Музыкальная история

МУЗЫКАЛЬНАЯ ИСТОРИЯ


В истории вообще много загадочного. Свежий пример тому — Шубины.


Евгений Шубин служил трубачом в симфоническом оркестре. Вечером, возвращаясь после концерта, он нёс трубу под мышкой с тем, чтобы освободить руки для газеты, которую читал находу. / Для тех, кто думает, что чтение газеты на улице не совсем удобно, к тому же поздним вечером, сообщим, что зрение у Шубина было отличное /.


Жена Шубина — Георгина, а попросту Жанна, — пела в оперном театре партию Джильды в опере Верди «Риголетто». У неё был редкий, по нынешним временам, голос — колоратурное сопрано. Говоря откровенно, она не была первоклассной певицей, но особенно всё портила в финале спектакля, когда мысли её, совершенно, впрочем, непроизвольно, покидали коварного герцога Мантуанского и устремлялись к мужу и двум мальчуганам, которых всегда куда-то пристраивала: то в школу с модным уклоном, то в недорогой пионерский лагерь, а то вообще на руки первой попавшейся старушке, которая в ужасе от увиденного и услышанного исчезала уже на второй или третий день.


К этому все давно привыкли — и актёры, и дирекция — и только недавно назначенный режиссёр Тумаркин, совсем молодой и зелёный, хватался за сердце и, пенясь от злости, шипел:


– Уважаемая Георгина Павловна, я впервые встречаю актрису, так бездарно изображающую любовь!

– А много ли актрис вы успели встретить в вашей жизни? – с намёком отвечала она.


Работу Шубины заканчивали одновременно и, не уславливаясь, встречались на автобусной остановке. Шубин — с газетой и трубой, Шубина — с двумя продуктовыми сумками и клавиром, доказательно опровергая тем самым упрёки тех, кто утверждал, будто она не работает над собой постоянно.


Когда вдали появлялся автобус, размывая блеском фар сгустившиеся сумерки, Шубин складывал газету, прятал её в карман пиджака, крепко сжимал в правой руке трубу, а левую напрягал, изготовляясь к прыжку. На место, где должна была сидеть жена, клал трубу, и пассажиры, из уважения к классической музыке, не решались протестовать. Когда, наконец, жена усаживалась рядом, устроив на коленях пирамиду из клавира и сумок, Шубин снова углублялся в газету, вслушиваясь одним ухом в рокочущую женину колоратуру. Она любила рассказывать в автобусе о своих театральных делах. Это сокращало время в пути и снимало нервное напряжение. Её рассказы Шубин знал наизусть. Ругала певцов и особенно певиц. Зато хвалила балетных, не видя в них конкурентов. Оттого они казались ей милыми, порядочными и даже талантливыми.


Покончив со своим, Шубина переходила к делам мужа: «Что говорят о повышении категории»? — «Ничего». — «Дирижёр по-прежнему придирается»? — «Да». — «Интересных гастролей не предвидится»? — «Нет». — «Ну, конечно, кому нужны симфонические оркестры, когда развелось ВИА, как собак нерезаных».


Поговорив таким образом, они выходили из автобуса у самого своего дома. В квартире, едва положив трубу, Шубин включал телевизор. Шубина раскладывала по отсекам холодильника продукты, стряпала наскоро ужин из яиц и растворимого кофе, кормила детей и отправляла спать. А в телевизоре бушевала жизнь понятная, но недоступная: артисты в шикарных костюмах и платьях, яростно аплодирующая публика. Зрелище завораживало, как искусно рассказанная ложь.


– А у нас, – сообщила Шубина, увидев на экране крупный план переполненного зала, – сегодня на спектакле было человек двадцать, не более. Пока пела «Сердце радостью полно», успела всех пересчитать. Среди них старичок, не пропускающий ни одного представления. Я уже рассказывала о нем... / Шубин кивнул, не отрываясь от экрана /. И, знаешь, всегда кричит, неизвестно к кому обращаясь: «Браво, маэстро»! На него невозможно глядеть без умиления. Однажды пришёл ко мне в гримуборную. Поцеловал руку. Седой, трясущийся, но элегантный, как прошлый век. Ему нравится мой голос, а цветы не принёс из-за дороговизны: пенсия не позволяет. Я едва сдержала слёзы. Бедные, бедные мы. Умрёт старик и лишимся настоящего зрителя.


Но вот телевизионная программа исчерпана. Красивая дикторша лукаво поглядела на Шубина, пригрозив плохой погодой. Экран потух.


– Подумаешь, задавака! – отозвалась Шубина, нажав кнопку выключения. – Её бы в наш театр, поглядела бы тогда на её улыбку.


Жена скоро уснула. Шубин поворочался и только собрался захрапеть, как вдруг, обожжённое странной мыслью, сознание вытолкало его из постели. Не отдавая отчёта в происходящем, Шубин бросился к самому дорогому, что у него было, инструменту. Раскрыв футляр, он обомлел. Вместо трубы, в нём лежал увесистый кирпич, из-под которого выглядывала какая-то бумажка. Нервно развернув её, Шубин долго не мог осознать написанного, но постепенно обретшие смысл слова поразили его пророческим проникновением в такие тайники его души, коснуться которых он сам едва бы решился.


Прочитал же он следующее: «Уважаемый Евгений Борисович, питая к вам необыкновенное чувство, я решилась на этот шаг, прежде всего думая о Вашем благополучии. Такое отношение Вы заслужили более, чем кто-либо другой. А, между тем, занимаетесь делом, Вам ненавистным. Знаю, вы мечтаете изменить свою жизнь. И моя цель помочь Вам в этом. Поэт не прав: привычка не свыше нам дана. Она продукт вашей лени и никогда не сможет принести счастья. Наберитесь смелости, поменяйте кожу и устремитесь в полёт, дальность которого зависит только от Вас. А камень этот не простой. Он — символ тяжести, которая свалится с Вашей души, да и с моей тоже, если последуете моему совету. С любовью и надеждой, Ваша доброжелательница».


Шубин стоял и глядел на камень, пока не озяб совершенно. Устраиваясь возле постанывающей во сне жены, подумал, что ей наверняка снится певица Жаворонкова, которой, по слухам, намерены отдать партию Джильды. Вот если бы сентиментальный меломан украл у моей благоверной клавир, возможно, её судьба изменилась бы так же удивительно, как моя.


Но поскольку надеяться на это не приходилось, понял, что начинать жизнь заново придётся одному. Ещё он подумал о своей доброжелательнице. Мысленно перебрав близких, знакомых и даже едва знакомых женщин, не нашёл ни одной способной на такое самопожертвование. Оставалось надеяться, что чеховское: «У человека всё должно быть прекрасно», относится к незнакомке в полной мере.


Проснулся Шубин от сильного толчка. Жена трясла его за плечо. На лице её, отёчном от сна, читался испуг.


– Что с тобой, – удивилась она. – Кричишь благим матом, а что, не разобрать. Может, заболел или переутомился?


Шубин поглядел туда, где лежал его инструмент. Футляр был на месте. Шубин выпростался из-под одеяла, нащупал шлёпанцы и, обдумывая предстоящее объяснение с женой, открыл футляр. Труба спокойно лежала на месте, жёлто поблескивая старательно начищенным металлическим телом. Жена наблюдала за ним с тем отчаянием, какое свойственно только замужним женщинам, боящимся остаться на старости либо вдовами, либо посетителями психушки.


– Сегодня же пойду к твоему дирижёру и устрою скандал, – произнесла она решительно. – Своими дурацкими придирками он способен угробить человека.  – В эти минуты её колоратура напоминала меццо-сопрано.

  Шубин слушал и, в тоже время, не слышал жену. Съел утреннюю яичницу. Выпил кофе. Взял трубу и направился к выходу. Недочитанная с вечера газета, торчала из кармана пиджака.


На работу Шубины ходили врозь.

Борис Иоселевич  /1985/