Рюмин

Динамик в салоне зарычал, напрягся, и на пассажиров сошло бездушное: «Двери закрываются! Следующая - "Дом моды"!»
Толпа отступила назад, в зиму, двери закрылись и автобус тронулся. Андрей встал у выхода. Не имея возможности пробраться вперёд или спуститься ниже, он подпрыгивал на месте каждый раз, как автобус наскакивал на ледяную кочку, но он был доволен уже тем, что удалось влезть и не дёргался.
Скоро все утряслись, помирились со своим положением и умолкли, и только одна жутко располневшая от кофт и платков женщина продолжала шуметь, обходя салон:
- Оплачиваем за проезд! Не забываем! Задняя площадка!..
Рюмину захотелось медленно, с пафосом, удушить её, её же платком. Ему, как впрочем и остальным, дорог был последний глоток тишины и покоя перед тяжёлым рабочим днём, и оттого всякое чрезмерное воздействие на его чувства рождало тупую ненависть. Когда женщина-кондуктор пробралась в хвост автобуса, Рюмин зевнул, высвободил зажатую чужими спинами руку, и передал ей заранее приготовленную мелочь. Но женщина не унялась. По-видимому, она подозревала «зайца» в ком-то из пассажиров, потому что едва Рюмин сомкнул веки, желая подремать, в воздухе завоняло запахом чеснока, а под ухом заблеяла уже знакомая овца:
- Тута все обилечены?!
Живо обернувшись, Андрей глянул в ответственное лицо кондукторши: «Да заткнись ты уже!»
- Вы оплачивали? - дохнула она чесноком.
- Да! Да! Оплакивал я! Здесь все оплакивали!
Тётка повернула назад, а Рюмин окончательно проснулся, уставился в разрисованное окно и очень скоро затосковал.
«Опять… Опять весь день у станка. Промёрзшие брёвна, начальство, грохот этот постоянный. Ненавижу… Поспать бы ещё чхаааасик! - он длинно зевнул и вздрогнул - Хер с ним, как-нибудь… Щас главное до обеда дожить, а там уж… а там… всё как всегда: обед, каторга, сон, потом завтрак, каторга, обед, и так далее… Рабство. Кажется, пьяницей быть лучше. А что?! Весело и страшно! Настоящая жизнь!»
Автобус ехал, не торопясь и, когда на остановках водитель открывал двери, пассажирам казалось, что он чересчур долго их держит распахнутыми. Салон скоро опустел. Рюмин перешёл в серёдку, а ещё через какое-то время ехал уже сидя возле окна. Злые, невнятные мысли влезали в голову. Словно многоножки они бегали по внутренней стенке черепа, так что время от времени он прикладывался лбом к заиндевелому стеклу, чтоб успокоиться. В сотый раз пожалев себя за то, что он ежедневно должен мотаться чёрт знает куда и делать бессмысленную тупую работу, которая так угнетала его, он с возмущением начал было отстаивать перед рассудком своё право выйти на первой же остановке и ехать обратно, но тут же признал, что мысль эта - мысль о праве бросить работу, - лживая, а всё назначение её в том, чтобы, потянув время, он справился с ленью.
- Поликлиника №6. Конечная. - его внутренний диалог нарушил тот же бесстрастный тон из динамика.
Люди в салоне ожили, зашевелились и начали собираться у выхода - по выражениям лиц было заметно, что вылезать наружу не хочется никому.
Улица встретила неприязненно. Точно стена навалилась сбоку метель и очень быстро вытянула из-под одежды накопленное в дороге тепло. Едва утих ветер, тело Рюмина покрылось липкой испариной, отчего любое движение сделалось омерзительным. Стоя у дороги, он тщетно силился прикурить, но дешёвая зажигалка никак не хотела давать искру, вдобавок начиналась изжога и всё это ещё раз заставило его подумать о возвращении.
Если бы не деньги (в ближайшие дни должны были выдать аванс) он позвонил бы  мастеру, пожаловался бы на то, что болит зуб и взял бы отгул. Поехал бы к себе, постучал бы к Катюхе, и… Но аванс могли выдать и раньше, сегодня иль завтра. И Рюмин, вздохнув, превозмог себя. Он зашёл в магазин, походил вдоль прилавка… Потом тёр ладони и топал, стоя на крыльце, потом болтал о чём-то с охранником, вышедшим покурить, и, наконец, в половине девятого решил ползти в цех.
Большая часть сотрудников фирмы, в штате которой он числился, жила в пригороде и в зимнее время добиралась до места работы, переходя по льду небольшую реку. Рюмин же снимал хату в центре, поэтому его путь лежал через производственную зону ТЭЦ. Всегда ему было скучно преодолевать это расстояние в одиночестве, но уж зато дорога, которой он пользовался, не могла проломиться или растаять - была надёжной, широкой и всегда тщательно выскобленной. По правой стороне, то отдаляясь, то подступая к самой обочине, тянулся забор из бетонных звеньев, над которым как сопки стояли гигантские, со срезанными вершинами, конусы котлов ТЭЦ, и рядом с ними, ещё более внушительных размеров, было выстроено здание, внутри которого находились - Андрей слышал об этом раньше - тоже какие-то печи. Над всем высилась труба в красно-белых полосах с намалёванной в человеческий рост датой посередине (1964) и кривым столбом пара, который отдалённо напоминал два взаимодействующих коленвала. Вся конструкция выглядела так гордо и пафосно, что каждый раз наблюдая её, Рюмин через боль растягивал обветренные губы в улыбку. В памяти его тогда всплывали кадры из советских фильмов о любви типа «Девчат», где главный герой, сталевар-ударник (пламенный взгляд; весёлый нрав; способен на подвиги) и какая-нибудь отважная малярша (пламенный взгляд; бесформенная одежда; исправляет характеры) перво-наперво строят отношения с неизбежно надвигающимся коммунизмом, а уж затем, как бы по заданию парторга, между собой. Старые фильмы нравились ему. Приятно было наблюдать за людьми увлекающимися, отважными, всё знающими, владеющими смыслом жизни. Таких теперь не было. Нет, конечно они были, но их всё равно что не было: они растратили молодость, убили идею и походили на пленных солдат…
По другой стороне плодами победившего капитализма так же долго и уныло тянулись ряды теплиц. Андрей их не рассматривал, потому что все они были невысоки, неинтересны и мутны от конденсата, скапливавшегося на стёклах. Среди них многие выглядели забытыми, разобранными, разрушающимися. От забора, огораживающего тепличный комбинат, остались одни ржавые столбики, а вся его территория охранялась сворой собак, которую прикармливал местный сторож. Так что, проходя мимо, Рюмин всегда поднимал одну и ту же палку, чтобы обороняться от них, если понадобится. Вот и теперь он схватил и поволок за собой ветку, воткнутую в сугроб позапрошлым утром…
Он тогда должен был вкалывать всю ночь, но еле-еле вытерпел до половины второго, а потом, решив чуток погреться - ушёл в раздевалку, закутался в грязное тряпьё да уснул, за что был вскоре наказан. Мастер участка приехал раньше обычного и, увидев кучу затхлого шмотья на лавке, брезгливо столкнул её ногой на пол, отчего Рюмин, дремавший внутри этой кучи, сейчас же вскочил и выругался…
Всё вокруг напоминало унылый зимне-производственный пейзаж работы какого-то запойного шестидесятника. Дорога поднималась в гору, к трубам замотанным в серебристый пенофол и круто поворачивала там налево, на развалины бывшего Су – 7, к местной свалке и к цеху фирмы «Берёзовый дом», куда теперь и спешил Рюмин. Он уже притерпелся к ветру и к холоду, и оттого не замечал, что пальцы ощущаются им всё хуже, и что кончика носа он также почти не чувствует. Он шёл просто зная, что идти осталось недолго. Уже крыша вырисовывалась в снежных потоках, и виднелись тянувшиеся к ней провода, и даже лапы сторожевого пса можно было рассмотреть под воротами.
Владение фирмы «Берёзовый Дом» представляло собой старую, окружённую ржавым металлическим забором автомастерскую, когда-то приватизированную и переделанную затем в маленький частный деревообрабатывающий цех. Сразу у ворот находилось потрескавшееся административное здание - в нём дежурила охрана, в нём переодевались, обедали, устраивали собрания, - немного поодаль без окон и без дверей, но с дырами в кладке, располагалось производственное помещение, где рядами стояли станки, лежали брёвна и весь пол усыпан был стружкой.
На входе Андрей услышал смешки из столовой - там всегда поутру пили чай. Кто-то - Рюмин потом узнал голос Славы, - резко меняя интонации, рассказывал как «мастер пнул нового станочника». Андрей остановился, раздумывая пройти ли ему сейчас в столовую иль незаметно сунуться в раздевалку, но его выдала заскрипевшая дверь так что Рюмин, уже не таясь, зашагал на голос, который сразу же сменился вздохами и хлюпаньем какое всегда бывает, когда пьют горячее; кто-то хихикнул в таинственной тишине.
- Здорово, мужики! - подавая руку, Андрей видел весёлую обречённость во взглядах, вполне обоснованное чувство для тех, кто готовится пахать двенадцатичасовую смену. Наверное, рассказ Славы хорошенько повеселил их, и они теперь наслаждались послевкусием от него. Слава, тем временем, желая сохранить внимание присутствующих, заговорил о работе. Андрей покурил, послушал немного, влез даже в разговор, потом задумался о чём-то, налил воды в «Титан», включил его и вышел переодеться. Растирая ладонями окоченевшие пальцы, он слушал шаги Таланкина, его короткие ясные распоряжения, недобрые вздохи работяг, скрежет стульев о кафель, и затем на выходе, дружный и крепкий хохот. Мастер пошёл проверять не остался ли кто в комнатушках:
- Андрюх! - вылезла из-за двери его красная морда - Значит, ты… Давай, заходи сейчас в кабинет, забирай у меня журнал, пилу, и начинай гнать двадцатку. Сорок брёвен надо сделать сегодня, понял? Завтра отправка…
- Понял, Васильич…
Напялив робу поверх выходной одежды, Рюмин взял кружку с чаем и пошёл в цех, где уже всё гудело и двигалось. Поговорив с Кирюхой, парнем лет семнадцати, назначенным ему на помощь, стали катать брёвна к станку. Катать их нужно было с эстакады, сваренной на улице из двух рельс. Кран складывал стволы друг на друга так, чтобы, орудуя длинными крючьями и рычагами, их можно было стаскивать по рельсам на тележку. Затем тележку нужно было толкать в цех, где брёвна скидывались… Обыкновенно возили по два десятка стволов. Иногда небрежно положенное бревно съезжало с тележки во время толкания или даже опрокидывало её и приходилось звать тех, кто работал отдельно и уже вместе с ними водружать бревно на место. Занятие это было не лёгкое, но и рабочее время зато стаивало, как первый снежок пока оно делалось. 
С тремя перекурами, уронив четыре ствола и потратив на всё час десять, навозили необходимое количество, так что Андрей, наконец, смог занять своё место возле станка. Теперь нужно было определённым образом заряжать бревно между бабок и, подводя ножи, снимать небольшой слой древесины. Если вдруг ножи по какой-либо причине переставали справляться, первейшей обязанностью Рюмина было - прекратить подачу напряжения в двигатель, поэтому уйти от своего пульта он не имел права. Но и стоять подолгу на одном месте в такую погоду не получалось, а потому Андрей приседал и пританцовывал, дабы конечности его не переставали ощущать холода.
Стволы один за другим проходили через станок и складывались в базы и время, драгоценное время жизни, за этим занятием проходило мучительно и мерзко.
«Неужели мне так необходимо заниматься этим? - думал Рюмин, наблюдая ход станины или ссыпая опилок в вытяжку, - Неужели это то самое, без чего невозможна жизнь существа которому дан разум, душа и разум? Да, душа… Тогда почему я здесь? Что я здесь делаю, ёбаnый стыд? Я, приученный называть себя человеком… занимаюсь совершенно обезьяньим делом. Деньги? Всюду деньги. - и тут же - Да о чём я?! Что за бред?!»
Затем он снимал готовое дерево, а между бабок вставлял новое, которое тоже спустя несколько минут стаскивал и убирал в базу. Все эти операции казались этапами изощрённой пытки, которой он почему-то должен был быть подвергнут; он не замечал уже времени и ни о чём не думал, только продолжал выполнять однообразные телодвижения, что немного роднило его с миллионером-бездельником, еженощно танцующим где-нибудь на Гоа, и это, пожалуй, была единственная общая их черта. Наконец откуда-то из угла крикнули:
– Хоро-ош!
Рабочие потянулись вереницею к выходу. Рюмин будто очнулся от сна – положил бревно в базу и пошёл следом. Он думал поскорей проглотить обед, чтобы затем сразу же прилечь на скамью в раздевалке.
Но в столовой уже оформилась очередь возле грязной микроволновки, и Рюмину пришлось ждать. Он уселся в стороне, налил себе чай, закурил. Разговор вёл болтун Слава. Украшая выдуманными подробностями пустячный какой-нибудь случай, он всегда долго и неинтересно рассказывал, а потом хохотал над своим рассказом громче других, ища всё время глазами того, кто бы посмотрел в его сторону или другим каким-нибудь движением, подсказал бы ему, что слушает. Но конечно никто его не слушал по-настоящему.
Наконец, Рюмин дождался очереди: согрев свои макароны, принялся есть. Макароны были недосолены и недоварены, потому что он же, Рюмин, сам их и стряпал. С того дня в который Кристина, бывшая его пассия, после очередного скандала, уехала к матери, макароны прочно вошли в его будничное меню…
Когда он их ел, он невольно вспоминал произошедший скандал, и, заново переживая расставание, как правило портил себе аппетит. Так произошло и теперь. Готовый минуту назад съесть что угодно, Рюмин подумал вдруг, что лучше бы уж налить в капельницу физраствор или глюкозу и спокойно полежать минут двадцать, чем жевать это клейкое вещество. Если бы не глупые упрёки от неё, - повторял он про себя, с ненавистью царапая вилкою свой пищевой контейнер, - если бы не моя вспыльчивость, если бы… если бы… сука…
Недоеденный остаток Рюмин свалил в урну и ушёл в раздевалку - благо там был обогреватель. Он завернулся в тряпьё и, усевшись на лавочку, прислонился спиной к стене. Закрыл глаза…
«Вся жизнь - нескончаемое мучение. Не вижу ничего хорошего в ней… Ничего. Иногда кажется, что лучше лечь, забить на всё и не вставать… и только наслаждаться покоем. Живут же деревья так… Всю жизнь на одном месте. Не надо постоянно думать о чём-нибудь, сомневаться, не надо мучиться выбором… Как было бы хорошо просто не понимать ценности прожитого времени. Ничего не понимать. Спать.»
- Андрюха! Только на лавочку не ложись… Ха-ха-ха-ха-ха! - в раздевалку вошёл Слава.
Рюмин не ответил. Он открыл глаза, вздохнул и уставился за окно. В расчищенный чьими-то ногтями крохотный иллюминатор были видны за цехом, над крышей его, белые столбы пара, подпиравшие небо, вышки каких-то предприятий, провода. Теперь ему надо было сидеть здесь и дожидаться конца обеденного перерыва.
«Что я делаю? Это же бессмыслица… Если уж я рождён человеком, а не деревом, если я живое подвижное существо, чувствующее и думающее, значит у меня должна быть цель, двигаясь к которой я мог бы использовать то, чем обладаю… Да… цель. Но какая? Пока всё выглядит так, будто цель моей жизни стачивать эти брёвна… Надо уходить… Надо бежать отсюда, бежать от такой жизни, бежать… - Рюмин занервничал, сплюнул на пол, порывисто зашагал к двери, но остановился, прилёг к косяку - Уйду сейчас - всё брошу - вычтут с меня - останусь без денег - нечего курить - нечего есть - не на что жить…»
Успокоившись, Андрей пошёл в цех, желая снова отвлечься работой, и до конца смены работа его спасала. В половине девятого, закрепив очередное бревно, он всё бросил. Теперь даже при случайном взгляде на ствол дерева к горлу подступал горький комок. Он убрал рабочее место, хорошо прогнал вытяжку, побрёл в административный корпус, хотя было ещё рано уходить и он рисковал премией…
Как приятно заканчивать надоевшее дело - думал он, переодеваясь, - как хороша дорога домой, тёплый (если повезёт) душ, убранная комната, чай в белой кружке, спокойный вечер у телика, а после - шесть часов сна. Верно всё же отец говорил: «Цену воздуха лучше спрашивать у утопающего»   
У ворот он распрощался со всеми. Стараясь не замечать нахлынувшей усталости, быстрей зашагал к автобусу. Было градусов восемь или десять, лёгкий ветерок скользил поверх сугробов, нося с собой горстки снежной пыли, а в вымытом небе висели такие же вымытые звёзды и луна. Всё время дороги Рюмин был занят воспоминаниями об осени, о теплых ночах, о пиве, о набережной полной девок, ещё бог знает о чём…
На двадцать шестом году жизни он приехал в областной центр с намерением выучиться на ветеринара. Он провалил вступительные экзамены, зато сполна хлебнул городской жизни и жизнь эта ему понравилась. Объявив матери о том, что «хорошо жить можно только там, где водятся хорошие деньги» и что «нахер упала мне эта деревня», Рюмин наотрез отказался ехать домой. Мать тогда возражать не стала, пускай и трудно ей было примириться с мыслью, что сын о её быте совсем не заботится. Рюмин же, хотя и уловил обиду в её интонациях, от намерений своих не отступился. Понимая, что обида родного человека - явление сиюминутное, он особенно не переживал и скоро уже назначал цену любым проявлениям нежности со стороны матери. Например, если мать звонила Рюмину, когда он бывал пьяным, - а это случалось едва ли не каждый вечер - он не снимал трубку, ссылаясь поутру на то, что его свалила в сон тяжёлая усталость, с которою справиться не смог бы никто. Мать жалела сына, работавшего день и ночь, и раз в две недели посылала помощь - пару тысяч рублей. На этих посылках ему удавалось жить в продолжении всей осени. Конечно маленькую грошовую халтурку, если такая подворачивалась, он делал, но не более того. Так что если бы в ноябре мать не заболела и не перестала слать переводы, то, вероятно, ещё и теперь Андрей продолжал бы бездельничать.
Через час Рюмин был дома. Они с Гришей снимали комнату в третьем этаже техникумовского общежития. Правда Гриша вот уже полтора месяца не ночевал в комнате, потому что увяз в объятиях одной из преподавательниц, у которой имелось собственное жильё. Их роман не вызвал особого удивления среди студентов и профессоров - крутые формы физкультурницы приводили в азарт очень многих - а Андрей даже прямо завидовал Грише. Когда тот приходил, его рожа почти светилась, и одежда на нём была свежая. В последнее посещение он забрал что-то из своих вещей и сказал, что если до конца месяца не вернётся, то скорее всего это уже насовсем.
Комната их была в длину шагов пять или шесть; в ширину - метра три. Справа у входа бормотал старый советский холодильник, тут же на его крышке угнездились электрочайник и хлебница. Далее вдоль стены стоял старый, клетчатый, протёртый диван; у окна - комод, на нём телевизор. По левой стороне - у двери - стол, под ним два табурета, кресло-кровать и, брошенная в углу, пятиструнная с недавних пор, гитара. В центре комнаты по народному обычаю лежал, весь в пятнах, красный ковёр, а над ним сияла оголённая лампочка.
Раздевшись, Рюмин упал на диван. Он чувствовал ломоту во всём теле и ему надо было теперь хоть сколько-нибудь полежать без движения. Он уставился в потолок, закрыл глаза, потом включил телевизор.
По первой как всегда показывали каких-то «звёзд». В дурацких нарядах «звёзды» под музыку прыгали на льду. За ними следили члены жюри и зрители. Едва кончилось выступление, все захлопали и камера показала чьё-то непонятно чему улыбающееся, накрашенное лицо из зала. К тем двоим, которые только что исполнили танец, подкатился ведущий - «недоумок в розовом костюме» - и начал задавать вопросы. Всё это вроде должно было быть очень мило, но Рюмин минуты не выдержал - переключил на вторую. По «России» старик с интеллигентным лицом в наряде курортника читал со сцены откровенно тупой памфлет о быте одесских евреев. Это тоже должно было быть чем-то зрелищным и запоминающимся, и камера также всё время летала над залом, выхватывая хохочущие, потные лица.
По третьей показывали нудное примитивное действо о любви и ненависти. Аксинья Солнцева, - смелое, но до крайности наивное создание, - спасая из тюрьмы какого-то Артура, легко расправлялась с целым преступным сообществом, руководил которым мэр города (название города намеренно замалчивали).
В этот раз Рюминского терпения хватило минут на пятнадцать, шесть из которых он потратил на то, чтобы углубиться в сюжет, и ещё девять на злые упрёки:
- Ослы! Чё они там, в Останкино, за мудаков нас держат?! Ну какая к чёрту, Аксинья, какие «звёзды», какой лёд?!! - продолжал, будто поддразнивая кого-то, - Нет большего счастья, чем ездить на коньках под аплодисменты и лыбиться в камеру! Вся жизнь - сериал, будем ржать или ныть, кому что нравится… Любовь и сопли всё победят! Покажите уже что-нибудь нормальное, бnяди!
Он надавил несколько раз дрожащими пальцами на кнопки и, отбросив пульт в сторону, поплёлся разогревать ужин. В холодильнике оставалось сало, картошка, какие-то присланные матерью маринады, вчерашние макароны и граммов двести водочки, которую Рюмин пил теперь осторожно, по чуть-чуть. Он достал макароны - они смёрзлись на дне кастрюльки в сплошной толстый и скользкий блин - отковырял сколько было нужно и, ссыпав всё на сковородку, влез в общую кухню.
На кухне, как всегда в этот час, курили да хохотали. За столом сидели Катюха и Марта из 28-й комнаты, чуть поодаль у стены, ковыряясь спичкой в зубах и поглаживая Катюхину ляжку, развалился Тофик Гибелая. У плиты топтался Валера Соловьёв из 10-й. Он только что появился здесь, все его знакомые остались в общаге технологического института, откуда он перевёлся. Его не любили за что-то…
- У тебя уж готово всё - Рюмин сдвинул Валерин суп с большой конфорки на малую. (Валера не среагировал)
- Тофик, угости сигареткой… Ты Вовку ждёшь что ли?
- Дааа… Заиб-бал бля! Сколько жду! Где ходит?!
- Он у Линька наверное…
Некоторое время Андрей курил молча, изредка почёсывая свою волосатую голень. Каждый раз когда макароны начинали трещать, а от плиты разносился запах жжёного теста, он вставал, брал нож и начинал свирепо драить алюминиевую сковородку…
Скоро ужин был готов. Засаленной прогоревшей варежкой Рюмин ухватил сковороду и понёс её в комнату, сел за стол, включил телик. В этот раз он наткнулся на какой-то американский боевик.
Джон Макроуз – самый крутой детектив в полиции Нью-Йорка. Перестреляв десяток-другой наркоторговцев, он может пойти в кафе и с удовольствием сожрать гамбургер, а потом он, как не бывало, забирает из школы своих детей или спит с секретаршей…
Голливудские фильмы Андрей переносил легче русских сериалов, отчасти потому что полдетства его прошло у видеомагнитофона, и оценивая очередной боевик он всегда подпитывался ностальгическим чувством, а отчасти потому что поев он успокоился, и ко всему, что бесило его немногим раньше, сделался равнодушен.
Где-то в диване заиграла мелодия. Держа правой рукой сковородку, левой нащупал смартфон. Звонила мать. Зная, что до дня выдачи пенсии ещё полторы недели, и что разговор выйдет бестолковым, Рюмин не стал отвечать. Потом, когда набил брюхо, схватил гитару, повалился с ней на кровать:
  Белый снег, серый лё-о-д
  На рас-трескавшейся з…
В стену раздражённо постучали, что должно было означать следующее: «Заткнись ты, ребёнок спит!» Пришлось отложить гитару и убавить громкость на телике. Соседский ребёнок, да и вообще дети злили Рюмина. Не крики, не запах, и не беспомощность их была ему неприятна, а их чистота, несмышлённость, святость. Вообще по мере взросления перечень ненавистных Андрею людей и явлений только обогащался. Видел ли он мать, c нежностью целующую своего отпрыска, стариков которые, держась за руки, шли по улице, или молящихся у входа в храм, - на всё он смотрел с отвращением, зато если кто-нибудь из знакомых придумывал новый способ заработка, или, нагадив кому-нибудь, уверял, что совершённая им гадость по большому счёту - добро, Андрей испытывал неясное удовольствие.
Не вставая с дивана, он потянулся к банке из-под кофе, которая заменяла ему пепельницу. Закурил, занервничал: «Дети у них спят видите ли… А я должен уткнуться в подушку и сдохнуть что ли?»
Мучительная тревожная желчь, помалу копившаяся в нём несколько недель, должна была вот-вот хлынуть наружу. Так происходило иногда. Обычно начиналось с того, что он чувствовал, будто бы его намеренно унижают, вынуждают к каким-то действиям, что над ним смеются. И тогда ему хотелось вскочить и разнести весь мир на куски, и тут же он хотел упасть, ползти и плакать и просить прощения у кого-то…
Что не так? Не ходи, не дыши, не шуми! Черти! Да какого хера им надо?! - он зашипел, ему захотелось причинить вред им, - Им всем! - и он стал думать как это сделать, но голова казалось была чем-то затуманена и надо было её освежить. Он встал и посмотрел за окно, потом вычистил зубы, погасил свет, открыл форточку, улёгся.
- Всюду ублюдки! Почему на работе и дома… Почему весь мир населён ублюдками? Почему всё так опротивело?! В несколько лет… Ведь вся жизнь стала отвратительной… Почему?
Он накрылся одеялом и попытался отвлечься, но в груди точно кипело что-то, его трясло мелкой дрожью и в голове всё время прыгало это назойливое «почему». Поворочавшись в течение часа, Рюмин в конце концов скинул одеяло и уставился в потолок…
«…И к бывшей - по-скотски, и к матери то же самое! Почему? Я ведь чувствовал раньше, и я жил проще… Мог чувствовать… А теперь… Что теперь? Стой! Неужели ты думаешь, - шептал он кому-то, закуривая новую сигарету или бросая за окно доконченную, - что я целенаправленно сделался шкурником не знающим никого в целом мире кроме себя, и сам этого не заметил?.. Или меня будто выбросило из жизни, и теперь она неуправляема, а я всего лишь сторонний наблюдатель… Так бывает… Бывает? Так у всех происходит и это нормально! Ведь нормально! Но тогда откуда вся эта совестливая канитель… Бред какой-то…»
Так длилось до часу ночи, потом он начал зевать, потягиваться и скоро провалился в сон. Он уже чувствовал себя прощённым, как вдруг какая-то лишняя, сбежавшая из подсознания мысль снова вернула его на Землю. Измождённый, помятый, слабый он сел на краю постели, окинул взором сумрачный потолок, стены, всю постылую комнату.
Самым отвратительным, в чём он сознавался себе было то, что даже и теперь, позируя перед зеркалом своей совести, и видя до какой степени загажена изнанка его натуры, он подсознательно оправдывал себя, и мало того - он восхищался собой, а точнее собственной стыдливостью. Даже испугавшись важности той роли, которую играли в его жизни малодушные, скотские желания, он не переставал восхищаться тем, насколько глубоко он зашёл, ругая себя самого. Выходило так, что все скорби, все переживания, которыми он болел минутой раньше, были поддельными. 
- Господи, я даже не могу раскаяться по-человечески…
Андрею вдруг стало страшно, уже всерьёз страшно. Это было такое тяжёлое чувство, словно бы он заметил, как обо всех взлётах и падениях, радостях и ненастьях, о самых искренних чувствах и самых тайных помыслах, которые когда-либо пребывали с ним, солгали в ушко безмозглой студенточки красные, густо смазанные жиром губы какого-нибудь выродка, желающего ею воспользоваться. И выродком этим был он сам.
Впрочем, скоро Андрей отвлёкся на крики, доносившиеся с лестницы, потом стал думать что бы такое купить к празднику, а через полчаса он уже безмятежно спал.
Ему снились железнодорожные пути и шоссейный мост над ними. Ему снилась девушка, милая и кроткая. Она привела его в игорный клуб. Над входом - клуб находился под одной из опор моста - светилась неоновая буква «Л.» Войдя они разбудили человека лет сорока, сторожа, тот вскочил и вскрикнул. Всюду были игровые автоматы и бильярдные столы. Приходили игроки и один из них узнал его, но как будто не захотел со ним общаться. Девушка в одну секунду переоделась и стояла возле барной стойки в переднике… Вещи постоянно меняли форму, краски смазывались и Рюмин сел играть в покер с какими-то людьми, чьих лиц не было видно. Торговали что-то ужасно ценное. На раздаче ему выпала двойка треф, бубновый король, шестёрка без масти.