Лейтенант и Змей - Горыныч

Лейтенант и Змей - Горыныч

Сказка про стройбат с прологом и эпилогом

Без сомнения, всё произошло так просто и натурально, как только может происходить в самом деле, возьмись за это романист, он наплетёт небылиц и невероятностей.
Ф. М. Достоевский «Идиот».

Пролог
Осень, в небе жгут корабли.
Шевчук


     В то ясное сентябрьское утро ударил  первый заморозок, и  алые клёны залили всю улицу до самой реки весёлым пожаром листьев. 
Сергей поглядел на эту красоту в окно и включил телевизор, притулившийся на холодильнике чёрно- белый Рекорд старой, но надёжной конструкции. Включил он его промеж делом, лишь бы время занять.  На плите, постепенно заливая кухню возбуждающими зверский аппетит запахами, дожаривалась свинина с луком, которую он для пущей сытности залил поверх лишь наметившейся корочки парой яиц и присыпал чёрным перцем и сушёной зеленью. Экран загорался медленно, и когда, наконец, осветился полностью, Сергей взглянул на картинку очередных новостей с Кавказа. Новости были обычные – убили, напали, ограбили, ситуация находится под контролем. Мелькали танки, горы, аксакалы, чужие бородатые лица. И вдруг, он совершенно неожиданно для себя, увидел лицо знакомое. Показывали мёртвых боевиков - ваххабитов. Камера медленно двигалась вдоль ряда трупов. И, глядя на них, он узнал, узнал, несмотря на десять с лишком минувших лет, в маленьком скрюченном человеческом теле, обряженном в длинную рубашку и заправленные в носки шаровары, застывшем в холодной утренней пыли около разбитого станкового пулемёта на окраине пограничного с Чечнёй дагестанского села, бывшего солдата своей роты Магомета Иманова.
«Вот и пришлось свидеться»,- Сергей вытащил  из мятой пачки Беломора и прикурил папиросу, тут же рассыпавшуюся в труху меж нервных  пальцев. Обжёг пальцы эти и, чертыхнувшись, выкинул  останки злосчастной папиросы в форточку.
До сей поры, всё это было, но было  далеко далёко. Страсти по ваххабитам оставались для Сергея обычной газетной чушью, мало идущей в сравнение с повседневными заботами о получке, огороде и подорожавшем опять комбикорме. На первых порах эти люди  вызывали у него  одобрение своей строгостью к пьянству и различным новомодным безобразиям, а особенно тем, что мочили коррумпированное начальство, типа начальника ГАИ в зелёном узбекском городе Намангане. Начальство же после увольнения из армии Сергей не любил во всех видах, кроме как в виде некрологов. Однако прошло немного времени, и новое слово ваххабиты связалось напрочь со словом Чечня. Связалось намертво. Тогда Сергей понял - это враги. Для него, пускай и бывшего, но всё же военного, известия о том, что неоднократно преданная Москвой, обовшивевшая и растерявшая оружие и технику, русская армия ушла из Чечни, и теперь, не первый год, чеченцы грабят беззащитные пограничные области, были как нож по сердцу, как позорное матерное слово, брошеное безнаказанным подонком его матери.
Но теперь в размешанной траками танковой колонны пыли кавказской войны лежал не обычный, похожий на картонного солдатика,  ваххабит из телевизора, а насквозь знакомый человек. Лежал, распахнув застывшие глаза свои навстречу встающему над горами солнцу, нелепо растопырив к небу редкую бородёнку…
 
Знакомый покойник, знаете ли, господа товарищи, это не просто труп, а, как говаривал классик, нечто особенное. В крайнем случае, повод, если не к переживаниям, то к воспоминаниям непременно.
В тот день Серёге нужно было идти на работу. Трудился он на хлебозаводе, охранял проходную через два дня на третий. Что кому было нужно украсть, тащили и так, благо забор зиял многочисленными прорехами, но на страже муниципального добра, аки три богатыря, стояли посменно в дозоре доктор ненужных наук, бывший инструктор райкома партии и бывший лейтенант бывшей Советской Армии Сергей Петрович Перевалов.
 
        Изо всех троих к новым временам лучше других приспособился доктор наук, истрепавший по молодости в экспедициях не одну пару казённых сапог. Он и теперь, освобождаясь с дежурства, обувал эти сапоги и на попутках отправлялся в забытую Богом и начальством деревню Петрухино, дальше которой дороги не было. От снега и до снега он заготавливал по тамошним лесам ягоду, чагу, корень калгана и всё то, за что были готовы платить заготконтора и ушлые московские перекупщики. Доктор наук был всегда без вина весел и напевал арии из итальянских опер на самом натуральном итальянском языке, коего не знал, но любил чрезвычайно. Он приносил с собой на дежурство запах леса, оставляя за собой на полу длинные сосновые иголки и клочки болотного мха сфагнума.
Инструктор же Карасёв арий не исполнял, а пел лишь Интернационал с Варшавянкой, да и то лишь по утрам в туалете на 7е ноября, если жена разрешала. В  дежурке на продавленном кресле он восседал важнее важного, будто в почётном президиуме, с вечной газетой «Правда» в руках и бдительно блестел на входящих треснувшими стёклышками очков. Карасёв наступившие времена переживал стоически. Из принципа ходил в рваных ботинках и называл новорусских господ, приезжавших по делам на завод, «товарищами». Про него ходила масса слухов. Говорили даже, что он прячет в подполе не то пулемёт, не то винтовку, и ждёт приказа партии на вооруженное восстание - «вчера рано, а завтра поздно»,  а ещё печатает по ночам на машинке листовки против демократов, которые тут же и жжёт в камине в целях конспирации – много чего говорили. Однако, несмотря на слухи эти, жил господин-товарищ Карасёв в относительном достатке, потому как сумел в райкомовские времена пристроить жену на должность бухгалтера в совместном предприятии. Жена его, не подняв за жизнь свою ничего тяжелее авторучки, заработала там, в скорбных трудах своих и на двухэтажный коттедж с гаражом, и на то, что в гараже, и на три сберкнижки, чем и была счастлива. Карасёв же счастье обретал лишь в борьбе, но на сытый желудок бороться было не в пример комфортнее.
 Перевалов, если приходилось дежурить после сего борца, старался приходить на работу попозже, дабы не слышать очередных его излияний про антинародный режим, перемежаемых страстными изъявлениями любви к компартии и её лидерам  лично.  Изъявления  любви к пожилым мужчинам  были столь страстны, что Сергей иногда начинал сомневаться в правильности сексуальной ориентации бывшего инструктора, не заголубел ли тот, превозмогая трудные дни.
Для самого Перевалова Серёги дни, да и годы в которые они складывались под бормотание радио о правах человека, были действительно трудны, как и для большинства, живущих на зарплату и скудный приработок, соотечественников. Жизнь казалась ему серым осенним днём, когда бескрайнюю русскую равнину заволакивает сплошная пелена дождя, и не понять, не только где лево и право, но и где верх и низ. Жена его, работавшая отнюдь не в совместном предприятии, орала на него, что все люди кроме него умеют крутиться и зарабатывать, воровать  в крайнем случае.  Дети требовали денег на мороженое и изнашивали одежду и обувь с такой скоростью, будто не в школу бегали, а разливали серную кислоту на вредном производстве. Деньги же после получки имели свойство в карманах не задерживаться, а с тихим шелестом испаряться прямо из ладоней. Сергей гнал самогон, благо дом его был подключён к газовой сети, и продавал его ханыгам, которые по темну и по свету ползли к форточке у него на кухне, клянчили в долг, скандалили, и не реже раза в месяц вырывали эту самую форточку с корнем.  Форточку Сергей невозмутимо прилаживал на место, не печалясь попусту, ведь бизнес этот приносил  невеликие деньги,  позволявшие с грехом пополам  сводить  концы с концами, покупать одежду детям и самому ходить в целых носках.
Цели и смысла в жизни не было. Дни шли за днями, одинаковые как спички в коробке, и, когда подошёл к концу сентябрь, бывший лейтенант бывшей армии бывшего государства вырыл картошку, зарезал свинью , а ещё не забыл закрыть на зиму продуха в подпол, после чего счёл себя готовым зимовать. Свинью он зарезал с вечера, а рано утром проснулся от истошного крика жены, и, мигом сообразив, в чём дело, отправился спасать от её праведного гнева кота, обожравшего за ночь, куда только влезло, чуть не половину филейной части вывешенной в чулане туши. Он спас кота от занесенного над ним топора, но досталось и ему, и коту, и в порядке возмездия за заступу, жена с Сергеем всё утро не разговаривала, не сготовив ему даже и завтрак. Поджав возмущенно губы – «тебе этот кот дороже, чем я» - хозяйка, снарядив детей в школу, проследовала на работу. Сергей кинул на сковородку кусок свинины и включил телевизор…
Итак, Магомет Иманов был мёртв.
                «Туда ему и дорога»,- зевнул кот, прикладывая половник к битому месту: «Свинину, поди, дурачина не ел»… В противоположность своему высококультурному предку коту-Баюну этот кот Ницше не читал, Шопенгауэра тоже, был нахален и вороват без меры. Сладко потянувшись, он  затянул песню: «Таганка, все ночи полные огня»… При хозяйке он помалкивал, и, надо отдать ему должное, при всей своей видимой лени и  вороватости мышам в доме жизни не давал.
Изо всех участников памятного инцидента у моста через реку Смородина в живых оставался теперь один лишь Перевалов.
Один как перст. Он знал, что Николай Иванович лежал смиренно под рябинкой на Южном кладбище в Питере, тихо угаснув от болезней сердца, а Семён, попавший глухою зимней ночью под скорый московский поезд, был похоронен  чужими людьми на сельском погосте. Полковника Сухова ещё позатой осенью зарезала шпана на автостанции, позарившись на полковничью папаху.  Бывшие же солдаты его лежали теперь по всем беспокойным углам растаявшего как снег Отечества.  Кто в Арцахе, кто в Душанбе, кто зарытым в гальку Гудаутских пляжей, кого пуля настигла на Тираспольском мосту, а кому, как Пете Ворожкину смерть пришлось принять вообще в Боснии, у города с труднопроизносимым для русского человека названием. Один лишь Данияров женился на казахстанской немке, затесался в фольксдойчи, и уехал с молодою женой на свою новую историческую родину, так что теперь тоже вроде был за пределами нашей реальности. Старшина же Федотов по весне, за год до описываемых событий попал в раздел происшествий петровской районной газеты.
 
   Бойкий пером корреспондент писал: «На станции Левонов Пост произошёл конфликт между местными жителями и военнослужащими. Есть жертвы». Военнослужащих было немного, один Ваня Федотов, но жертвы действительно были, и немало. Цыгане же, самовольно заселившиеся в здание старой школы, местными жителями явно не были. Однако, размешать спирт «Рояль», как на бутылке написано, литр на пять пузырей, соображали. Продукт же своего труда продавали, к пяти пузырям добавляя шестой с чистой водицей для особо пьяных. На беду, эта шестая бутылка и досталась Ване. Ваня выпил водицы и понял, что градусов в ней нет, а ещё он понял, наконец, кто виноват, и тому ужасно обрадовался. Вместо притаившегося за голубым экраном телика бесформенного врага, отравившего последние года его жизни, из-за немытых оконных стёкол старой школы таращились на него вполне реальные враги, обидчики русского человека. После этого останки старой школы пришлось попилить на дрова. Трое цыган очнулись в больнице, двое попали в областной центр, прямо  в реанимацию, но старшину им достать всё же удалось, с рушащегося второго этажа, выстрелом из пропитой накануне местными мужиками ржавой двустволки  жаканом  в брюхо.
 Умирал Иван тяжело. В мучениях он глядел стекленеющим взором на зябко кутающиеся в заросшие щетиной бурьяна заречные поля, и, когда Господь принял, наконец, его грешную душу, в верховьях  что-то грохнуло, и по реке пошёл лёд…
Страна старательно убивала своих детей, они были не нужны дряхлеющей Родине, и смерть, как несомое ветром драное красное одеяло, реяла над головами поколения.
«А как все начиналось»,- улыбнулся Сергей, стирая пыль с фотографии в рамочке, где на мосту через Смородину стояли все они, молодые, весёлые, только что одолевшие супостата: «Как сказка». «А раз это сказка, то и начнём её по сказочному»,- решил он.