без бутылки не разберешься.
   «Новоедуновскому сажевому заводу требуются....» И снова надо скидываться на поллитра, чтобы читать дальше.
   Мало заводов, так еще какой-то НИИ образовали в Едунове, мол, новую резину будут разрабатывать, будто старой мало.
   Молодых много в город приехало, по комсомольским путевкам. студенты понаехали, молодые специалисты называются. Спохватились новоедуновцы, пошли наниматься на работу на РТИ, там, говорят, платят больше и квартиры скоро обещают. И в НИИ своих детей устраивать начали: там хоть платят не так много, как на РТИ да на сажевом, а работа не в пример чище, можно в нарядах туда ходить на работу, каблучками по асфальту да по паркету постучать.
   Идут новоедуновцы в толпе, глазами ищут друг друга. Идут по улицам внуки беженцев, дети раскулаченных, бывшие зеки. И те, которые по комсомольским путевкам, и молодые специалисты, — тоже рядом идут. Сыплется им на головы сажа из трубы сажевого завода, ТЭЦ серой их травит, а со стороны завода РТИ несет таким, что и слов нет, только в горле перехватывает. Тревожно на душе у новоедуновцев, беспокойно. А жить-то надо.
   И дожили они до наших дней.