Анна - часть четырнадцатая

   Анна открыла глаза, стараясь понять, где находится: «Опять видно в каком-то сарае…» – подумала она и попыталась встать, но тут же упала на матрас – голова болела и кружилась.
– Знать-то в себя пришла? Ты меня слышишь, девонька? – наклонилась над ней какая-то женщина.
– Где я? – с трудом выговорила Анна.
– В бараке ты! Ну, слава тебе Господи, опамятовалась, голубка!
– Город… город какой?
– Ирбит, а какой ещё?
– Девочка… Лизонька моя где? – заволновалась Анна, цепляясь за женщину.
– …Так похоронили… – замешкалась женщина, не зная как несчастная женщина отреагирует на это сообщение, – На-ка вот, выпей отварчику.  «Раиска, ну-ка пособи, - обратилась она к девочке лет десяти, усаживая Анну, - подтолкни, под спинку ей подушку». «Значит, не привиделось, значит – дошла! – думала Анна, отпивая горький настой маленькими глоточками. Она вспомнила всё: и долгую дорогу, и конвоиров, и смерть дочери.  Слёзы застилали глаза, но Анна сдерживала их, стиснув зубы.
– Ты поплачь, девонька, поплачь! Облегчи душу, – обняла её Варвара Федоровна. От этой ласки и участия, стянутые в тугую пружину, нервы расслабились, и Анна разрыдалась, дав волю слезам.  Женщина не останавливала и не уговаривала её, лишь баюкала, как младенца, поглаживая осторожно по спине.

       Никакая боль не может сравниться с болью матери навеки потерявшей своё дитя, любые слова в данный момент были бы неуместны. У самой Варвары Федоровны ещё кровоточила рана после смерти двухлетнего сыночка Толика, поэтому она остро чувствовала боль другой женщины. Неделю назад бесчувственную Анну привезли в посёлок, и когда обнаружили привязанного к ней мёртвого младенца, сердца присутствующих при этом содрогнулись. Здесь, в ссылке, многие матери хоронили и оплакивали умерших от  голода и болезней детей, но при виде до костей исхудавшей женщины, с обветренным в коростах лицом, распухшими посиневшими ногами и разлагающимся детским трупиком на груди, боль и сострадание захлестнули их души.

      Они помогли Варваре Федоровне помыть и постричь страдалицу наголо, как впрочем,  и все они были пострижены потому, что опасались вшей и эпидемии  тифа. Так как одежда её  находилась в полной негодности, общими усилиями – с миру по нитке,  собрали они перемываху для несчастной.  Кто-то соорудил матрас с подушкой, кто-то выделил простынь и одеяло.  Возвращаясь с работы, женщины в первую очередь справлялись о её самочувствии и тихонько вздыхали, узнав, что положение остаётся неизменным. Когда по ночам Анна металась и кричала в бреду,  никто в бараке не высказывал недовольства по этому поводу, хотя её крики были слышны во всём бараке.

– Тебя ведь Нюрой зовут? – уточнила Варвара Федоровна, когда Анна немного успокоилась и затихла.
– Нюра.
– Когда вы сбежали, тут всё перешерстили, таскали на допросы, но ведь никто не знал, вскоре и попустилось начальство.  Тебя вот дней шесть назад Иванко привёз, а Арсений, да ещё одна семья как в воду канули.
– Канули… – повторила за ней Анна и добавила, – хорошо, что канули!
Припомнился весь свой путь от Каменска до Ирбита. «А вдруг их где-то вот также гонят от сельсовета к сельсовету? – испугалась она своей мысли и тотчас же её отогнала, – Нет! Нет! Пусть их никогда не найдут!» – твердила себе женщина, испытавшая на земле муки ада.
– А кто Иванко? Откуда он меня привёз? – спросила Анна, чтобы только не думать о плохом, и не накликать беды на беглецов.
– Иванко? Сыном он мне приходится! Сказывают, ты маленько до города не дошла, упала на горе, вот его и послали за тобой, он тут в помощники старшему по бараку приставлен.  Тебя по Чусовлянам вели?
– Не помню я… ничего не помню. И вспоминать не хочу! – ответила, потупившись, Анна.
– И забудь, доченька, забудь! Я просто к тому, что мы из тех мест – Родионовы.   Нас в январе 1930 с мужем Павлом Павловичем да с тремя ребятами сюда определили горе мыкать, я тогда ещё беременная была – Алёшеньку под сердцем носила, – указала она рукой на нары напротив, где спал малыш, -  Прошлым летом забрали мужа, говорят мол, агитировал против артели, а осенью Толик помер, шибко голодно было, не Иванко, так не выдюжить бы…    Ой, что это я заболталась, сейчас тебя маленько покормлю, – поспешила она к печке. В комнату без стука вошёл молодой высокий парень, и Анна сразу поняла, что это и есть Иванко – сын Варвары.
– Мама, как она сегодня? – спросил молодой человек  и улыбнулся, встретившись с Анной взглядом.
– Слава Богу, пришла в себя наша Нюронька! Теперь поправится! – радостно ответила Варвара, – Ты, Иванко, сбегай в бугры за муравейником, поди уж вытаяли они.
Точно заботливая мать, она выхаживала Анну: опускала её ноги в ушат, где был кипятком заварен целый муравейник, натирала какими-то мазями, поила горькими и пахучими отварами трав, и через три недели Анна смогла самостоятельно встать на ноги.
 
       Спецпереселенцам, работникам диатомитового комбината, стали выдавать зарплату, но купить что-то не представлялось возможным, так как  в стране был острый дефицит одежды, но на прилавках магазинов было достаточное количество тканей: ситца, сатина, фланели, коленкора и сукна. Во время болезни, Анна не могла сидеть сложа руки, ей стыдно было есть чужой хлеб и, чтобы  как-то отблагодарить Варвару за заботу, однажды сказала, что могла бы сшить её сыну косоворотку. Через день Иван надел новенькую сатиновую рубаху.  «Жених!» – восхитились бабы, когда он вечером прошёлся по бараку, показывая обновку. Высокий, под два метра, девятнадцатилетний парень отчего-то засмущался.  Женщины сразу завалили мастерицу заказами, и она вручную шила с утра до ночи косоворотки, нижние рубахи, платья, юбки и кофточки. Те, в свою очередь, старались подкормить её – кто чем мог.
 
       Анна быстро пошла на поправку и когда смогла ходить, попросила Ивана сделать пяла, и парень изготовил станок по её рисунку. Это простоё приспособление, состоящее из двух жердей, соединённых поперечинами с прикрепленными к ним звёздочками помогло обеспечить жителей барака ватными одеялами.
За их шитьём и застал комендант Анну.
– А что девка тут прохлаждается? Пора на работу выходить!
– Да какой с неё работник,  – заступилась Варвара Федоровна, – по комнате вон еле ползает пока.
«Ну-ка, пройди!» – приказал комендант. Анна стала из-за пял, сотни иголок впивались в подошвы ещё распухших ног, но она старалась ступать твёрдо, не желая унижаться. Однако мужчина видел, какого труда ей стоило это.
– Ладно, ещё с недельку, пускай побудет, а потом без разговоров вагонетки катать с обжига. Со следующего понедельника ставлю в смену!
– Врача бы… – попыталась ещё раз заступиться Варвара, но он резко оборвал:
– Ещё чего! Устроили тут курорт, твою мать!

        Наравне с мужчинами, подростки и женщины выкатывали тяжело нагруженные термоизоляционным кирпичом вагонетки из камеры обжига на улицу и катили их до площадки, где укладывали на специальные поддоны. От нестерпимой жары волосы трещали на голове, и дымилась одежда, дыхание перехватывали горячие зловонные пары. Люди отхаркивали и отплёвывали их, и, выкатив вагонетку, сразу бросались в чан с водой, чтобы охладить одежду и организм, затем быстро катили вагонетки дальше, подгоняемые мастерами производства. Живой конвейер не должен был простаивать, мужчины сбрасывали вагонетки замешкавшихся женщин с рельс и бежали дальше. Одни хотели выслужиться перед начальством,  другие  - из боязни, что за невыполнение норм выработки будет урезан поёк,  но так или иначе, женщинам приходилось со слезами и великим трудом ставить неподъемную вагонетку-платформу на рельсы. Неволя, изнурительная работа и голод выматывали людей, высасывали их нравственные и духовные силы, лишая возможности мыслить, превращая в безропотный тягловый скот. Неокрепшая ещё после болезни Анна, возвратившись с работы, наскоро поев, падала на своё место и засыпала.

        Однообразные тусклые дни медленными ручьями соединялись в недели, месяцы, стекали в мутное, безрадостное болото жизни и исчезали, стираясь из памяти. Многие люди умирали от болезней, холода и голода, не дожил до трёхлетнего возраста и младший сын Варвары Федоровны Алёша.
        Наступала очередная унылая, как и жизнь спецпереселенцев, осень, не предвещавшая ничего, кроме голода и непосильного труда.  Немыслимо тяжкие испытания, выпавшие на долю Анны за последние два с лишним года, коренным образом изменили внутренний мир женщины. Горе по-разному действует на людей, одни, более слабые - ломаются, пускаясь во все тяжкие, других боль делает озлобленными на весь белый свет, и они губят свои души. Сильные люди, пережив горе, находят пути к счастью. Анна не относилась ни к тем, ни к другим, ни к третьим, для неё жизнь остановилась со смертью дочери, там, на дороге. Откуда она черпала силы, преодолевая километр за километром долгого, мученического пути к месту ссылки после побега, как выдержало больное сердце такие страдания, как не лишилась рассудка, неся труп ребёнка в течение двух недель на руках,  даже представить невозможно, да и сама женщина не давала себе в этом отчета. На могилке Лизоньки она была только однажды. Когда ей указали место захоронения, Анна не пролила ни единой слезинки на безымянный холм, под которым вместе с другими умершими поселенцами была погребена её дочь, не потому что очерствела душа, просто девочка всегда была с ней,  в её сердце, как и отнятый сын.   Обиды на мужа уже она не испытывала, вычеркнув навсегда его из своей жизни.

       Анна медленно брела со смены, с единственным желанием, рухнуть на нары и отдохнуть, поэтому вздрогнула, когда около барака её окликнул Иван:
– Нюра, подожди, поговорить надо, – сказал он, остановив её за руку.
– А… это ты, – равнодушно произнесла женщина.
– Я… – замялся парень, не выпуская, однако, её руки, – Я тут давно жду тебя… Нюра, давай вместе жить, – наконец насмелился он.  Анна смотрела  на молодого человека непонимающим взглядом, не зная, что ему ответить. Она была благодарна и этому парню, и Варваре Федоровне за заботу, которой они окружали её, выхаживая во время болезни, но не более. Пережитое, да и сама нынешняя ситуация не располагали к размышлениям о совместной жизни с мужчиной, и в мыслях у молодой женщины не было ничего подобного, поэтому предложение Ивана застало её врасплох, – Ну, как, Нюра? Что совсем я не люб тебе? –  голубые, точно ясное небо, глаза ждали ответа.
– Не знаю я, Ваня,  – сказала Анна и высвободила руку из горячих ладоней, но заметив, как потускнел его взгляд, погладила по плечу, – Не сейчас… я подумаю… ладно?
 
       Наутро, она выкатила вагонетку из раскалённого цеха и, как обычно, быстро погрузилась в чан с водой, однако встать уже не смогла – отнялись ноги. Мужчины выволокли её из воды и положили на землю, кто-то побежал в посёлок, чтобы сообщить коменданту. «Я устала! Боже милостивый, не могу больше! За что, Господи? – спрашивала Анна у равнодушных, безоблачных небес, – Молчишь… ты снова молчишь…»
– Нюра, сейчас, Нюронька! – подхватил её на руки, подбежавший Иван.
– Ноги… ноги не слушаются, совсем их не чувствую, – виновато сказала Анна и закрыла глаза, пряча слёзы. Но они вытекали из-под опущенных ресниц и скатывались под косынку. 
Иван пронёс её мимо комнаты матери прямо в свою коморку, бережно положил на топчан и принялся стаскивать мокрую одежду.
– Что ты делаешь, Иван? Совестно… – попыталась протестовать Анна.
– Не время, Нюра, стыдиться, не время! Ты, подожди, я сейчас, – он ловко снял с неё одежду, стараясь, по возможности, не глядеть на обнажённое тело и прикрыл одеялом, – Где-то у мамы вроде муравьиный спирт оставался, сейчас сбегаю, подожди…
      Осторожно переворачивая Анну, как младенца, с боку на бок, Иван быстро растёр всё тело пахучей жидкостью из бутылки и надел материнскую нижнюю рубаху:
– Вот теперь хорошо будет.  Ты открой глаза-то, Нюронька, открой, не надо меня стесняться. Я сейчас по воду сбегаю, кипяток приготовлю,  да ещё за фельдшерицей схожу, есть тут одна из наших, раскулаченных,  во втором бараке живёт… – говорил он, заботливо укутывая желанную женщину одеялом, но в данный момент никаких эмоций, кроме жгучего чувства жалости он к ней не испытывал. Когда хлопнула входная дверь, Анна открыла глаза и огляделась, до этого, она ни разу не была в комнате Ивана – он  жил отдельно от матери и сестры.  Кроме широкого топчана, в коморке стоял стол, лавка, да небольшая печка-буржуйка.
   
     Когда он ещё коневодом работал, местное начальство заметило трудолюбие этого двухметрового богатыря, его недюжинную силу и исполнительность. Иван не умел работать по-другому. Уже в девять лет отец отправлял его одного за двадцать километров в Ирбит на двух спаренных подводах, гружённых мешками с ячменём для пивоваренного завода. Павел Павлович Родионов и сам работал как вол, и сыну с малолетства не позволял лениться.  Одарённый природой могучей силой и здоровьем, Иван к восемнадцати годам наравне с отцом ходил за плугом и ловко орудовал литовкой на покосе, наступая отцу на пятки.  Нет сомнения в том, что из Ивана получился бы настоящий хлебороб и хозяин земли, если бы не грянула коллективизация и последовавшее за ней разорение. Парень хорошо помнил, как перед севом дед Павел Иванович снимал портки и опускался на землю: «Пора, робята, готова матушка, готова!» – говорил он, сплёвывал на ладони и брался за рукоятки плуга, сыновья становились в ряд,  и начиналась работа до седьмого пота, без перекуров, а короткие передышки случались лишь для того, чтоб поменять уставших лошадей. Пока колхозники в артели чесали затылки, совещались, да ждали указаний о начале полевых работ, братья Родионовы, вспахав и засеяв свои поля, как ни в чём не бывало, гоняли уже на тройке по деревне и горланили песни. Работать на износ они умели,  да и погулять широко любили, на зависть односельчан: «Паша-то дикой, уж отсеялся! Ишь, гуляет, падлюка!» – говорили они, провожая взглядом лихую тройку. Диким его называли ещё и потому, что он был неоправданно жесток в семье, избивал до полусмерти ни в чём не повинную Варвару, вырастившую ему сиротку Ивана, мать которого умерла в родах. Варвара Фёдоровна по-матерински любила и жалела Иванка, когда совсем маленького мальчика шести-семи лет отец ранним летним утром отправлял в луга за лошадьми, она заталкивала сына в кладовку, накрывала шубой: «Поспи ещё, сынок», – и бежала с уздечками в луга сама, молча снося потом побои от мужа за свою доброту.

       Дед Павел Иванович был жестоко выпорот нагайками белыми в 1918 году за то, что перед их наступлением угнал табун лошадей в лес, поэтому первая волна раскулачивания пронеслась, над головами Родионовых, не коснувшись. Однако роковой тридцатый год не пощадил никого. Дед не был выслан, так как лишился разума: то – в лютый мороз с остервенением долбил и копал землю в огороде, то – ходил по избам плакал и читал молитвы, а по весне и вовсе исчез из деревни. Сын Павел с семьей в 1930 году был отправлен в Ирбит, а через три года осужден на 10 лет лагерей и сгинул, как и сын Афанасий в неведомых краях.  Семья Афанасия Павловича была отправлена на Север в Кондинскую ссылку.

        Крутой нрав Павла,  переходящий все дозволенные рамки, был унаследован Иваном.  Только ни молодой человек, ни окружающие пока не чувствовали этого, однако,  впоследствии, на горе Анне, жестокость проявится в самом чудовищном её проявлении. Пока же, Иван был влюблён и счастлив тем, что может заботиться и оберегать любимую женщину. Первым делом он принёс воды, растопил печурку и присел у окна. «Вон, Нюра, идёт врач, – Иван вскочил с лавки и распахнул дверь, – Сюда, сюда иди!» – крикнул он в глубину барака, не выходя из комнаты. Хмурая женщина осмотрела Анну:
– Плохи дела – паралич нижних конечностей, – заключила она, – В больницу всё равно не возьмут. Пропала ты, девка!
– Как пропала? Ты что такое говоришь! Пошла вон отсюда, курица бестолковая! Чтоб духу твоего здесь больше не было! – побледнел от возмущения Иван, выбросил доктора за дверь и стал в бешенстве бегать по комнатке, выкрикивая ругательства.
– Зачем ты так, Ваня? Зачем человека обидел? – тихо сказала Анна, наблюдая за ним, – Ты меня отнеси, обратно к Варваре Фёдоровне, на моё место, и будь что будет.
– Что ты! Что ты, Нюронька! Родная моя! – Иван приподнял её с подушки и прижал к груди, – Ты поправишься, вот увидишь, снова встанешь на ноги! Только верь мне, верь, родненькая! – шептал он.

        Иван выхаживал Анну в течение полугода, не позволяя даже матери к ней прикоснуться. Пока снег не покрыл землю, он приносил муравейники, запаривал, добавлял настой в бочонок с горячей водой и усаживал Анну. Потом раздобыл бутыль денатурата, нагревал кирпичи на печке, помещал на них сковороду, наливал денатурат и ставил её ноги, чередуя эти процедуры с ваннами из настоя овсяной соломы. Истинная правда, что Любовь, Вера и Надежда творят чудеса! Благодаря этим святым чувствам, властвовавшим в душе парня,  ему удалось поставить Анну на ноги. Когда она встала и самостоятельно сделала первый шаг, он подхватил её на руки и закружил по комнате: «Поучилось, Нюронька! – радостно говорил Иван, – Я верил! Верил! – он осторожно усадил её на топчан, присел на полу на корточки рядом и заглянул в глаза, – Ты обещала подумать, Нюра… Так как? Пойдёшь за меня?» – снова, спустя полгода, голубые озёра глаз ждали ответа.  Анна склонилась к нему, обвила руками его шею и поцеловала. Это был их первый поцелуй, от которого у парня, ещё не испытавшего близости с женщиной,  перехватило дыхание. Он сорвался с места и пустился в пляс, испытанный восторг требовал немедленного выхода наружу:
– Да-да-да-да-да-да-да! Мне сказала Нюра: да! – припевал Иван, выкидывая коленца. Высокий парень очень ловко и задорно плясал вприсядку, тело вдруг приобрело невероятную пластичность. Научить такому танцу невозможно, эти способности таятся, где-то глубоко, в сознании и проявляются только когда поёт душа.
– Ты где так научился плясать? – заулыбалась Анна, прихлопывая в ладоши, подбадривая танцора, и поймала себя на мысли, что впервые за три с лишним года ощутила в душе слабые отголоски былой радости, в которой в далёком прошлом купалась её душа.
– Так я всегда умел, как музыка заиграет – ноги сами в пляс пускаются, – ответил Иван. Сейчас же волнующая музыка звучала для него повсюду.

      Он как мог, оберегал Анну, рано утром топил печь, не позволяя ей встать, пока воздух в помещении не прогреется. Умудрялся скрывать от коменданта, что она поправилась, с наступлением весны выносил её на руках на улицу и усаживал на солнышке.  В августе 1935 года у них родился сын Александр – любимец и баловень всего барака, первый младенец не умерший, а рождённый для жизни в этом кромешном аду, а через два года в холодном декабре на Николу зимнего на свет появилась дочь. Имя девочке дал Иван: «Надо тебя Верой назвать! Вережкой!» – ворковал он, держа в руках малюсенький свёрток.
– Да, Санко, назовём твою сестру Верой? Посмотри, какая она славная! – обратился он тут же, к сыну. Саша подбежал и погладил одеяльце:
– Вева… моя Вева!
– Хорошее имя, сынок! Наша Вера!» – улыбнулась Анна. Постепенно жизнь начинала приобретать смысл.

Через две недели, как и после первых родов, Анна уже вышла на работу, на укладку кирпича – жернова крутились, не сбавляя оборотов. Дети оставались в бараке, под присмотром хворых женщин и немощных старух, так как Варвара Федоровна тоже работала на комбинате, а дочь её Раиску отправили в детский дом.
       Вечерами, уложив детей, при свете лучины, Анна учила мужа читать и писать. Грамота давалась ему с трудом: «Ух! – говорил он, написав  несколько предложений, – Будто зарод сена сметал!» Однако Анна была непреклонна, заставляя его писать и писать. Наблюдая, как он старательно выводит буквы, она размышляла: «Люблю ли я Ивана? Может это только чувство благодарности? С одной стороны, невозможно было не ответить на его пылкие чувства, ласку и внимание, которыми он меня сейчас  окружил, но с другой – это совсем похоже на любовь к Петру, – Наверное, она разная бывает…» – решила женщина:
– Хватит на сегодня, Ваня, – обняла сзади Анна его за плечи. Иван тут же, на полуслове бросил карандаш, захлопнул тетрадь и резко развернулся:
– Неужто, смилостивилась! – сгрёб он Анну в охапку. Мужчина светился радостью и любовью, а она лишь скупо улыбалась, разучившись однажды и навсегда быть весёлой и счастливой.
– Тише, – приложила Анна палец к его губам, – ребяток не разбуди…

     Возможно, при других жизненных обстоятельствах, и оттаяла, расцвела бы вешним цветом заледеневшая душа, согретая ясной и чистой любовью, но судьба начертала для Анны иной путь.