Под небом Питера
(часть вторая)
Она перезвонила сразу. Севка даже не успел нажать кнопку вызова лифта. Голос ее был встревожен:
- Тебе совсем плохо?
- Это не по телефону, - признался Севка. – Честное слово, я, конечно, рад просто слышать твой голос, но ты нужна мне здесь целиком, вся. Я дышать не могу. Жить не могу. Я совсем-совсем один.
- Ты не один, - возразила Дина. – У тебя есть брат и мама.
- Думаешь?
Дина фыркнула:
- Я думаю, вы в сговоре. Маша еще перед Новым годом смс-ку бросила, что хочет со мной повидаться.
- И?.. – Севка аж затаил дыхание.
- И! – передразнила Дина. – Увидимся через пару недель. Терпит ведь?
- Мне важно знать, что ты есть. А то вдруг уже все переменилось… У тебя же своя жизнь, я понимаю.
- Ничего ты про меня не понимаешь, - рассмеялась Дина. – Да это тебе и не надо. Жди.
Жди! Севка обнаружил, что за последние полтора года приобрел просто нечеловеческое терпение. С таким качеством хорошо быть снайпером на фронте: залез себе на дерево и сиди сутками, наблюдай в прицел за врагами. Вопрос: насколько это терпение полезно в обычной жизни? Но ничего, терпел, ждал.
Все каникулы работал в кафе. C Севкой охотно менялись сменами: январские праздники – горячая пора. Много посетителей – много выручки, но и грязи много. Кому охота по сто раз в день ползать со шваброй? Севка же ничего, вроде даже за удовольствие. Полы блистали, столы блистали, блистали даже дверные ручки. Бармен и официанты косились на него с подозрением. А он, как полный псих, все метался по кафе с тряпкой и чистящими средствами, охотясь за самым малым пятнышком. Еще думал, что это вполне монашеская работа: руки заняты, а ум свободен. Но это как раз и угнетало. Хотелось, чтобы мозг был занят, чтобы искал какие-то решения, взвешивал и просчитывал – что угодно, лишь бы не думать о могиле на Смоленском кладбище и пустой квартире на Сикейроса. Не думать и не чувствовать. Вообще – не быть. Быть потом, когда боль притупится, когда с ней можно будет научиться жить.
Дина была права. Он все же не один. У него есть мать и брат. Нет, у него появилась мать. Севка, наконец, почувствовал ее. Почувствовал в ту минуту, когда она открыла коробку, положенную сыном под начавшую уже осыпаться елку, и ахнула, увидев сияющие глаза фарфоровой куклы. Она сидела на коленях, прижав игрушку к сердцу, и всем своим видом походила на маленькую девочку. Совсем не на ту, что осталась запечатленной на детских фотографиях, а другую – счастливую, живущую в предвкушении радости, которую ей подарит взрослая жизнь. И как можно было ему, серьезному молодому человеку, казнить эту девочку? Ее надобно баловать, кормить конфетами и покупать платьица с рюшами. Севка увидел с поразительной отчетливостью, как мать изголодалась по нехитрым женским радостям – улыбке мужа, комплиментам и похвалам. Он перевел взгляд на отца, но тот сидел в наушниках, уткнувшись в свой ноутбук. Он был, но его не было. Призрак. Галлюцинация. Что ж, это не в силах подростка – исправить ошибки воспитания взрослых. Но, наверное, и к этой ледяной глыбе, человеку-миражу, можно подобрать ключ. Он же не виноват, что такой. Не виноват.
Дину, кстати, поехали встречать на Московский вокзал вместе с матерью. Долго искали свободное парковочное место. Потом долго топтались под порывами ледяного колючего ветра на перроне, перемигивались и хихикали неизвестно над чем. Но видок, конечно, у обоих был еще тот: красные носы, заиндевелые ресницы и синие губы. Мать совсем не спасала норковая шубка, такая миленькая и умопомрачительно дорогая, но годившаяся только для бизнес-леди, короткими перебежками перемещающихся по Питеру от машины по подъезда. А тут, на вокзале, были нужны тулуп и валенки. И шапка-ушанка.
Дина тоже заледенела за те несколько минут, что они шли к материнской «тойоте». Севка сиял, как дверные ручки его кафе, и мать сияла. И Дина вроде сияла. Но в глаза бросалась ее усталость, похоже, хроническая. И еще худоба. Она выступила, отчетливо обозначилась в квартире, когда Дина сняла свою черную мужскую куртку. Ручки-спичинки, заострившиеся скулы. И еще новая стрижка – короткая, почти ежик. Некрасивая.
Дина, конечно, почуяла, как мать и сын с недоумением рассматривают ее и засмеялась:
- Да это у меня такая роль дурацкая в театре. Пришлось постричься и похудеть. Ничего, через годик наверстаю свои килограммы.
И как будто ничего не было: ни ссоры, ни материнской истерики, ни пощечины Севке, ни войны. Вполне себе обычное январское воскресное утро. Отец уехал с утра в свою контору, сославшись на неотложные дела. Но Севка-то понимал, что отец не желает видеть Дину, а то вдруг еще придется извиняться. Однако вещи ее стоят в Севкиной комнате. И сама она – на их кухне, пьет кофе и кушает покупную пиццу с охотничьими колбасками.
Им нужно было о многом поговорить – Дине и матери. Севка тактично самоустранился. Залег на свой диван с учебником физики и даже вроде как стал читать. Но уши сами собой навострились на кухню: так хотелось послушать, о чем говорят женщины. Севка крутился-крутился, перекладывал подушку, подворачивал плед, а потом, назло самому себе, плотнее закрыл дверь комнаты, чтобы не соблазняться, но все никак не мог сконцентрироваться.
А разговор, верно, был задушевным, и подруги даже прослезились, судя по глазам обеих. И вышли в коридор такие благостные, примиренные, что смотреть – одно удовольствие.
Севка же повез Дину на Сикейроса. Ему хотелось, чтобы она увидела фотографии Лидии Григорьевны, почувствовала ее, поняла, какого масштаба это был человек. И показывая грандиозную библиотеку, ощущал себя Али-Бабой в сказочной пещере. И даже собственноручно налил кофе в кружку старухи. Она не обидится, она поймет.
Засиделись до синих густых сумерек. Дина слушала и кивала, разделяя чувства Севки. А потом сказала, что его неловко даже называть пареньком – он уже настоящий мужчина и по мировосприятию, и по чувству ответственности.
- Я представляю, как тебе больно, - задумчиво говорила Дина, - но это рано или поздно приходиться проживать каждому человеку. Тут не утешишь ни словами, ни поступками. Просто надо стиснуть зубы и перетерпеть.
- Ты веришь в жизнь после смерти?
- Верю. Даже если ее не существует, все равно надо верить.
- Почему?
- Потому что только тогда есть смысл нашей жизни. Тогда каждый наш поступок – хороший или плохой - становится важным. Ведь отвечать за него придется целую вечность.
- Мне страшно думать о смерти, - признался Севка. – При мысли, что однажды я закрою глаза и перестану быть, на меня накатывает ужас.
- Смерть – всего лишь смерть, и не более того, - пожала плечами Дина. – Это как рождение. Наверное, любой ребенок в утробе матери испытывает подобный страх перед выходом на свет. Надо думать о том, что там, после жизни, мы встретимся с родными и близкими. Например, я увижу маму. И у нас будет много-много времени, чтобы поговорить. На земле все было не до этого, а там – вечность. Разыщу отца, который нас бросил давным-давно. И бабушек, и дедушек, и всю родню, и всех друзей.
- Ты как будто давно примерилась к собственной смерти, - удивился Севка.
- Это нормально. Это дисциплинирует. Бывает, столкнешься с каким-нибудь соблазном, и уже почти сдалась, и уже на краю, а потом – бац! – мысль: какую цену я это буду платить там, в другой жизни? И как рукой снимает.
- Ты верующая?
- Верующая, но не воцерковленная. Я не живу так, как полагается жить православному христианину: исповедоваться, причащаться, собороваться, стоять на службах, благословляться. Но я верю, что Бог есть, и что он милосерден, и любит всех нас, даже наших врагов. Может быть, если бы я родилась в другое время или в другой семье, близкой к церковной жизни, то и сама бы была прихожанкой. Но не получается пока.
- Скажи, а ты надолго приехала? – внезапно спросил Севка.
- Дня на три.
- В смысле: на три дня вообще или на три дня к нам?
Дина удивилась и даже, как показалось Севке, насторожилась:
- Ты к чему клонишь?
- Просто… У тебя всегда здесь какие-то дела, но ты ничего про них не рассказываешь.
- Любопытной Варваре на базаре нос оторвали и пинка под зад поддали, - беззлобно отшутилась Дина и посмотрела на свои часы, тоже почему-то мужские, огромные на ее тонкой и прозрачной руке. Посмотрела и встала из-за стола: – Ну-ка, друг, передай мой мобильный. Надо торопиться, а то не успеем.
- Что не успеем? – заинтересовался Севка.
- А ничего не успеем…
И внезапно тихий вечер кончился. Будто театральный занавес поднялся и вспыхнули софиты. Потому что дальше они как сумасшедшие носились по квартире, собирая вещи и проверяя, не забыли ли чего, скажем, ополоснуть кружки или перекрыть газ на кухне. А потом бежали вприпрыжку до метро, и новенький вагон с красными мягкими сиденьями нес их куда-то в центр города. Севка смотрел украдкой на Дину и размышлял: что-то не так, она совсем измучена…
Наконец они буквально влетели в театр Комиссаржевской за три минуты до начала спектакля. Разрумянились с мороза и как-то шумно снимали верхнюю одежду, галдели, пробираясь на свои места, забыв о приличиях так, что на них шикнула какая-то женщина.
Справа от Дины сел мужчина. Севка сразу обратил на него внимание: шелковый галстук, шелковая рубашка, дорогой одеколон, и руки такие холеные, с перстнем на безымянном пальце левой руки. И почему-то сердце защемило: уж какими-то странными глазами этот хлыщ на Дину посмотрел. Провел взглядом, как ладонью, от макушки до каблуков зимних сапожек.
- Давай поменяемся местами? – предложил Севка Дине.
Та ничего не заподозрила:
- Давай.
Хлыщ только уголком губ обозначил улыбку.
Смотрели «Замок в Эльсиноре». Вернее, они с Диной смотрели, а хлыщ – Севка это физически чувствовал – глаз с Дины не спускал. Ему больше нравилось смотреть на нее, чем на сцену.
В антракте отстояли очередь в буфет, взяли по чашке кофе и пирожному. Встали за столики, а хлыщ – тут как тут:
- Разрешите к вам присоединиться?
Дина растеряно обвела взглядом крошечный зал: действительно, нет мест. Пожала плечами: ну, присоединяйтесь к нам, здоровым людям. Севка ощетинился внутренне. Хлыщ был любезен:
- Это ваш сын?
- Друг.
- А…
Растерялся. Так тебе и надо!
Впрочем, назойливый незнакомец не собирался так просто уходить. Спросил, как спектакль. Намекнул, что часто здесь бывает. И хотя человек он не театральный, театр любит. А вы что предпочитаете?
Дина отвечала скупо. Но все-таки отвечала. Правда, без подробностей, что сама актриса, и бывает в Питере редко.
Севка уже понимал, чем все это кончится. И не ошибся. Вышли из театра – хлыщ уже на крыльце ждет и курит:
- Вы извините, не хотел быть невежливым. Но я на машине, могу подвезти.
- А нам ехать далеко! – грубо ответил Севка.
- Это хорошо, - засмеялся хлыщ. – Познакомимся поближе.
Разбежался!
- А может вы маньяк?
- Похож?
- Похож!
Дина добродушно фыркнула: как будешь выкручиваться, незнакомец?
- Позвоните родным, сообщите номера машины.
- Они фальшивые! – настаивал Севка.
Хлыщ захохотал:
- Ну, честное слово! Я никакого зла не замыслил! Просто увидел очаровательную женщину с… другом. И будет обидно, если вы уйдете, и мы больше никогда не встретимся. Вы, может быть, даже замужем, но ведь я ничего криминального не предлагаю. Так, довезти и поговорить…
- Ладно, - сдалась Дина. – Раз вам не лень, то поехали.
Хлыща звали Сергеем. И усадил он их не в дешевую иномарку – в сияющее, несмотря на питерскую грязь, «рено». Поинтересовался, будет ли уместно включить музыку? Вкрадчивый. Сразу видно: опытный охотник. Севка так челюсти сжал, что зубы чуть не в крошку. Сергей на мягких лапах: а вдруг у вас есть время, и мы с вами можем выпить по чашке кофе в каком-нибудь кафе? Дина отказалась.
Севка был благодарен, что она не кокетничает. И этот Сергей нисколько ее не интересует, не трогает. И не льстит ей этот «рено». Напротив, посмеивается внутри себя: на ней знакомая джинса да зимняя мужская куртка. В такой одежке на дребезжащих маршрутках под «Черные глаза» ездить, а не на иномарке.
Но, в общем, хлыщ, конечно, не дурак, если Дину рассмотрел. Вот только эта вкрадчивость, эта мягкость… Севка просто минуты считал, сколько до дома осталось. И весь изъерзался на заднем сидении. Дина ему даже замечание сделала.
Конечно, Сергей стал клянчить номер телефона. А Дина, конечно, засмеялась, и в январской темноте заиграли солнечные зайчики.
Севка забрал свое сокровище домой. Поднимались в лифте и хохотали: ну надо же, какие смешные мужчины встречаются!
Но Севка подошел к окну кухни и увидел это «рено», уже заляпанное по самые окна. И настроение испортилось. Он встал так, чтобы Дина эту машину не увидела. И чтобы вообще к окну не подходила. А она словно забыла про забавное приключение. Ловко чистила картошку, кожура нескончаемой спиралью падала в раковину. Томилось на плите мясо. Мать шинковала овощи на салат. Отец, уже вернувшийся с работы, был настроен благодушно, сделал вид, что про конфликт с Диной не помнит, и разливал красное полусладкое по бокалам. А Ленька наводил порядок на столе. Включили Рэя Чарльза. Кухня наполнилась уютом, семейным теплом…
Ужинали долго, с удовольствием. Отец взялся рассказывать какие-то юридические казусы, женщины хохотали.
Севка даже не заметил, как Дина оказалась у окна. А «рено» все еще стояло внизу. И веселье Дины с этой секунды стало ненастоящим. Словно от ее души откололся кусочек и остался возле окна наблюдать за машиной с нечаянно подобранным поклонником. Она физически чувствовала его присутствие. И не хотела об этом думать, но все-таки думала.
Мать принесла из родительской комнаты пыльную гитару:
- Дина, спой, пожалуйста! Ты же такая певунья была!
- А вот сейчас, представляешь, почти не пою…
- Но ты же можешь!
Дина не стала ломаться: ах, забыла, не умею, в другой раз.
Подтянула струны, прошлась перебором, заскользили тонкие пальцы по ладам. И из сотен песен, которые хранились в кладовой ее души, выбрала самую заветную:
Не ищи меня, пожалуйста,
Я ушла гулять по городу.
Полутенью, полусветом,
Мимо заспанных домов…
Севка успел нажать кнопку на своем мобильнике и камеру нацелить. Вот уедет – хоть песенка на память останется. И переливчатый голос. И эти глаза, которые вдруг подернулись печалью. Никому она не расскажет о том, что ее мучает. Будет смеяться, светить майским солнцем от Питера до Сарова, согревать щедростью своей души, но никого не пустит внутрь, в самую сердцевину. А что там? Боль? Тоска? Страх? Отчего так грустит ее нежное сопрано? По какому городу она идет вслед за голосом?
Не ищи меня, пожалуйста,
Я ушла гулять по городу
Полутенью, полусветом
Мимо заспанных домов.
Я спасу от одиночества
Эти улицы и дворики,
Позабытые домами
Ради отдыха и снов.…
Если бы Севка мог, он все, что у него есть, отдал бы за счастье для Дины. Чтобы никогда, даже в песнях, ее глаз не касалась печаль. Чтобы перестало болеть ее сердце. Чтобы никогда больше ей не пришлось кататься по полу и рвать свои рыжие волосы из-за предательства любимого человека.
Вот эта глухая невысказанная боль, остро звучащая сию минуту в голосе провинциальной актрисы, и заставляет людей писать пронзительные пьесы, в которых мечтают о небе в алмазах и, вопреки обстоятельствам и житейской логике, надеются на счастье.
И если этот человек, терпеливо караулящий Дину в холеном «рено» под окнами дома, вдруг причинит ей страдания, Севка его убьет.
Дина долго пела в тот вечер. В доме напротив уже погасли огни. А когда мать спохватилась, что завтра школа, работа, а у гостьи неотложные дела, машины под окном уже не было.
Севка попробовал было лечь, но чувство тревоги не покидало. Он только спросил у Дины шепотом:
- Этот хлыщ тебе понравился?
Дина села на своем надувном матрасе, взяла лицо юноши в холодные ладони, внимательно посмотрела в глаза, в самые зрачки и сказала просто:
- Сева, а вот в эту часть моей жизни дорога заказана. И не только тебе.
Он не обиделся. Он просто испугался за нее.
Утром вскочил и бегом на кухню, выглядывать «рено». А его нет! И стало легко. Ревность истаяла.
День прошел радостно, в ожидании, что вечером пойдут в театр, а потом – куда глаза глядят, а глядят они туда, где жизнь искрится, как шампанское «асти» в хрустальном бокале...
Не пошли - Дина чувствовала себя неважно. Лежала в комнате на матрасе, подбив повыше подушки. На коленях – детектив.
- Ты чего? – расстроился Севка.
- После Сарова питерские расстояния безумные, - улыбнулась Дина.
Севка прилег рядом.
- А что у тебя за дела здесь?
- Много будешь знать – скоро состаришься! – и пальцем кончик его носа поддела.
Севка достал учебник по английскому. Снова прилег рядом. Читали. Переворачивали страницы. Было уютно.
- Хорошо твоей Веронике, - сказал вдруг Севка.
- Вряд ли, - усмехнулась Дина.
- Хорошо, - Севка проявил настойчивость.
- Что хорошего в том, чтобы быть актерским ребенком? Вечерами матери дома нет – работает до десяти, приходит уставшая. У всех – Новый год, у нас – елки. Летом – гастроли на три с лишним недели. Мотается за кулисами ребенок без присмотра. Однажды кипятком обварилась, пока я на сцене скакала. Нет, я не самая лучшая мать на свете.
- Ты ее понимаешь.
- Едва ли…, - снова усмешка. Глаза грустные. – Она настолько вещь в себе, что ключи к ней трудно подобрать.
- Ты просто не знаешь, как это – жить, когда до тебя никому дела нет, - выпалил Севка.
Дина повернулась к нему. Посмотрела длинным взглядом. В углах губ - горькая складка:
- Нет, я этого не знаю, Севка.
И снова уткнулась в детектив, давая понять, что откровения закончились.
Ужин приготовили вдвоем. Когда родители пришли, стол был накрыт. Отец откупорил бутылку чилийского вина. Но общий разговор не складывался. Все были не в настроении. На самом деле причина была в Дине. Вот засмеялась бы как обычно над сущим пустяком, ерундой самой, и все засмеялись бы, забыли про свою усталость, нервотрепку, плохую погоду на улице. Севка впервые в жизни воочию почувствовал, как один человек мог бы изменить мир, пусть даже на несколько минут, но не изменил. Почему-то.
Отец вдруг оторвался от тарелки:
- Ну, как день в школе прошел?
Севка растерялся. Никогда не спрашивал. Много месяцев не спрашивал. И вот зачем-то спросил. Зачем?
- Хорошо, - ответил Севка.
- Маша, передай соль, - сказал отец.
И ту же секунду Севку словно замкнуло. Он так и не смог себе объяснить, почему внезапно попросил отца:
- Повтори, что я тебе ответил.
- Что? – удивился отец.
- Ты спросил, как прошел день в школе, - напомнил Севка. – Я тебе ответил. Повтори, что именно.
Брови отца изумленно полезли на лоб. И кожа на скулах побелела, и губы превратились в нитку:
- Ты не слишком много о себе возомнил?
- Я просто хочу понять, услышал ли ты меня.
Мать застыла, не донеся вилку до рта. И Дина застыла. И Ленька притих и пригнулся к тарелке, съежился до размеров эмбриона.
- Ты, конечно, парень крутой, - отчеканил отец. – Квартирку урвал после старушки, миллион евро заработал поломойщиком, но вообще-то это мой дом.
- Женя, не надо, - подчеркнуто ровно попросила мать. Она тоже побледнела, непонятно, от чего.
- Заткнись, - приказал отец.
- Ребята, давайте успокоимся, - сказала Дина. – Все. Брек.
- Дина, я, конечно, тебе признателен, что ты тут у нас уют наводишь и все такое, но в нашу семью вмешиваться не позволю! И уж тут ты две сплошные не пересекай!
Но Дина тоже вошла в боевое настроение:
- Женя, я вам за приют тоже признательна, за хлеб-соль и все такое. Но ты взрослый мужик. Промолчи сейчас. Не разрушай.
- Пусть верещит, - внезапно сказала мать. И швырнула вилку на стол. Щеки ее покрылись красными пятнами гнева. – Он же должен всем показать, кто главный в доме.
- Это она тебя научила? – отец ткнул пальцем в сторону Дины. – Эта актерка, у которой своего в башке ничего нет, одни классики?
- Валяй, - разрешила мать. – И матом еще добавь, чего уж тут стесняться. Мне надоела эта война хуже горькой редьки. И эта тоска надоела. Столько лет боялась-боялась чего-то. Развода боялась. Потерять работу боялась. Нищеты боялась. Вся истряслась от страха. А сейчас вот думаю: обернусь назад на свою жизнь, а в ней ничего кроме пустой беготни и страха. Ни радости, ни счастья, ни тепла. Ни-че-го. Так что ори, Женя, ори. Мне не страшно. Севке не страшно. Дине тем более. Если только Леньке страшно, так ведь он еще маленький. Но уж ему тоже надо разучиться тебя бояться.
- Т-ты! Т-ты! – поднялся с табуретки отец. От ярости губы его плясали на лице, и ходили страшно желваки. Но на лице матери ни один мускул не дрогнул. Нет, дрогнул. Возле губ. Самый уголок. Насмешливо так, ехидно. И тут уж отец совсем голову потерял. Он как-то боком выскочил из-за стола, задев за угол (посуда задребезжала противно), в долю секунды оказался возле матери и замахнулся на нее. Тяжелая рука его со свистом разрезала воздух и замерла.
Севка окаменел на своей табуретке. Дина судорожно сглотнула. А мать посиневшими от напряжения губами тихо сказала отцу:
- Валяй, Жень! В сорок лет надо определиться, кто ты…
Сжатый кулак просвистел в паре сантиметров от лица матери и ударил по столу. Тарелки и бокалы подпрыгнули.
Несколько мгновений эти двое не сводили друг с друга глаз, воздух на кухне стал плотным, как сливочное масло – хоть ножом режь.
- Я, наверное, Женя, на развод подам, - внезапно успокоившись, сказала мать. Отец опрометью бросился с кухни. Хлопнула дверь родительской комнаты. В окна ударил неласковый питерский ветер, потянуло холодом из-под непроклееного подоконника.
Несколько минут сидели в тишине.
- Давай-ка, подруга, еще по бокалу, - предложила, наконец, мать. – А вы бы шли, мальчики, хватит с вас, натерпелись…
- И не подумаю, - возразил Севка. – Ленька пусть идет. А я останусь.
- Не пойду я никуда, - захныкал Ленька. – Мне за маму страшно.
- А что за меня бояться? – нервно засмеялась мать. – У меня есть вы. Не пропадем.
И женщины выпили. И Севка выпил. Впервые в жизни. И как-то сразу обмяк с полбокала вина, захмелел и стал налегать на остывшую жареную картошку и бекон.
- Маш, ты меня прости, - сказала Дина. – Меньше всего на свете я хочу раздоры вносить, уже тем более в твою семью. Вы с Севкой и так настрадались.
- А хорошо настрадались, правильно, - задумчиво ответила мать. – По делу. Если бы не ты, кто знает, сохранила бы я старшего сына. До сих пор содрогаюсь при мысли, что могла все пропустить. Как слепая жила: деньги, карьера, снова деньги… Как будто в могилу с собой заберешь все, что нажила. Пустое это. Главное – сама жизнь. Чтобы каждый день, хороший или плохой, всей кожей чувствовать, проживать его, а не проскальзывать. Как пелена с глаз упала: вот же они, мои самые близкие и родные. Вот Севка, вот Ленька. Не заметила, как выросли. Старший-то – мужик совсем стал, скоро девушку себе заведет или вообще на Сикейроса отселится. Я думаю порой: зачем я ему теперь? Ему даже денег от меня не надо – сам зарабатывает. Теперь бы Леньку не пропустить…
- Дурочка, - с нежностью отозвался Севка. – Маленькая глупая дурочка. Ты мне нужна просто так. Ни почему. И будешь нужна, даже когда станешь вредной старушенцией. Буду носить на руках и целовать в седую макушку. Потому что люблю.
Мать слушала Севку, глаза ее увлажнялись, а под конец она и вовсе расплакалась. Как маленькая, до икоты. И Ленька едва не расплакался, но не потому, что проникся торжественностью момента, а потому, что представил мать старушенцией с седой макушкой. А Дина стояла у окна и смотрела вниз. Туда, где питерский скупой снег обсыпал блестящее «рено».
Спать не ложились долго. Сплетничали, рассказывали смешные истории, вспоминали студенческие годы. И под шелковистым абажуром кухонной лампы, проливающей на стол мягкий уютный свет, как-то забыли про безобразную сцену и про отца, который лежал за стеной на двуспальной кровати, скрюченный от ярости и боли. Лежал и думал, как ему теперь жить.
Он провел долгую ночь в огромной шепчущейся комнате, заваленной вещами и документами. Всматривался до рези в глазах в густую, как сметана, январскую тьму, заполнившую пространство вокруг него. Спиной ощущал непривычную пустоту – Маша ушла спать к Дине на надувной матрас. Он слышал девчоночьи пересмешки в комнате старшего сына, злился, стискивал сильнее острыми коленями ледяные ладони, порой переставал дышать, а потом ему и вовсе показалось, что он умер. Или растворился в воздухе. Слился с темнотой. Ни боли, ни обиды, ни гнева. И это состояние длилось до самого утра, до той минуты, пока не зазвенел мобильный телефон. Оцепенение спало. Надо было подниматься с постели и продолжать свою жизнь. Но он трусил. Ему хотелось оставаться в этой комнате-колбе, чтобы никто-никто его не беспокоил, чтобы от него разом отвязались все: начальник, клиенты, и бессердечная мать, и дура-жена, и два лопуха, которые называются его сыновьями. Перестать существовать. Выключиться из реальности. Но это было никак невозможно. И пришлось вставать. И принимать душ. И бриться. И чистить зубы. Но все это отец делал тихо-тихо, боясь потревожить «тех». Даже дверь защелкнул за собой осторожно, как вор, сбегающий незамеченным с места преступления. Да, он сбежал. Испугался. Не выдержал.
Потом обнаружил, что забыл сесть в машину и вот уже второй квартал идет пешком по сонному еще Питеру, ступая дорогими ботинками на тонкой подошве по раскисшему снегу, перемешанному с солью и песком. А поняв, совершил и вовсе несуразный поступок: вцепился в фонарный столб и заорал всем нутром, до спазмов в легких: «А-а-а-а…» Орал, правда, шепотом. И тряс фонарь, как грушу. И Питер содрогался вместе с отцом.
К машине он уже не вернулся. Поплелся, как побитая собака, ежась под порывами ветра, к ближайшей станции метро. И черт с ними, с ботинками, не подошва отвалится, так тротуарная соль сожрет.
В офисе он появился изрядно продрогшим, злым и уставшим от этой злобы. Помощница Катенька – фарфоровая статуэтка с блестящими черными волосами, заколотыми высоко на затылке – за шефа перепугалась. Помчалась делать кофе, и Женя проводил ее длинным тяжелым взглядом. Он достал из шкафа запасную пару носков и сухие ботинки, включил было компьютер, но понял, что работать не сможет. Залпом осушил кружку кофе и, разумеется, обжёг небо. Сидел, откинувшись на спинку кресла, забросив ноги на стол, и рассматривал потолок. Наконец Женю сморило, а когда он проснулся от назойливого звонка мобильного, то обнаружил, что рабочий день вот-вот окончится…
Домой он не вернулся. Еще чего! Он прошагал всего квартал до небольшой гостиницы, в которой порой снимал номер «люкс» на сутки. А что такого? Он – взрослый солидный мужчина. Пусть и обремененный семьей. Но кому плохо от того, что иногда он позволял себе быть с другой женщиной? Маше? Да Маша давно уже превратилась в пустое место. И его жизнь тоже сделала пустой. В конце концов, добытчик в семье – он. И как главный спонсор имеет право на чистое постельное белье, вкусный ужин, вечер за ноутбуком и мужские радости. А если жена не радует, то в мире полно других женщин, более сговорчивых и менее уставших.
Ему нравился гостиничный уют. Номер снимал на ночь, но до утра никогда не оставался – было глупо палиться перед женой. Наслаждался ужином в небольшом ресторанчике на первом этаже, хорошей водкой, огромной кроватью, приглашенной женщиной, запахом чистоты и горячим душем. Все это Женя воспринимал как награду за примерное поведение в семье. Ну вот, дождался благодарности…
До полуночи он просидел в баре на крыше отеля, любовался ночным Питером через заиндевелое окно, налегал на закуски, виски скорее смаковал и долго рассматривал женщин, сидящих у барной стойки. Была парочка вполне симпатичных, еще не затасканных, одна – вообще эффектная брюнеточка с воспламеняющим взглядом. И он даже собрался уже завязать непринужденную беседу и одарить незнакомку коктейлем из мартини пополам с апельсиновым соком, но неожиданно понял, что смертельно устал, измучен и хочет только одного – принять душ и выспаться на прекрасной кровати, в чистоте и свежести. Но когда лег, зашторив окна, то сон бежал прочь. Была дрема, тяжелая, давящая. И Женя понял, что весь вечер ждал звонка от Маши или хотя бы смс-ки, такой встревоженной или просто раздраженной. Но мобильный молчал. И это молчание было красноречивым.
О нем забыли. Демонстративно. Наотмашь. Прошел день, другой, а потом неделя, и даже следующая, и уже задули февральские ветра, Неву покрыли снежные барханы, снег перетекал змейками с одной возвышенности на другую, а молчание продолжалось.
Женя был бы не просто удивлен – оскорблен, если бы в тот первый вечер решился подойти к дому и каким-то невообразимым образом заглянуть в окна. Потому что его и в самом деле не ждали, во всяком случае, тогда.
Маша с Диной прихватили с собой мальчишек и отправились куролесить по ближайшему торговому центру. Набивали животы покупной пиццей и псевдоитальянскими салатами, катались на роликах, примеряли одно за другим платья, блузки, юбки, туфли и кроссовки, и вообще швыряли деньги на ветер, как будто жить им осталось последние сутки. И мальчишки не отставали: толстовки, свитера, джинсы, рубашки – глаза разбегались, и только мелькала материнская пластиковая карточка.
А дома блаженствовали, развалившись на кровати в родительской комнате. И Севка, неся с кухни поднос с горячими бутербродами, которые выучился готовить в кафе, с изумлением обнаружил, что розан в прихожей выбросил молодую ветку.
А еще через день генералили квартиру. Причем Севка был главнокомандующим. Эх, девчонки, вот что вы можете без мужчины? Воды натаскать – Севка, насадку на полотерке поменять – Севка, вынести мешок мусора – Севка. Ну и немного Ленька.
Клубился пар в ванной. Скрипели отмытые до линолеума полы. Микроволновка оказалась стальной, а не рыжей. Пели в руках Дины сияющие бокалы. И казалось, что по дому гуляет кружащий голову ветер свободы.
Мать невозможно было узнать. Она буквально перетряхивала дом, метр за метром, полку за полкой. И безжалостно отправляла на помойку то, с чем буквально полгода назад не могла расстаться. В боевом пылу она чуть не распрощалась со свадебным альбомом, но Севка благоразумно унес его в свою комнату. Он не воспринял всерьез слова матери о разводе. Погорячилась. И отец погорячился. Вот побудут порознь друг от друга – и все наладится. Взрослые люди должны уметь договариваться между собой. А хлопать дверями – преимущество подростков…
В очередной заход на помойку Севка рассмотрел в темноте знакомый «рено». Человек за рулем махнул ему рукой: мол, подойди. Севка хмыкнул и ушел в подъезд.
Вечером любовались делами рук своих. Сидели в прихожей прямо на полу. Девчонки тянули шампанское из стеклянных бокалов на высокой тонкой ножке.
- Вот почему при Женьке ничего делать не хочется? – размышляла мать.
Она обдумывала идею развода вслух. Обдумывала обстоятельно, под разными углами, как Лев Толстой – абзацами на страницу. Выходило, что ей всю жизнь мешал именно супруг. Сыпала доказательствами. Швыряла на всеобщее обозрение весомые аргументы, склоняя присяжных – детей и Дину – на свою сторону. От избытка эмоций вскочила на ноги и стала прохаживаться по коридору, рассуждая и жестикулируя. Дина слушала и фыркала.
Севка лениво наблюдал за девчонками. Приятная усталость разливалась по телу. Ныли ноги и поясница. Но он был счастлив, и от этого непривычного чувства его размаривало, как от июльской жары в Сестрорецке. Он почти дремал здесь же, на полу, подсунув под голову диванную подушку, упавшую пару часов назад на Леньку с антресолей. Наволочка отправилась в стирку, а подушка – к Севке.
- Мне надо обдумать тактику нападения, - додумалась, наконец, мать. Дина снова фыркнула:
- Разводиться, Маша, надо тогда, когда ты уже не хочешь ни защищаться, ни нападать. Когда не ведешь внутреннего монолога с мужем. Когда он для тебя уже и не муж, а так, сосед, который платит тебе за кров и стол. И если завтра он уйдет из твоей жизни, то ничего не изменится. Даже больно не будет. Потому что кому больно от того, что сосед съезжает?
Мать перестала ходить и снова села на пол. Запенилась новая порция шампанского:
- Я все думаю: если ты такая умная, почему свою жизнь не устроила?
Дина мягко улыбнулась, отвела острие рапиры в сторону:
- Потому что моя жизнь устроена.
- Без мужчины?
- А что, для счастья непременно нужно быть замужем или иметь друга?
- Для женщины – да.
- Это штамп. Для устроенной жизни нужно держать в голове ответы на два вопроса. Первый: что ты хочешь? Второй: живешь ли ты так, как хочешь?
- И?
- Я, как в том анекдоте, сыру наелась. Не хочу уступать кому-то. Не хочу подстраиваться под кого-то. Не хочу делиться ни проблемами, ни радостями. Меня не утомляет тишина в квартире, когда Вероника в школе или у подруг. Меня вообще не пугает физическое одиночество.
- А если завтра вдруг появится мужчина, о котором ты мечтала?
- Тогда я буду хотеть другой жизни, - засмеялась Дина. – Наши желания изменчивы, и это хорошо. Сегодня хочется маринованного огурчика, а завтра халвы с изюмом. И благословен человек, у которого найдутся вовремя и огурчик, и халва.
- А я не знаю, чего хочу, - внезапно призналась мать.
- Меня это почему-то не удивляет, - усмехнулась Дина. – Перед разводом я тоже не знала, чего хочу. Наверное, потому, что люди в семье не имеют обыкновения спрашивать не то, что у мужа или жены, но и у самих себя, чего же им хочется, и куда они хотят прийти лет через пять или десять. Они живут и действуют по умолчанию. Сначала надо решить квартирный вопрос. Потом купить машину. Потом дачу. Сделать карьеру. Родить ребенка. Но на самом деле хотят другого. Скажем, бездельничать. Плюнуть на карьеру и лежать дома перед телевизором. Или, напротив, окунуться с головой в работу, чтобы деньги сыпались и сыпались на пластиковую карту, а семья на самом деле помеха, на нее нет сил, и стремления быть с домашними тоже нет.
- И что же, сразу подавать на развод?
- Быть честным с самим собой. Не хочешь нести ответственность за семью – разводись, не мучай человека, который рядом с тобой. А если остаешься, то договаривайся сам с собой: я готов тратить на них столько-то времени в неделю и столько-то денег. Ну и орден себе на грудь за проявленное мужество: мог бы бросить, но не бросил.
- Выглядит мерзко.
- Выглядит мерзко, когда тебя давно уже разлюбили и только пользуются, как удобством, - неожиданно резко ответила Дина.
Мать открыла было рот, чтобы что-то ответить, но осеклась. Настроение переменилось.
- Пора спать, - подвела итог вечера Дина. И пошла мыть посуду.
- Ты останешься у нас? – окликнула подругу мать.
- Еще на день.
- А потом куда?
Дина пожала плечами и закрыла за собой кухонную дверь.
- У нее нет обратного билета, - сказала мать Севке.
- Значит, есть еще дела в Питере. В конце концов, на нас свет клином не сошелся.
- А ты знаешь, чего хочешь? – спросила мать.
- Да, - подумав пару секунд, ответил сын. - Я хочу поступить на театральную режиссуру. Даже если вы костьми ляжете на моем пути. Даже если выгоните из дома. Все равно я буду там.
Мать остолбенела. Севка ободряюще подмигнул ей и отправился в свою комнату, небрежно бросив через плечо:
- Курить ходи на балкон. Весь дом табаком провонял.
Вопрос «что ты хочешь?» встал перед матерью во весь рост, от питерского асфальта, занесенного поземкой, до иглы Адмиралтейства. Казалось бы, все просто. Я хочу быть счастливой. Но что ты хочешь для этого счастья? Что тебе не хватает? Да сущего пустяка: любви.
Ты хочешь любить сама или чтобы тебя любили?
Тут мать пожимала плечами: а что, совместить это невозможно?
Возможно. Вполне возможно. Но когда ты любишь, ты делишься с человеком. Даже не так: ставишь на первое место его заботы и потребности. «Носите тяготы друг друга» - вот формула любви, открытая тысячелетия назад. Что же: ты готова поступиться своими желаниями, устремлениями, драгоценным временем и самым главным – душевными силами, чтобы взять на себя тяготы мужа?
Вот тут организм протестовал. До тошноты. Маше совсем не хотелось тягот этого человека. Ей хотелось сунуть мужу под нос огромную фигу, как он это сделал однажды в момент конфликта с Севкой. Во-от такого размера фигу, да в перекошенное злобой лицо, и сказать: ты мне всю жизнь изгадил. Ты – деревянный солдат Урфина Джюса. Нет у тебя ни любви, ни ласки, ни теплого слова для жены. Даже пластиковой картой не готов делиться. И зачем мне нужны твои тяготы?
Но если дела обстоят именно так, то и вовсе неясно, кому и зачем нужен этот брак.
Тогда нужно идти в самое начало, в один из октябрьских дождливых дней, когда они с подружкой потащились в общагу к экономистам, чтобы угоститься «Амаретто» и посмотреть видак, какую-нибудь «Полицейскую академию». Вполне благовидный предлог. И вот там, в унылой комнате с облезлыми обоями она и познакомилась с Женей. Весь его вид, от стрижки до коричневого двубортного пиджака, противоречил этой комнате. Оказалось, что он тоже гость, пришел, так сказать, поддержать друга. Вот где таится роковая ошибка: она изначально сделала неправильный выбор. Ее понесли гормоны, желание быть взрослой, выкатить бате свое новое «я»: да, я не в вашу породу, не удалась, но и вы мне теперь не указ. И пальчиком так, строго: то-то же, Марь Иванна, то-то же!
Нет, нет и еще раз нет. Это она сейчас от накопившегося раздражения расчеркивает тот вечер, как уличный шпаненок подрисовывает усы и уши портрету уважаемого человека на доске почета. Было иначе. Был взгляд, особый мужской взгляд, оценивающий девушку, примеряющий ее к себе, и потом вспышка в самой глубине зрачков: моё! От этого взгляда тепло разливалось по венам, пьянило, куда сильней, чем «амаретто». Комната словно качалась в розоватом жарком тумане, лица расплывались, становились неважными, и только одно лицо с горячими карими глазами проступало все отчетливее, и становилось все ближе и желанней.
Да, было иначе. И поцелуи, сводящие с ума, и нежность рук, и крепость объятий, и километры набережной Невы. Все было. И ушло. Истратилось. Кончилось. Превратилось в кофе на самом дне банки: ни вкуса, ни аромата, одно только название.
Дина права: в браке не принято говорить о самом важном – друг о друге. Два разных «я» не превратились в «мы». Единственное, что они с Женей делали все эти годы сообща – разваливали семью. А все остальное – каждый сам за себя. Ну, так и прикончить этого уродца – неудачный брак! Вонзить ему кинжал в шею! Закопать как самоубийцу за кладбищенской оградой и начать с нуля.
С чистого листа.
Но куда же выкинуть воспоминания, опыт, горечь, разочарование? Чистого листа не может быть. И набело ничего не перепишешь. А так хочется порой! Скажем, взять последнюю некрасивую сцену Жениного бешенства и переиграть. Чтобы он услышал Дину и промолчал. Уклонился зла и сотворил благо. Что может быть проще и что – труднее?
Мать спала на двуспальной кровати, застеленной комплектом тончайшего и прочнейшего индийского полотна. Спала на своей половинке и по привычке закидывала ногу на правую сторону, на бедро мужа. В пустоту. Утром пила чай и смотрела на кружку Жени, висящую на крючке около мойки. Стирала, гладила и развешивала на плечики его рубашки, складывала стопками его джемпера и джинсы, смахивала пыль с его ботинок. И плакала украдкой, чтобы никто на белом свете и не догадался, как ей пусто и одиноко.
А Дины уже не было рядом. Да что Дина - нянька ей, личный психолог, домработница? Она отчистила им квартиру на Литейном. И не только. А дальше – сами. Сама.
Мрачными вечерами, тянущимися капроновой нитью, мать всматривалась в питерскую непогоду, силясь рассмотреть мужа, спрятавшегося где-то в бесконечном городе. Ей хотелось слышать его голос. Хотелось спросить: как ты? Нет, другое: скажи, тебе так же плохо без меня, как мне без тебя? Она хваталась за мобильник и даже писала смс-ки, но не отправляла их. Сохраняла в черновики, перечитывала и стирала. Она ждала первого шага от Жени. Она дала ему на размышление три месяца. Если не вернется, значит, действительно, надо успокоиться и разойтись, не рвать друг другу сердца, не калечиться. В конце концов, развод – не смерть.
Женя, разумеется, знать не знал про установленный ему срок. Он преодолел свою депрессию и апатию. И проявил невиданную силу воли, запретив себе думать о жене и детях. Свое обручальное кольцо он оставил в гостиничном номере, а вместе с ним – свой возраст, первую проседь на редеющей макушке, груз ответственности. Он жег на полную катушку! Прикупил пару модных приталенных рубашек, джинсов, белья, носков и обуви. После работы принимал душ, тщательно брился, втягивал перед зеркалом наметившийся пивной животик, надувал бицепсы и трицепсы и отправлялся на поиски приключений во всеоружии и полной уверенности в своей мужской неотразимости. Шлялся по кабакам и ночным клубам. Целовался до крови на губах с одной девчонкой, а в отель привозил другую, добавлял швейцару «на чай» и про гостью персонал забывал незамедлительно. Трахался, как бешеный кролик, до утра, до изнеможения, до сырых простынь, до потертостей. Позволял все, что раньше только представлял, видел в немецких фильмах для взрослых.
Конечно, бурные ночи давали о себе знать: мешки под глазами, шум в голове, отекшие пальцы. Но наслаждения стоили того. Он жег назло жене. Крушил. Ломал. Плевал ей в лицо. Вот тебе! Вот тебе!
Но чем изощреннее воплощались его фантазии, тем скучнее становилось. Неутолимой жажды мести не бывает. Но до этой нехитрой мысли ему еще предстояло дорасти. И он не слышал безмолвного призыва Маши, не знал об ее одиноких вечерах – догадывался и насмехался. И вязкая пустота облепляла его тело, просачивалась внутрь, в самое сердце.
В итоге все закончилось тем, чем и должно было: приступ с ним случился прямо в офисе, во время совещания у шефа. Закрутило, замелькало перед глазами, как будто начала раскручиваться сжатая пружина. И Женя поплыл в кресле, неловко заваливаясь на бок, хватая ртом воздух и не чувствуя вдоха…
Маше сообщили сразу же. Она выслушала молча. Сказала «спасибо» и даже записала адрес больницы в рабочий ежедневник. На этом всё. Потому что если она нужна Жене, он даст ей знать, как только оклемается.
Нет, она сделала кое-что ещё. Зашла в небольшую церквушку неподалеку от офиса и поставила свечу о здравии. А потом посидела, болтая ногами, на скамеечке под иконой какого-то святого, совсем молоденького, с чистым и открытым взглядом. Посидела просто так, без молитвы и просьб к Всевышнему. Если Он и знает, что есть такая семья Кочетковых, то уж Сам решит, что с ними делать. Потому что они – не знают. А когда не знаешь, то о чем просить?
Она не сказала сыновьям. Позже. Ей и в голову не приходило, что муж может умереть. Этот? Этот не умрет. Этот слишком любит себя, чтобы просто так дать дуба.
На ее лице застыло насмешливое выражение, когда она зашла в гостиничный номер, в холостяцкую берлогу мужа, и складывала в дорожную сумку рубашки мачо, дикого окраса. В ванной на умывальном столике лежал джентльменский набор с початой пачкой презервативов. Она не дура, по любопытствующему взгляду портье на ресепшине догадалась, как проводил ночи ее Женя и почему теперь он на больничной койке.
Ну-с, матушка, желаете еще стрихнинчику или уж теперь-то готовы отнести документы в суд?
Запрокинула голову, чтобы не текли по лицу никому не нужные слезы, посидела в богато отделанном кресле, закинув ноги на дорожную сумку, принесенную из дома, стараясь не смотреть на огромную кровать, перестеленную добросовестной горничной. И – вперед, на поле брани, с непроницаемым взглядом, с гордо откинутой головой, мимо администраторов и портье. Кому какое дело?!
Мать задыхалась от боли, которая стояла у самого горла, медным привкусом на языке. Предана. Оскорблена. Унижена. Решительно завела мотор «тойоты» и поехала на работу. И – с разбегу в арбитражные дела, так, чтобы не думать. Не думать, не помнить, не чувствовать.
Ее угнетало одно: некому было излить свое горе. Подругам? Значит, расписаться в своей женской неудачливости. Она и сама еще совсем недавно высокомерно улыбалась, вспоминая обстоятельства развода Дины: сама виновата… Матери? От нее сочувствия не дождешься. Будет тыкание пальцем в открытую рану: а тебя предупреждала, а я тебе говорила… Дина? Та как раз все поняла бы и, наверное, нашла нужные слова, да и просто дала бы возможность выговориться. Но Дина далеко. Так что Маша проживала свое женское унижение в одиночестве и молча. Курила вечерами на балконе, пила на ночь валокордин и запрещала себе думать.
И только Севка протянул ей руку помощи. В один из вечеров зашел к матери, неподвижно лежащей на кровати и рассматривающей тени на потолке, плюхнулся рядом, обнял сильно, крепко, зашептал на ухо:
- Он вернется, понятно? Иногда надо потерять, чтобы оценить, что у тебя было. Он оценит. Он вернется. Примешь ли? Решать тебе. Я в любом случае на твоей стороне. Даже если ты неправа.
Мать обхватила сына, уткнулась лицом в его острое еще, пацанячье плечо, и долго-долго лежала так. А Севка гладил ее волосы с первой проседью и дышал в макушку. Время застыло. Замерли стрелки часов. Бил в подоконник, как в бубен, мартовский дождь, напоминая, что весна не за горами и довольно печалиться. Севка услышал его. Сказал матери:
- Хватит лежать и жалеть себя. Надо торопиться. А то не успеем.
- Чего не успеем? – встрепенулась мать.
- А ничего не успеем!
Пока она собиралась, наглаживая белоснежную блузку и шелковые брюки, пока принимала душ и красилась в ванной, промахиваясь с левым глазом, стирая подводку и начиная все заново, Севка вышагивал по коридору, договариваясь о сюрпризе для «своей девчонки».
Сюрпризов, впрочем, было предостаточно.
Не успели подойти к машине, как в мартовских сумерках вспыхнули призывно огоньки фар.
- Это еще кто? – удивилась мать.
- Так, один знакомый…
А знакомый уже распахивал дверцы своего «рено»:
- Вам куда, молодежь?
- Что это такое? – возмутилась мать.
- Не что такое, а кто такой, - поправил Севка. – Это… мой личный водитель!
Хлыщ за рулем захохотал.
- Садись, не бойся, - сказал матери Севка. – Он прилипчивый, как банный лист, но абсолютно безвредный. Все равно за нами попрется и весь вечер будет хвостом ходить и в глаза заглядывать.
- Да кто это? – недоумевала мать.
- А где же ваша подруга? – полюбопытствовал хлыщ.
- Уехала наша подруга. Далеко-далеко, отсюда не видно, - хмыкнул Севка. И приказал матери: - Да садись же!
Она, оробевшая, послушно села.
- Куда? – услужливо спросил хлыщ.
- Ко Льву Ивановичу, - фыркнул Севка.
- Как скажете, - пожал плечами хлыщ, и машина плавно тронулась с места.
- Это Сергей, - соизволил представить водителя Севка. – А это Маша.
Двое на переднем сиденье неловко пожали друг другу руки.
- Ну а теперь, сын, ты мне все объяснишь?
- Пусть он объясняет. Не я же его преследую.
- Все, что мне нужно от вас, - Дина, - уклонился от ответа хлыщ. - Номер ее мобильника, на худой конец фамилия, а дальше по базам пробью.
- Чудной вы человек, - хохотнул Севка. – Если бы вы были ей нужны, она бы оставила свой номер. А раз не оставила, то вывод прост.
- Я ставлю вопрос иначе: нужна ли она мне? Нужна. А раз нужна, найду, хоть на другом краю земли.
- Вы привыкли добиваться своего?
- Разумеется.
- Она таких терпеть не может.
- Вы когда-нибудь были влюблены, молодой человек? – снисходительно поинтересовался хлыщ, не отрывая взгляда от мокрой дороги.
- Один раз и недолго, - признался Севка. Мать изумленно вскинула брови.
- Ну, значит, вы должны понимать, что надо сделать все, чтобы понравиться своей избраннице. Все от тебя зависящее. Чтобы, если не получилось, остаться с чистой совестью. Лучше сделать и пожалеть, чем не сделать и пожалеть.
- Интересная философия, - ухмыльнулся Севка.
- Станете постарше – поймете. Ну, номер или хотя бы фамилию.
Севка пожал плечами.
Машина припарковалась у здания театра. Севка с матерью вышли, причем мать сердечно поблагодарила водителя. Тот усмехнулся и тоже вышел.
- А вы куда? – взвился Севка.
- Туда же. Ко Льву Ивановичу.
Молча прошагали к служебному входу. Мать растерянно перебегала глазами с сына на хлыща.
Лев Иванович спустился к ним мимо охранника - сияющий, потирающий руки от удовольствия:
- Боже мой, какие люди! Чудо чудное и диво дивное! Вот так компания! Машенька, ты ли это, девочка моя?! Сергей Анатольевич, а вы какими судьбами?
- Хочу удостовериться, что все в порядке.
- Да вашими молитвами.
- Молитвы дело хорошее, да свой глаз – алмаз, - засмеялся хлыщ.
- Вы уж после спектакля ко мне пожалуйте. Кофе, чай, а то и покрепче что найдем. Такой день, такой вечер! – и все трепал мать по каштановым волосам, как дочь или внучку.
В сам театр вошли с центрального входа, по контрамаркам. Мать все-таки не выдержала:
- Да кто же вы, Сергей?
- Так, человек.
Мать недовольно передернула плечами. Когда свет в зале погас, она забыла про навязавшегося ей на голову незнакомца, про уязвленное самолюбие и мужа на больничной койке. Она погрузилась в ревность. Как только на сцене появлялась женщина, мать тут же примеривались: я могла бы и лучше, это все принадлежало бы мне… А этот особый запах зрительного зала! А мириады пылинок в лучах софита! И шелест актерских платьев, и покашливание публики, и волшебство, разворачивающееся на глазах сотен зрителей… Как она истосковалась по этому удивительному театральному миру! Как изнемогла без него! Какой могла бы быть ее жизнь!
В антракте рассматривала портреты актеров в фойе. Вот паренек курсом старше, вот девушка, которая выпустилась при ней – выразительные лица, характерные, любимые публикой. Что ж, сожалеть о том, что сделано глупо. А о том, что не сделано, и вовсе. Каждому свое, ведь так?
После спектакля, конечно, собрались у Льва Ивановича. Все, как обещано: и чай, и кофе, и початая бутылка коньяку для дамы, и свежее печенье в пластиковом лотке. Но до угощения дело все никак не доходило. Мать и Лев Иванович то и дело бросались обниматься, засыпали друг друга вопросами, и первые полчаса в кабинете царил полный сумбур. Сергей наблюдал за ним в кресле, вытянув длинные ноги, скрестив руки на груди. Севка тоже не вмешивался. И только когда эмоции схлынули, завязался какой-то разговор. Мать на жизнь не жаловалась: все хорошо, дети растут, без театра тяжело, но профессия кормит, дом полная чаша, хотя семейная жизнь – ну, вы понимаете, без сложностей не обходится.
Наконец чокнулись стаканчиками с кофе, а мать – рюмочкой с коньяком, выпили за здравие собравшихся.
- Нарекания есть? – поинтересовался Сергей, обводя рукой кабинет режиссера.
- Хорошо все, - откликнулся Лев Иванович. – Забыли, что такое текущая крыша и вода в подвале. Добротная работа. На редкость добротная.
- Ремонтами занимаетесь? – участливо спросил Севка. – Плиточку выкладываете? Обои клеите?
Хлыщ снова усмехнулся, вполне добродушно.
- Нет, Сева, бери выше, - засмеялся Лев Иванович. – Это большой и серьезный человек. Глава целой строительной корпорации: от многоэтажек и до частных коттеджей. Но самое главное – реконструкция театральных зданий. Это вообще уникальная специфика. Вот пережили мы капремонт четыре года назад, и могу сказать: на совесть сделано.
- А Сергей Анатольевич, значит, исключительно честный и порядочный человек? – скривил губы Севка. – И взяток не берет, и откатов не дает?
- Сева! – прикрикнула Маша. Лицо ее пошло нервными пятнами возмущения.
- Вы, Маша, не сердитесь на него, - ровно ответил Сергей, поставив стакан с кофе на тумбу. – За такую женщину как ваша подруга надо биться. Вот он и бьется. Так что ревность понятна. Я и сам ее ревную.
- Это вы о ком? – сощурился Лев Иванович.
- Это мы о Дине, той самой, - пояснил Севка. – Вот, привел вам претендента показать. Он сейчас, конечно, будет врать, что с серьезными намерениями и все такое, мне лично он не по душе.
- Почему же врать? – пожал плечами хлыщ. – Надо быть полным идиотом, чтобы упустить Дину. Она – одна на всей планете, эксклюзив. Тут и думать нечего: в охапку да под венец.
Мать ахнула и как-то обмякла в своем кресле. И Лев Иванович потерял на несколько секунд дар речи. Сергей улыбался. А Севка был взбешен. Он чувствовал в глубине себя, что не имеет права распоряжаться чужой жизнью, что надо уступить – эти двое сами разберутся. Но уже не управлял собой:
- Послушайте, Сергей, вы ее видели всего один раз! И вообще – она замужем, давно и счастливо!
- Ложь, молодой человек, никого не украшает, тем более вас, такого юного и такого порядочного, - с той же ровной улыбкой ответил Сергей. – Во-первых, и видел я Дину не один раз, во-вторых, она в разводе и воспитывает дочь. А в-третьих, я делаю вывод на основе своих наблюдений, что до нее самой никому нет дела: хорошо ли ей, плохо, что ее саму тревожит, отчего так худа. Иначе вы бы не сопротивлялись – напротив, толкали бы меня в спину, торопили, чтобы я успел, и чтобы вам потом не было стыдно за самих себя. Но тут не мои секреты. И вообще, только в страшном бреду я мог себе представить, что буду просить руки и сердца любимой женщины у подростка, театрального режиссера и актрисы-юриста, но если иначе никак, что ж, я готов… Ну теперь-то вы мне сдадите ее номер телефона или фамилию, на худой конец?
Севка аж подскочил:
- Это вы на что намекаете?! Что значит «никому нет дела»? Вы в своем уме?
И мать подскочила:
- Сева, да что с тобой?!
Хлыщ не испугался жаркого юношеского взгляда, буквально испепеляющего его. Уточнил тихо:
- Значит, вы ничего не видите?
- Что мы должны видеть? Что?!
- Ну, посему и быть.
И встал, давая понять, что разговор окончен. В эту минуту Сергей и в самом деле был похож на главу корпорации: высокий, властный, с таким выражением лица, от которого мурашки бегут по коже и замирает от ужаса сердца:
- Это останется на вашей совести, молодой человек. Договорились? Спасибо за гостеприимство, Лев Иванович. Простите, что нарушил ваш покой. Неумышленно, поверьте. Всего доброго.
Мать – со странно блестящими глазами, будто ей что-то пришло на ум, осенило - крикнула ему в спину:
- Рахманина, слышите? Ее фамилия Рахманина! Саров, Нижегородская область, театр драмы.
Сергей круто развернулся на каблуках, взгляд его смягчился:
- Спасибо. Огромное спасибо.
И вложил ей в ладонь визитку:
- Если вдруг что – обращайтесь. Хорошего вечера.
И ушел.
- Что он имел в виду? – спросил растерянно Лев Иванович. – На что он намекал?
Мать отмолчалась.
Всю обратную дорогу она была необычно притихшей, задумчивой. Она что-то знала, но не собиралась рассказывать Севке. Или не знала и просто размышляла? Разберись в этих тайнах мадридского двора!
Уже перед сном, когда мать курила на кухне, открыв форточку и накинув на плечи мохеровый шарф, связанный кем-то и когда-то, она обронила с тяжелых губ:
- Отец в больнице…
Севка только качнул головой…
Он, признаться, не слишком-то часто вспоминал его. Бывает же, что человек уехал, скажем, в командировку, и с мобильной связью проблемы, поэтому привыкаешь к тишине, к его отсутствию, к тому, что даже его запах выветривается из дома. Привыкаешь не от сердечной черствости, а от того, что не волнуешься.
Он думал об отце вскользь. И никак не мог решить, что же он чувствует: горечь, жалость, раздражение? Он переживал за мать, потому что как бы она ни храбрилась, как ни прятала покрасневшие от слез глаза под слоем макияжа, только слепой бы не увидел: она надломилась, и теперь как березка под каждым ударом ветра клонится все ниже и ниже к земле. Она привыкла жить под защитой, родительской опекой или мужниной, и оставшись один на один с собственной жизнью, растерялась. Или испугалась. Никто в эти дни не отвечал за ее поступки, а сама она не ожидала, какая тяжесть ляжет ей на плечи. И теперь беспомощно взирала на старшего сына. Она бы оперлась на плечо Дины, но, Дина, где ты? Кому теперь солнечно светишь? Кого согреваешь?
Севка даже не знал, чего ждет от отца. Если он вернется, то с чем, с какими выводами? Будет ли их дом так же пугающе холоден и бесприютен? Или отец готов сделать шаг навстречу семье? Увы, душевный мир человека – не геометрия, где можно найти икс с игреком на основе пары данных и выстроить параболу. Здесь слишком много неизвестных, которые не подчиняются законам логики.
А отец в эти дни отлеживался. На больничной койке в отдельной палате за тысячу двести рублей в сутки. С холодильником и телевизором. И даже с чайником. Кушал таблетки, терпел капельницы и огрызался на докторшу, молоденькую, с высоко задранным носом, ехидную до невозможности. Она не отличалась выдающимися внешними данными, и мужским вниманием была обойдена. Иначе, чем объяснить ее топорные шпильки в его адрес?
Здесь, в стенах, оклеенных голубыми обоями, наступило отрезвление. Сутки напролет один на один с собой. Поел, поспал, сходил на процедуры, снова поел и снова поспал. Мобильный молчит. Все так же молчит. Из посетителей – только мать, но и ее выгнали по требованию медсестры: больному нельзя нервничать.
Мать прилетела сразу, едва узнала. Примчалась с торжествующим выражением лица: вот до чего тебя довела семейная жизнь с «этой»! Не слушал меня? Вот и валяйся теперь, полудохлый, на казенной койке! Ну, теперь-то ты подашь на развод?
И дальше монолог на полчаса про свое материнское предчувствие: она еще Машу и в глаза не видела, но уже тогда сердце ей все сказало, знаем мы этих дочек высокопоставленных чиновников с квартирками на Литейном. Только не будь размазней. Уходишь? Пили квадратные метры, и побольше, побольше. Ты все это горбом заработал, а она только курить горазда! Рви ее, как Тузик тряпку, в клочья. А ты еще молодой, ты себе и получше найдешь. Есть тут одна на примете…
И чем больше нудела мать, тем тошнее становилось. Причем не только сыну. Санитарка, которая пришла прибраться в палате, слушала мать сначала в пол-уха, потом прониклась, щеки запунцовели от гнева (поди, свою свекрищу припомнила), тряпкой терла пол все усерднее, будто поставила себе задачу стереть все до черновой стяжки, наконец, вылетела пулей жаловаться медсестре. И когда та вошла – руки в бока, взгляд боксера перед чемпионским поединком, - Женя был ей искренне рад. И нисколько не расстроился изгнанию матери. Воцарилась тишина. Такая желанная и такая целебная.
В общем, он добился, чего хотел: растоптал все, что было с Машей, и плохого, и хорошего. Изгадил. Куда теперь, в какую сторону грести? Где его дом? Кто его любовь? И кто он сам?
Перед ним, как и перед женой, кирпичной стеной вырос вопрос: что ты хочешь?
Он не знал. Он только хотел, чтобы эта тошнотворная неопределенность закончилась. Маша, конечно, его убежище нашла. И компромат на столике в душевой тоже. Нет, она не позвонит. Но даже если и позвонит, ему нечего ей сказать, кроме дурацкого «прости». Так что больница – удачный вариант. Лежать ему тут еще неделю-другую, потом можно взять путевку в санаторий. Собственно, и все. Потому что когда санаторное лечение закончится, ему придется что-то делать со своей разбитой вдребезги жизнью и подорванным здоровьем. Старый козел!
Иногда где-то в глубине души пробивалось желание разыскать телефончик Дины и… А что «и»? Обрушить на нее свой гнев? Попросить совета? Заплакать? Она-то точно не разваливала его семью, не заставляла скакать по молодым бабам назло жене. Так что можешь свое «и» засунуть куда поглубже. Но ведь должен быть какой-то выход! Тупиков не бывает. Решения есть всегда. Может, не самые лучшие, кривые, неудобные, но есть. Надо только хорошенько подумать.
И он думал. До боли в висках. До бессонницы. Свет фонаря чертил квадраты на стене палаты, и ветер дробно швырял в окно мартовские дожди. Время шло неумолимо, на дисплее мобильного перестраивались пиксели, обозначающие минуты. Он смотрел за их неспешной сменой и тосковал.
Шаг за шагом он проходил свою жизнь, с той минуты, когда впервые встретил Машу. Он помнил аромат ее духов и блеск каштановых кудрей, румянец неловкости на щеках, смущенный взгляд, когда она сталкивалась с его взглядом, джинсовую юбочку и кашемировый нежный джемпер с высоким воротом. Как будто вчера. Или миллион лет назад.
Он шагал из этого вечера через недели и годы. Словно сквозь увеличительное стекло рассматривал тот день, когда жена сказала ему: «У нас будет ребенок…» Что же он почувствовал? Если честно, то страх. Он любил Машу тогда, но с трудом привыкал к тому, что она – часть его жизни, от которой даже в минуты сильной душевной усталости нельзя отмахнуться. И вот – будет сын или дочь. А это еще сложнее…
Он передумывал свое отношение к первенцу. Это было главным разочарованием в жизни – мальчик совсем не походил на него. Слеплен из другого теста. С другими чертами лица. С другим отношением к миру. Женя точно знал, с той самой секунды, когда впервые увидел Севку, что люди приходят в мир готовыми, цельно скроенными. Младенцы даже кричат по-разному. И одному нужно ежеминутное внимание, а другой будет рад одиночеству. Как Севка. В нем не было той бойкости, которую Женя нашел потом в Леньке, не было стремления к отцу, а только лишь пугающая независимость. Кажется, его первыми словами были «Я сам…» Сам! Жене казалось, что сын лишен главного мужского качества – энергии, а была только женская созерцательность, некая эмоциональная отстраненность. И это угнетало. Это было совсем не то, что он ждал. И дальше все шло не так, как он запланировал. А теперь и вовсе – стена с бойницами и лучниками на башне.
Жене требовалось время, чтобы дать внутренне сыну право быть самим собой, непохожим на родителей. Признать, что юноша с каштановыми волосами и материнским мягко очерченным ртом определился, и отцу остается только либо принять такого сына, либо так и остаться по другую сторону крепостной стены.
И там, на больничной койке с панцирной сеткой, узкой и скрипучей, Женя осознавал: сын куда сильнее, чем он. Этот – выстоял. Не сдался. Не прогнулся. Перед внутренним отцовским взором выступал из легкой дымки тот день, когда он ударил наотмашь сына. Он слышал звук пощечины. Хлесткое эхо разносилось по палате с высоким потолком, разрасталось, вдавливало в матрас. Женя пытался закрыться, прятался под подушку, но страшная сцена настигала его и повторялась раздражающе, как заевшая пластинка… И глаза сына, расширившиеся, блестящие, ошеломленные. Голубая прожилка на шее, набухшая, пульсирующая. Острые плечи. Напряженные руки. И еще он привстал на цыпочки. На цыпочки…
Женя задыхался. Он вставал и ходил по палате: четыре шага влево, четыре шага вправо. Открывал окно и вдыхал ледяной воздух, наполненный ожиданием грядущего тепла. И снова ходил. И ложился. И перестраивались на дисплее пиксели…
Он осознавал – и это осознание, как холод, проникало в него постепенно, орган за органом – что без Севки, без Леньки и Маши его жизнь – целлулоидная погремушка. Черная дыра проходного двора. Голая степь, в которой негде укрыться от лютого крещенского мороза.
Он закрывал глаза и видел кухню на Литейном, где у плиты с полотенцем на плече хозяйничал Севка. Машин силуэт у скучного вечернего окна. Слышал приглушенные торопливые шаги Леньки и звуки Рэя Чарльза. Может ли он жить без них? Может. Жил ведь столько недель! Но, оказывается, жизнь неполноценна и убога, если ее не на кого тратить.
Рука сама собой тянулась к телефону, но в последнюю секунду, дотронувшись до прохладного пластика, слабела, обвисала, пальцы скрючивались, мертвели. Женя отворачивался к стене, но спиной ощущал тепло мобильного, ему казалось, он слышал перестроение пикселей, их еле уловимый шорох…
Он сдался накануне выписки. Отправил смс Севке: нужен номер Дины. Севка прислал. Только цифры, никаких тебе «привет» и «как дела?». Что ж, он прав. Его сын снова прав! Женя собрался внутренне, набирая саровский номер. Ему двинут по морде. Причем – заслуженно! Все так, как надо. Правильно. По делу.
Но он просчитался. Каждый ведь судит по себе, не так ли? А Дина – она никогда ни на никого не поднимет руку, не ударит, да еще наотмашь, с оттяжкой. Ровный тихий голос:
- Ты должен делать так, как велит тебе сердце.
- Маша примет?
- Маша поступит так, как велит ее сердце…
- Значит, мне нет прощения…
- Ты решаешь за нее. Ты всегда все решал за нее. Но она – вот уже два месяца! – самостоятельный человек. Не попробуешь – не узнаешь.
- Я себя не могу простить.
- Тогда беги. Питер огромный. Укроешься в какой-нибудь норе.
- Я хочу надеяться, что у меня есть шанс. Скажи мне, скажи, Дина, что она все еще любит меня, даже если я не заслуживаю этой любви!
- Любить и простить – не одно и то же, - усмешка, но не насмешка, а так, с грустью, со своей женской болью. И после паузы: - Конечно, любит.
- Благослови…
- Господь с тобою…
И сразу, в долю секунды – миллион обрушившихся мыслей. Миллион сложнопереплетенных чувств. Внутреннее ощущение бега. В четырех стенах – тесно. В четырех стенах – душно. Распахиваешь окно – март! Порывы ветра, остужающие лицо, треплющие волосы, обжигающие уши. Время словно останавливает ход. Четыре нуля на дисплее. Безвременье. Питер, размахивающий черными влажными деревьями, как знаменами. Небесная гранитная плита с рваным рисунком облаков. Милая, простишь ли ты меня?!
Потом дорога домой. Домой! Теперь ты понимаешь, что это значит – дом! Привычный резкий запах парадной. Лестница в два оборота, ведущая на третий этаж. Знакомая дверь. Знакомые полуистершиеся цифры. За ней – шаги. Если закрыть глаза, то на внутренней поверхности век проступит чертеж: коридор, детская, зал, комната Севки и кухня. Розан. Свалка документов. Ботинки старшего сына, левый каблук скошен внутрь. Ворох шапок и шарфов на полке вешалки. Сезам, откройся!
Дальше – личное. Без свидетелей. Этот растерянный взгляд. В глубине зрачков калейдоскоп эмоций: боль, страх, недоумение, радость. Радость, слышите?! И крепость объятий. И мягкость рук. Струящиеся между пальцев волосы жены. Лепестки хризантем, прилипающие к губам, мешающие поцелуям… Ты точно знаешь, ради кого стоит жить. Твои приоритеты расставлены. Под ногами – надежная земля. И счастье обретения и прощения…
Дети деликатно ушли в Севкину комнату. Два брата – столь несхожие внешностью и характерами, но неделимые, единое целое – сидят на кровати, подобрав под себя ноги, и улыбаются, как дурачки, слыша звуки поцелуев в коридоре, и материнский смех, взлетающий под потолок, рассыпающийся мелким бисером по полу. Благословенны любящие друг друга!
Севка встает и проходит к окну:
- Смотри, Ленька, солнце!
Ленька видит – так отчетливо, так осязаемо – и ослепительный дневной свет, заполняющий комнату, и брата, такого взрослого и слегка сутулящегося от прожитых лет, и питерскую весну, скупую на ласку, и бликующие окна дома напротив, и даже редкое для северного города голубое с нежно-медной прозеленью небо. Видит и жмурится, потому что иной раз глаз человеческий не может все вместить. Перебор! А Севка читает негромко и тепло из раннего Бродского:
Мы снова проживаем у залива,
и проплывают облака над нами,
и современный тарахтит Везувий,
и оседает пыль по переулкам,
и стекла переулков дребезжат.
Когда-нибудь и нас засыпет пепел.
Так я хотел бы в этот бедный час
приехать на окраину в трамвае,
войти в твой дом,
и если через сотни лет
придет отряд раскапывать наш город,
то я хотел бы, чтоб меня нашли
оставшимся навек в твоих объятьях,
засыпанного новою золой.
Это была счастливая весна. Хмурый питерский март сменил смеющийся, всем довольный апрель, а за ним прискакал на одной ножке шаловливый май, треплющий девчонок за коленки, раздувающий оконные шторы, как паруса старинных фрегатов, неспящий и немолчный.
Дом стал домом: с неторопливыми семейными ужинами, наглаженными рубашками, политым розаном, чистыми полами и запахом свежей выпечки по воскресеньям. Никому не хотелось кричать друг на друга, никому не хотелось ссориться и недовольничать. Хотелось покоя, безмятежности, мягких шагов. И каждый вносил свою лепту в общее дело. Каждый берёг не только себя – своих.
К концу учебного года Севка отселился на Сикейроса. Временно. Чтобы спокойно подготовиться к ГИА. У него появился ноутбук, а в квартире Лидии Григорьевны роутер, чтобы без помех выходить в интернет. С кафе пришлось расстаться, и это расставание получилось неожиданно теплым, повар Тема – двадцатипятилетний обалдуй - долго тряс Севке руку: с тобой было здорово, и администратор Тася жалостливо, по-матерински целовала то в лоб, то в макушку. Ему вручили на память книгу рецептов и кружку с логотипом кафе.
Вечерами Севка валялся на знакомом вытертом ковре с учебниками и пробными тестами, и со стеллажей доверчиво и любопытно смотрели на него корешки книг. Ближе к ночи, когда высокое серо-голубое небо исчерчивалось густыми холодно-сиреневыми и золотистыми мазками, предвестниками грядущих белых ночей, Севка выпивал стакан горячего чаю с жареными беляшами, купленными еще днем по дороге из школы, мыл руки с мылом, забирался на узкую кровать, взбивал повыше подушки и погружался в чтение. Он бродил по необъятным просторам человеческих миров вслед за Одоевцевой и Берберовой, Джеком Лондоном и Сомерсетом Моэмом, Рабиндранатом Тагором и Киплингом. Он шагал внутри человеческих судеб, и смеялся вместе с ним, и рыдал.
Севку не тяготила тишина. Не смущало одиночество. Напротив – у него появилось вдоволь времени разобраться в прожитом и пережитом. Сны спускались легкие, цветные. А утром он открывал глаза, полный сил и жажды движения.
Иногда он вылезал из своей берлоги в театр ко Льву Ивановичу. Тот ставил пьесу молодого драматурга Марии Ладо «Очень простая история», репетиции были в самом разгаре, и Севка мог сидеть в зале, чуть левее режиссера-постановщика и буквально с руки снимать профессиональные секреты. Он был заворожен репетиционным процессом, влюблен во всех актеров сразу, а они были такие разные, и возрастом, и талантом, и статью! Казалось, только Лев Иванович знал, как сделать так, чтобы этим несхожим людям было не тесно на сцене, не узко в роли и не скучно от самих себя. Севка стал в закулисье своим человеком. Его угощали чаем в пошивочном цехе, совали в карманы шоколадки бутафоры, оркестранты рассказывали свежие анекдоты. А сам он все примеривался к этой бурлящей, полной иносказаний и аллюзий реальности: действительно ли это то, без чего он больше не может жить? Действительно. Не может.
ГИА он сдал легко, правда, с тройкой по математике. Но зато в отличие от одноклассников, выбравших ОБЖ и физкультуру, чтобы не рисковать переводными баллами для десятого класса, Севка сдал английский и литературу на твердые четверки. Ему пришлось выслушать немало возмущения от новой преподавательницы русского и литературы, пришедшей на смену Лидии Григорьевны и нисколько не сумевшей ее заменить, и директора потому, что литературу из всей параллели выбрал только он, чокнутый Кочетков. И ему пришлось сдавать ГИА в соседнем районе, куда со всего Питера на литературу согнали от силы два десятка девятиклассников, таких же самоубийц, как он сам. Но ведь выдержал! Прошел по лезвию бритвы и не оступился!
Остаток лета, когда завершился театральный сезон и труппы ушли в отпуска, Севка с Ленькой провели в Сестрорецке. Пожалуй, впервые Севка поехал к бабушке Наде с желанием, а не по принуждению. Наверное, это тоска по Лидии Григорьевне погнала его в пригород. Оказывается, жизнь без общения с людьми старшего поколения лишена полноты. И как понять, чего не хватает: плеча ли, к которому можно прислониться, или возможности самому подставить плечо?
Приехал и поразился: как постарела за год бабушка! По утрам подолгу раскачивается, сидя на постели, свесив босые ноги: все суставы закостеневшие, ноют. К вечеру обессиленная, хотя хозяйство небольшое: десятка два кур да петух какой-то особой породы, нагловатый, лиловоглазый.
Севка погрузился в сельскую идиллию, которую не нарушали богатые крыши коттеджей по соседству да заборы в три метра высотой. Косил траву, убирал куриный помет, готовил обед, мыл полы – все, чтобы не быть в тягость бабушке. Та смотрела на него сначала изумленно, потом с умилением и какой-то печалью: вот и вырос внук, оглянуться не успела…
Была в этой каждодневной рутине особая радость – радость правильно прожитого дня, в трудах – не на печи. Севка чувствовал, как мускулы его тощего тела наливались силой, как под вечер по-хорошему гудели плечи и ноги – как после интенсивной тренировки. Поправил бабушке забор, подбил ступеньки крыльца, наточил косы и лопаты – все ладилось и спорилось в молодых руках. Вечером пил на крыльце чай с лимоном и мятой – почти мохито! Волнующе пахло влажной землей, шалфеем и душистым горошком. Высыпали в небе зернышки звезд, запрокинешь голову – пробирает до слез от красоты мира и ощущения вечного движения жизни. Иногда за спиной неслышно вырастала баба Надя. Клала свои тяжелые натруженные руки на голову внука, прижимала к животу. Молчала. Но это молчание было больше всех слов на свете. Между бабушкой и Севкой протягивалась тонкая невидимая нить нежности. Он чувствовал, как тяготит ее одиночество, как печальны ее осенние вечера под телевизор, сколько сомнений терзают ее душу.
Бабушка не была склонна к сантиментам или откровениям. Но все выдавало в ней неутоленную жажду любви. Она прожила долгие годы с человеком, подчинившим себя партийным интересам. Коллективное превыше личного. Надо - значит надо. Вряд ли дед был деспотом, но необходимость отвечать за большое число людей выхолостило в нем чувство сострадания, снисхождения к чужим слабостям и несовершенствам. А может потому, что в нем не было этих качеств изначально, дед прошагал так высоко по карьерной лестнице? Поди разберись! Семью дед держал в ежовых рукавицах. Он всегда знал, как лучше и что лучше, и был прав, даже когда не был прав. Он остался в памяти Севки каменным изваянием. Он утратил былую власть, но не принципы. Нежность, ласка, забота? Нет, этого Севка не помнил. Похоже, что и бабе Наде этих чувств не выпало. Прожила в тени мужа, да его умом. С дочерью отношения не сложились – мать Севки держалась особняком, ей и в голову не приходило изливать душу матери: меньше знает – крепче спит. А с зятем еще хуже.
И вот – Севка. И Ленька. Внуки. Как тепло бабьего лета. Им было хорошо и без задушевных разговоров – бабе Наде и Севке. Иной раз и взгляда достаточно, чтобы выразить любовь. Как сигнальные огни в ночи: «Ты рядом?» - «Рядом». – «Спасибо».
Кажется, Севка начал понимать, о чем ему говорила все эти годы Дина. Любовь – вот что имеет в жизни ценность. Любовь к родным, друзьям, к тем, кто встречается тебе на пути. Любовь к своему делу, к земле, к звездному небу, к яблоням, белеющим стволами в июльских ночах. Любить нетрудно – надо только этого захотеть. Не испугаться и открыться. Понимать, что тебе могут причинить боль, ударить и даже предать, но все равно – любить.
И Севка любил. Любил закатное небо над Сестрорецком, голоса случайных прохожих на улице, тихо вздыхающего во сне Леньку и лиловоглазого петуха, командующего курятником.
Он писал Дине: «Это самое счастливое лето в моей жизни». Она отвечала: «И в моей». Он писал: «Иногда так хорошо, что страшно». – «А ты не бойся. Успеешь нагореваться». – «А вдруг это чувство пройдет и не повторится?» - «Повторится, пусть и немного иначе». Он спрашивал: «Увидимся?» Она откликалась с женской уклончивостью: «Может быть…» Севка перечитывал смс-ки и улыбался собственным мыслям.
В домике напротив, обычной бревенчатой пятистенке, появилась его сверстница – Аня. Короткая стрижка, пушистые светлые волосы, смеющиеся глаза, джинсовые шортики. Миленькая. Маленькая. Хрупкая. Севка за ней подглядывал: как она вышагивает в стареньких балетках к магазинчику за хлебом и молоком, читает в саду электронную книгу, расстелив под грушами выгоревшее покрывало. Лежит на животе. Лицо подпирает руками. Тонкие лодыжки покрыты питерским загаром. И пятки – такие круглые, такие розовые, будто она по воздуху летает: ни мозолей, ни загрубевшей кожи.
Севке хотелось подкрасться к ней, втянуть ноздрями ее запах, наверное, сладкий, грушевый. Но он не предпринимал никаких усилий. Зачем? Он любовался ей, как статуей Родена в Эрмитаже, на расстоянии. Иногда видел ее в жарких юношеских снах. И не спешил открывать глаза: все так, как надо, так, как надо… Ане, должно быть, хотелось романтических отношений. Она прекрасно знала, что он подглядывает за ней. Ее выдавала эта чарующая полуулыбка, такая лукавая, такая манящая. И прищур светлых глаз. И как она покачивала ножками. Иногда она высвистывала на травинке, зажатой между большими пальцами рук, какие-то мелодии. На толстой травинке басовые партии, на тонкой – партии сопрано. И сама она была как песенка о лете – беспечная, задорная. Конечно, Севка был влюблен. Не в эту Аню конкретно – в это лето. В этот возраст. Он наслаждался своей юностью, проживал ее до капельки, до самого донышка. И ощущал переполненность самим собой. Настоящая любовь впереди. И не стоит размениваться, растрачиваться. Его пора еще придет. Он предвкушал. Он готовился. Он взрослел.
Севка запомнил это время навсегда. Он будет знать: перед грядущими испытаниями всегда дается послабление. Счастье – предвестник горя. И никому не под силу изменить этот закон.
Он запомнит навсегда: тот декабрьский вечер был глухой, густой снег за окнами – такая редкость для Питера – обложил, как ватой, стены и окна домов, погасил все звуки: ни проезжающих по двору машин, ни подвыпивших компаний.
Он запомнит навсегда: мать пришла заплаканная. Глаза опухли, на щеках некрасивые красные пятна. Мимо детей проскочила неловко, боком. Швырнула хозяйственную сумку в угол, к зеленому радостному розану. Закрылась на кухне. По ногам потянуло сквозняком – значит, открыла форточку. И тут же запах сигарет.
В комнату бесшумным кошачьим шагом пробрался Ленька. Шмыгнул на кровать, под одеяло – только белый вихор торчит. Свернулся калачиком. Не утерпел – откинул уголок одеяла. Стал виден правый глаз. Спросил шепотом:
- Севка, а че она? Отец, да?
- Причем тут отец? – рассердился Севка. – Может, на работе что случилось? Иск проиграла, начальник матом наорал.
- Будет она из-за начальника так убиваться! Ты слышишь?
Из-за кухонной двери раздавались приглушенные рыдания. Севка представил, как мать сидит, съежившись, за столом, тычет сигаретой мимо пепельницы в чисто вымытый стол. И руки трясутся, как у последней алкоголички.
Повернулся в дверном замке ключ. Вошел отец – борода в сосульках, губы от невского ветра залипли – не разожмешь. Мрачный, не человек – тень медного всадника. Прямо в ботинках прошел на кухню, оставляя на полу серые потеки. На ходу вынул из кармана куртки бутылку водки.
- Слышь, Маша, выпить надо, надо выпить…
Дверь на кухню захлопнулась. И снова – ватная тишина.
Севка запустил интернет, порылся в закладках, скуксился: ничего интересного. Достал из портфеля учебники, тетради, сел, подвернув под себя ногу, стал по давней привычке грызть шариковую ручку.
- Что-то случилось, - прошептал Ленька. – Мне страшно.
Севка поежился: в комнате неожиданно стало прохладно и неуютно.
- Сиди, Ленька, тихо. У меня по геометрии трояк выходит. Надо исправлять.
- А зачем тебе в театральном геометрия? – удивился Ленька.
- Ни за чем. Просто мне вообще трояки не нужны. Что я, пенек тупой?
С отвращением открыл нужный параграф, стал вчитываться, но буквы прыгали перед глазами, и сложить их в слова не получалось.
- Ну и как ты ему скажешь?! Как?!!! – вдруг закричала на кухне мать.
Севка рывком поднялся со стула, отшвырнув злополучный учебник, и решительно направился на кухню.
Мать курила. Сигарета то и дело проезжала мимо рта – так тряслись руки. Отец стоял у окна, смотрел куда-то остекленевшими, как у чучела животного в краеведческом музее, глазами.
- Налей ему, - внезапно приказала мать. – Налей!
Отец отпрянул от окна. Несколько секунд соображал, что ему велели. Доперло. В глазах мелькнуло что-то человеческое. Наконец, в самом деле, плеснул водки в свою стопку, протянул сыну:
- На!
Севка, напряженный, недоумевающий, схватил стопку, опрокинул в рот. Мать сунула ему тут же корнишон – ядреный, злой. Водка тяжестью легла на желудок. Стало нехорошо.
- Ты, Севка, не сердись на нас…, - губы матери прыгали, и глаза ее были безумными, страшными. - Не сердись. Ты должен знать…
Сердце опустилось в желудок вслед за водкой:
- Что знать?
Мать побелела и прошептала:
- Ее больше нет…
Севка понял. Прямо в долю секунды понял. И затряс головой, будто в ухо вода попала.
- Вчера похоронили. Понимаешь? Ее больше нет!
Мать опять зарыдала.
Севка ничего не ответил. Резко встал, опрокинув табурет, и, не глядя ни на кого, пошел к себе.
- Двигайся, Ленька, - сухо велел брату.
- А геометрия?
- Да пошла она…
Лег на кровать. Брат нырнул под мышку. Устроил подбородок в выемку над ключицей:
- А от тебя водкой пахнет.
- Ага.
- Ты что?! Ты пил?!
- Спи.
- Что случилось?
- Да спи ты! – с мукой в голосе выкрикнул Севка.
Ленька послушно затих. Но не спал – встревожено смотрел на брата из-под одеяла.
И вдруг эта ватная тишина кончилась. Десятки звуков обрушились на потяжелевшую от горя и водки голову. Засипел в щели оконных рам настойчивый питерский ветер, насыщенный невской влагой. Принес с собой истеричный женский смех с улицы и скрежет шин по обледеневшей дороге. С потолка – дурацкая песенка про розовый вечер, соседка десятую молодость вспоминает. И материнские рыдания на кухне.
Ее больше нет.
Ее нет уже несколько дней.
То есть пока он ходил в школу, зубрил геометрию, жрал макароны со сковородки, курил тайком от родителей в чужом подъезде с другом – ее уже не было.
Ее закопали на полтора метра под землю. В городе, куда он никогда не сможет приехать, чтобы положить цветы на могилу. Вчера было также мрачно и холодно. Подвыпившие могильщики с утра долбили землю и, наверное, матерились: нашла время помирать.
Кто был с ней тогда? Кто проводил в последний путь?
Дочь. Конечно же, дочь. Больше-то никого нет. А, может, еще друзья-актеры. Услышала ли она последние аплодисменты?
- Севка, ты плачешь, - тревожно зашептал Ленька. – У меня макушка мокрая.
- Спи, брат. И никого не бойся – я рядом…
Тихонько открылась дверь. В комнату вошла мать. Присела на краешек кровати, спросила осиплым изношенным голосом:
- Сева, родной мой, выслушаешь?
Не ответил. Не хотелось. Мать помолчала, тиская свои руки на коленях. Пальцы побелели.
- У нее рак был, понимаешь? Когда она первый раз к нам приехала, еще были вопросы. Она здесь по врачам ходила, анализы сдавала. Помнишь, уезжала без настроения? Никому ничего не сказала. И мне – ни полслова, будто чужая я ей…
Севка вспомнил боулинг. И синюю жилку, так истерично бьющуюся на шее Дины. Огромную пустынную сцену. Свое ощущение букашки. Запах влажных после уборки подмостков. Счастливые, счастливые дни! Когда это было? Вчера? В прошлой жизни?
С трудом разлепил пересохшие губы:
- Когда же ты узнала?
- В прошлом году. Уже ничего нельзя было скрыть. Она знала, что умирает. И не хотела утомлять своими проблемами. Даже в больницу к ней не разрешала приходить. Вообще – о здоровье ни слова. Но ты же понимаешь, мы не верили! Мы знали, но - не верили. Это невозможно…
- А дочь? Что теперь с ней?
- Я не знаю… Не знаю, милый… Мы любили Дину, веришь? И даже отец – любил. Злился, но – любил. Кто еще мог нам правду о нас сказать? А ты? Если бы не Дина, каким бы ты вырос? Получается, она была для тебя матерью больше, чем я. А я не ревную. Я бы ей в ноги поклонилась за тебя, за Леньку… Только поздно, понимаешь? Идиоты, мы все идиоты… Все кажется, успеешь, вся жизнь впереди, бежишь куда-то. А куда? Понятно же – к смерти. Так надо останавливаться! Останавливаться и думать о том, как живешь. Прости нас, сын. Прости…
Левое плечо Севки было мокрым и горячим. Это брат беззвучно плакал.
- Мам, ты иди спать, - тихо, внятно выговаривая слова, посоветовал Севка. – Завтра будешь опухшая, с головной болью.
- Лучше пусть голова болит, чем душа…
- Тебе надо выспаться. И отцу надо. Иди, не рви нам сердце…
- Я люблю вас…
Мать поцеловала сначала Леньку, потом Севку. Вышла на цыпочках, плотно закрыв за собой дверь.
Севка положил ладонь на голову брата, заглянул в заплаканное лицо (ресницы склеились):
- И ты спи. Спи. Дине от наших слез не легче…
Мозг работал бешено. Перебирал детали: как в первый раз в театр пошли. Или тот вечер, когда она читала книгу…
Вскочил с постели, стал вышагивать по комнате, все быстрее и быстрее. И тут понял: да он в ярости! Он оскорблен, разгневан, взбешен, какие еще там слова есть? Дина, да как ты могла! Как ты посмела уйти вот так! Я же твой друг! У меня та старая смс-ка так и лежит в мобильном: «Зато ты мой друг!» А разве с друзьями не делятся самым сокровенным?
Не хотела никого утомлять своими проблемами. Дура! Противная глупая дура! Зачем?!!! Ты лишила меня права провести рядом последние недели, дни. Ты украла у меня возможность сказать, что я люблю тебя, как сын или брат! И не только у меня – у Аннеты, Льва Ивановича, да черт тебя дери – у Сергея!
И тут только дошло: да ведь они, наверное, ничего не знают…
То есть надо звонить. Или смс-ки слать.
И как прикажете набрать эти слова: «Ее больше нет»? А как их прикажете выговаривать?
Дудки! Завтра, он сообщит им всем завтра. Пусть еще денечек Дина будет для всех питерских «временно недоступной», но живой. Живой!
Сморило только к рассвету. И сон был не сном, а каким-то горячечным бредом. Все мелькало перед глазами разноцветными пятнами, неслось, сливаясь в длинные узкие полосы, и сердце стучало горестно, бешено…
В школу не пошел. И никто не настаивал. Ему предстояла тяжелая миссия: принести дурные вести тем, кого он любит. И тем, кого любила Дина.
Мобильный орал, не умолкая. Одни и те же вопросы: «Как? Почему? Когда?». И слезы. Много слез. К вечеру остался с изорванной в клочья душой. Лежал, обессилевший, на кровати, и не понимал, как жить дальше. Самому бы умереть на время. Впасть в искусственную кому. Чтобы ничего не видеть, не слышать, а самое главное – не чувствовать! И очнуться спустя полгода, когда сердце и разум смогут справиться с одуряющей изматывающей болью.
Но отлежаться ему не дали. Аннета приказала: «В десять вечера в кафе на Миллионной».
В подвальчике, обитом темно-красным шелком, собрались почти все. Девушку за барной стойкой заставили выключить музыку - радостный джазовый вой. Режиссер Лев Иванович сказал хорошие слова:
- Мы часто оправдываем свои поступки тем, что так складываются обстоятельства, и перед ними мы бессильны. Что может сделать один человек? Ничего. Вранье! Каждый человек может изменить мир вокруг себя. Дина – лучшее доказательство. У нее была трудная жизнь. Сволочная. Но она прожила ее с улыбкой. С той заразительной радостью, перед которой невозможно было устоять. Выпьем за человека, который менял мир!
Не чокались. Аннета сидела, забившись в угол, с опухшими от слез глазами. Да все были сначала были такие. Устало чиркали вилками по фарфоровым тарелкам. Тихо переговаривались. А потом вдруг всех, как прорвало: вспомнили студенческие годы, веселый раздолбайский курс, посыпались байки. Как разыграли речевика. Как едва не сорвали показ экзаменационной работы по хореографии, и Дину делегировали замаливать грехи курса. Как играли в карты (закрой уши, Севка!) на раздевание, Андрюху Рахманина заставили в трусах зимой бегать вниз-вверх по лестнице обычного жилого дома, и соседи вызвали милицию…
Истории были одна другой уморительней, и робкий смешок, казавшийся вначале неуместным, перерос в хохот. Севка тоже хохотал. Ему всегда было жаль, что он не знал Дину в юности. И вот – как будто увидел собственными глазами. Увидел ее Маленького Принца и Агафью Тихоновну. Ее свадьбу – студенческую, безбашенную, с купанием в Неве и нарушением общественного порядка.
Говорили об удивительном даре – любить и прощать людей. Как легко с ней заговаривали незнакомые люди, как утешались рядом плачущие, как таяли и истончались самые злые помыслы. Она шла по жизни смеясь. Смеясь и пританцовывая. Даже в самые отчаянные минуты думала не о себе – о людях. И каждый вспоминал свою историю: было трудно – помогла, приютила, согрела, ободрила, вселила надежду…
И Севка вдруг вспомнил кое-что и закричал:
- Подождите! Подождите!
Вскочил из-за стола с мобильным телефоном в вытянутой вверх руке:
- Вот же!
И нажал кнопку.
В наступившей светлой тишине зазвучало негромкое задушевное сопрано:
Если скажут, что погибла я,
Если где-нибудь услышишь вдруг,
Что заснула – не проснулась,
Не печалься и не верь.
Не заснула я, любимый мой!
Я ушла гулять по городу.
Просто вышла и тихонько
За собой закрыла дверь…
Севка слушал, и губы его складывались в странную блаженную полуулыбку. Ему показалось, что Дина и в самом деле не умерла, это полная чушь! Она шагает по дворам-колодцам любимого Питера в такой знакомой мужской куртке, и концы вязаного шарфа взлетают крыльями при каждом ее танцующем упругом шаге. Она шагает по Литейному и Невскому, Лиговке и Площади Искусств, подставляя бледное лицо колкому непокорному ветру, ресницы ее заиндевели и прядка рыжих волос, выскользнувшая украдкой из-под шапки, льдисто сияет в свете фонарей. Она шагает, безгорестная, навстречу своей любви, и каменные львы набережных щурятся ей вслед: совсем девчонка!
Севка возвращался домой и до рези в глазах всматривался в женские силуэты. Ему казалось порой, что он слышит смех Дины, заливистый, жаркий. Он шагал в ногу с ней и читал Цветаеву:
Идешь на меня, похожий,
Глаза опуская вниз.
Прохожий! Я была тоже!
Прохожий, остановись…
В этом огромном городе был еще один человек, который тосковал так же, как Севка. И, возможно, в эти минуты он тоже шел по улице, склоняя голову под безжалостными порывами ветра, и высматривал женщину в мужской куртке. Сергей.
Его визитку мать сохранила, движимая каким-то неясным для себя предчувствием.
Севка набрал номер и, услышав глухое «алло», сказал коротко:
- Друг Дины.
В ответ:
- Черт, я тебя заждался… Приезжай!
- Прямо сейчас?
- Бери такси. Оплачу.
Севка посмотрел на мать растерянно. Она согласно кивнула: езжай!
И замерцал таинственно огнями город-крысолов. Сливались в яркие полосы уличные фонари. Искрились сугробы. Выступали из глухой тьмы черные от влаги дома и отступали с уважением к людскому горю…
В квартиру Сергея Севка вступил с некоторой робостью. Он ожидал увидеть непомерную подавляющую роскошь, обычно присущую нуворишам, но оказалось, что Сергей жил скромно. Да, огромная гостиная с камином и там, за тяжелой дверью, вероятно, спальня, но интерьер по-мужски жесткий, без излишеств.
Хозяин дома, с черными кругами под глазами и трехдневной небритостью, проводил Севку на кухню. Включил кофеварку:
- Выпьем по капуччино…
Закурил. Сел в кресло у окна. Пальцы, сжимающие сигарету, подрагивали. Сказал неожиданно зло:
- Представляешь, а мне даже и поговорить не с кем.
Задумался.
Севка сел напротив. Сжал руки угловатыми коленями. Опустил голову. Неужели ему придется выслушивать мужицкую истерику? И от этой колкой мысли презрительно скривил уголок рта.
Сергей заметил, горько усмехнулся:
- Э нет, друг, развешивать сопли по стенам не собираюсь. Мне нужно выговориться. Ты поймешь. Ты тоже ее любил.
- Как сестру. Или мать.
- А я – как женщину. Ты знаешь, я не понимал, почему она уклоняется, избегает серьезных разговоров. Злился. Я говорю ей о своих чувствах, как малолетний пацан, а она отмахивается: это пройдет… Она не просила помощи. Не признавалась, хотя я и допытывал ее. Я зол, как черт! Я все узнал сам. Деньги – они открывают любые тайны. Но было поздно. Поздно! Но почему ты молчал? Ты вообще представляешь, как она жила последние месяцы?!
Севка подскочил, оскорбленный, побелевший:
- Я не знал! Она мне тоже ничего не говорила. Она никому ничего не говорила!!!
- Но должна же была кому-то сказать!
Зашипела кофеварка. Сергей раздраженно затушил сигарету, поднялся из кресла, щелкнул клавишей. В высокий керамический бокал упруго ударила струя капуччино.
- Ты знаешь, что они с ней сделали?
- Кто?
- Театралы эти убогие, сволочи-руководители! Они ж ее вышибли из труппы! Знали, дряни, что у нее диагноз, и вышибли! А на что ей было жить? Ты только прикинь, сколько стоят лекарства! А денек в питерской больнице! Они же у нее жизнь украли! День или месяц – какая разница?!
Севка судорожно сглотнул. Не было сил смотреть на раздавленного горем Сергея.
Последний раз она приезжала три месяца назад. Сергей уже отчаялся уговорить Дину остановиться у себя. И вдруг – она согласилась!
В холостяцкой квартире был наведен идеальный порядок: Сергей привез домой из офиса пожилую уборщицу – тетку Аглаю, которую из прочего персонала выделяла особенная ответственность. Она намыла окна, полы, свозила в химчистку шторы, застелила накрахмаленным до хруста бельем двуспальную кровать с лаконичным, в псевдояпонском стиле, изголовьем, вытерла пыль даже с плинтусов. Хозяину осталось только заполнить холодильник свежими продуктами и испанским вином. Уже поздно вечером в цветочном магазине юная девушка с нежным румянцем ловко и быстро собрала тонкими пальчиками строгий букет.
Он ждал и волновался, как мальчишка. Писал смс-ки: «Жду! Почему этот чертов поезд еле движется?»
И утром – сумасшедшая толпа на Московском вокзале, запах бензина, машинного масла, дребезжание колес дорожных сумок, скверное амбре бомжа, вздумавшего клянчить у Сергея на опохмел, мужчины в неприметных черных куртках, безликие женщины. А Дина… Дина – она как солнце! Вспыхнули в потоке людей короткие, как у мальчишки, рыжие волосы. Разве ее пропустишь? А она – бледная (не выспалась!), с сияющими глазами, пахнущая утренней свежестью. Кажется, с последней встречи стала еще тоньше, совсем как девчонка. Великая драгоценность!
Сергей не мог поверить своему счастью: неужели действительно она войдет в его дом?
Там, в сейфе за книгами, уже несколько месяцев лежит в вишневом бархатном футляре тоненькое золотое колечко с бриллиантом. Размер – пятнадцать с половиной, меньше некуда. Лежит и ждет своего часа. И этот час близок. До него – рукой подать. Надо только проявить терпение, но Сергею ли его занимать?
Дина сразу попросила чашку капуччино, чтобы взбодриться, разложила в спальне нехитрые пожитки.
- Сережа, можно воспользоваться ванной?
С ума сойти! Она еще разрешения будет спрашивать на всякую ерунду!
Он слышал за звуками льющейся воды, как Дина напевает песенку из старого советского кинофильма…
И когда она вышла – с влажными волосами, разрумянившаяся, в домашней клетчатой рубашке (три верхние пуговки фривольно расстегнуты) – случилось то, что Сергей особенно ждал, забыв обо всех женщинах на свете. Но вот эту часть истории он Севке рассказывать не стал. Да и никому не стал – это личное.
Умолчал, как дневной неяркий свет чертил на полу квадраты. Запах духов и разгоряченного женского тела, свежевыступившего пота, от которого сбитая простынь – мокрая, жаркая. Взлетали ее руки, опускались на его голову, скользили ладони по коротким волосам. Сгибы ее локтей – в переливающихся от фиолетово-пурпурного до бледно-желтого синяках от уколов в вену. Дина сказала, что это препараты от аллергии. Выступающие позвонки под тонкой кожей, пахнущей корочкой только что испеченного хлеба…
И когда их сердца стали биться ровно, он решил, что время пришло. Обернул вокруг бедер широкое полотенце и пошел в гостиную открывать сейф. Принес вишневую коробочку и сказал просто, без всякой аффектации:
- Выходи за меня, Дина!
Несколько секунд в ее глазах плескалась радость. Сергей был готов отдать голову на отсечение: она была счастлива! Счастлива! А потом на ее прозрачное лицо набежала тень, и в глубине зрачков что-то дрогнуло. Рассмеялась, но как-то неуверенно. Или смущенно? И вот тут бы насторожиться, не поверить, докопаться до истины, но она опять улыбнулась, и Сергей – размяк. Еще бы! Он поймал жар-птицу! Предупредил:
- Завтра же в загс пойдем!
- Завтра суббота…
- Тогда в понедельник!
- А в понедельник, наверное, выходной.
- Я им устрою выходной!
И вот он – драгоценный день вместе! И вечер. И ночь. И свежая простынь. Изнеможение, бокал вина, чтобы подкрепить силы.
Она уснула, уютно уткнувшись подбородком в выемку над его ключицей – утомленная жар-птица, с влажными глазами. Сергей чувствовал, как бьется ее сердце. И думал, что будет слышать его еще лет пятьдесят, чего ж мелочиться?
А Дина просто притворилась, что эти пятьдесят лет у нее есть. Или самой захотелось поверить?
Три дня рядом, не расставаясь. Сидели в японском ресторанчике и кушали обенто. Сергей кормил Дину с палочек, которыми она не умела пользоваться, подцеплял для нее кусочки маринованной рыбы, обжаренные во фритюре кольца кальмара, салат с грибами. Смеялись. Искрился на безымянном пальце бриллиантик. Звучала какая-то музыка, размытая, как акварель, без ритма, не оседающая на уши.
Остановить бы время! Ухватить его за шкирку, пригвоздить к полу, чтобы не двигалось! Чтобы замерли все часы в мире, чтобы счастье длилось вечно…
- Эти синяки, эта худоба, эта дурацкая короткая стрижка – они мне покоя не давали, - Сергей затягивался так сильно, что сигарета прогорала на треть. – И еще эта радость, сменившаяся отчаянием, там, в зрачках. Я ж ее тогда подвозил, когда мы познакомились, помнишь? А куда подвозил? К кому? В том квартале клиника известная. Меня еще тогда это все зацепило – милое женское вранье. Но – честно! – я верил в эту аллергию. Да мало ли болячек на свете! Но когда она уехала, я стал рыть. И нарыл. Все нарыл. Звонил, чтобы наорать от всей души, а она… Она там, в больнице, на трамале. Я готов приехать, а мне – фигу! Чертова колючка! Вцепился бы руками и тряс ее! Она ушла. Что дальше? Как дальше?
- Хорош курить, - рассердился Севка. - Тоже рак заработаешь.
- Не имею права.
- Почему?
- А кто Веронику будет на ноги ставить? Андрюха этот сопливый?
- Может, он уже не сопливый.
- Сопливый. Говорят, на похоронах клоунаду устроил, про большую непонятую любовь балаболил. Мой, он ей все отдал, и совесть его чиста, а что другую полюбил – так это жизнь. Пошляк. Выпьешь?
- Водки?
- А хоть и водки. У меня хорошая, с нее голова наутро не болит.
- Налей…
Дрогнули не чокаясь. Закусили бутербродами с австрийской салями и венгерскими огурчиками. И разошлись с пониманием того, что Дина их связала между собой до конца их жизней. Это понимание скрепили крепким мужским рукопожатием.
- Если что нужно – обращайся, - солидно выговорил Севка.
- Непременно, - без тени улыбки ответил Сергей.
Через несколько дней Севка сделал в своем дневнике, который пристрастился вести после смерти Лидии Григорьевны, важную для себя запись:
«Дина оставила мне огромное наследие – самого себя и Питер в придачу. Оставила мне театр, Льва Ивановича, Аннету, саксофониста Женю и – Сергея. Оставила любовь. Оставила мне семью, которая учится быть вместе. Оставила Ахматову и Бродского, Чехова и Сент-Экзюпери. Оставила призвание. А еще – эти дома, каналы, прохожих, это огромное небо Питера и - целый мир. Я верю, что она так и бродит по улицам любимого города. Ее вольный дух – здесь, с теми, кто ей был дорог. Значит, и со мной. Существует ли смерть? Не существует. Есть только любовь, которая всегда жива. Ты останешься со мной, Дина, до самого последнего дня. А значит, останется и твой мир, переданный мне, преподнесенный в дар, самый щедрый дар на земле. Помню, верю, люблю…»
Щелкают стрелки часов, перетекают пиксели на дисплее мобильного. Зиму сменит весна, а за ней будет лето, а за летом осень. Никуда не исчезнет небо Питера. Никуда! Надо жить так, как учила Дина – жадно, щедро, полными пригоршнями. Запрокидывать повыше голову, чтобы не текли по щекам слезы, чтобы солнце слепило глаза и чтобы видеть Полярную звезду. Шагать вперед без оглядки, отдавая себя этому миру, шагать уверенно, без страха. Нелегкое это дело – быть достойным наследником таких людей, как Лидия Григорьевна и Дина!
Порой ему казалось, что он прожил на свете тысячелетие. Он не был юн, несмотря на данные в паспорте. Он не был ветрен. Не был слаб. Он мог, как атлант, взвалить на себя целое небо и держать его на своих плечах.
Он часто думал о Веронике. Он бывал на ее страничке в интернете, читал без авторизации ее блог, рассматривал фотографии – она так похожа на мать! Но одного не мог заставить себя сделать – позвонить ей. Ей звонил Сергей. Он взял на себя роль ангела-хранителя и был счастлив хоть чем-то помочь дочери любимой женщины. Севка тоже хотел быть полезным и нужным, но не находил способа. Пока однажды Сергей не позвал:
- Надо решить кое-какой вопрос.
- Какой?
- Вероника будет в этом году поступать в вуз. Совсем не хочется ее мариновать в общаге. Надо ей квартиру снять. Поможешь выбрать?
- Не надо ничего искать! – обрадовался Севка. – У меня есть квартира! Все равно пустует. Пусть живет!
- Покажешь?
- А то!
Так и Сергей вошел в сокровищницу Али-Бабы. Спросил:
- Ремонт не хочешь сделать?
- Денег нет.
- Если не хочешь рушить память о своей учительнице, я пойму.
- Она не обидится. Ты прав, девушке нужны условия… Только – чур! – библиотеку не трогать.
- С ума сошел! – засмеялся Сергей. – Тут такие раритеты!
Бам-парабам, и квартира преобразилась. Засияла дорогущими стеклопакетами, новыми радиаторами, полосатыми обоями. Сменили сантехнику, перестелили полы. Книжные стеллажи – по авторскому эскизу. Сергей лично эту мини-стройку контролировал. А с ним не забалуешь.
Севка же вычеркивал на карманном календарике дни: вот еще на сутки Вероника стала ближе…
Они узнали ее сразу там, на перроне. А что, собственно, было узнавать? Рыжие волосы? Танцующий шаг? Дина, только лет на двадцать младше! Она распахнула им объятия, затормошила обоих, засмеялась переливчато, знакомо:
- Так вот ты какой – Севка, мамин любимчик?! Сергей, как я рада с вами познакомиться!
И - с ветерком на Сикейроса. Севка украдкой разглядывал гостью, ее профиль тонкого рисунка, насмешливый излом девичьих губ.
Потом они с Сергеем сидели на кухне и пили капуччино – здесь появилась кофе-машина.
Вероника долго принимала ванну. Из-за двери доносился ее голосок, напевающий песню из старого советского фильма про старый клен. Сергей слышал этот голос и улыбался своим воспоминаниям, а Севка своим. Им ли не помнить, как она пела в ванной?
Потом гостья сушила рыжую гриву феном. Рисовала перед зеркалом черные стрелки на верхних веках. Наконец вышла из комнаты в кухню – хорошенькая, свежая, в белоснежной рубашке (три пуговки сверху фривольно расстегнуты) и узких джинсах:
- Ну?
- Чего ты хочешь? – спросил Сергей, чувствуя себя волшебником страны Оз.
- Хочу Питера!
- Будет тебе Питер!
Поехали на Дворцовую площадь. Будний день, малолюдно. Небо над Невой сияющее, промытое вчерашним дождем. Сергей их оставил – бизнес! Но вечером – непременно в ресторанчик на семейный, так сказать, ужин. И попробуй возразить против слова «семья»!
- В театральный поступаешь? – поинтересовался Севка. Они неспешно шли с Вероникой вдоль набережной. Девушка уже держала его под руку, без смущения, будто так и должно быть.
- Нет, на программиста. Завтра поеду результаты ЕГЭ забрасывать.
- А почему не в театральный? – удивился Севка.
- А потому! – поддразнила Вероника. – Насмотрелась на материнские мучения, не хочется. Актер – самый зависимый человек. От режиссера зависит, от пьесы зависит… Даже от костюмера зависит: вот подаст тебе грязное платье, и будешь позориться перед людьми. Нет уж, лучше сама по себе.
- А я на будущий год подам документы на режиссуру. Меня к себе Лев Иванович помрежа берет на спектакль.
- Валяй, - разрешила Вероника. – Станешь режиссером хорошей труппы, будешь мне контрамарки на входе оставлять.
- Вот еще! Какая от тебя выгода? Антивирусник я и без тебя поставлю.
Вероника расхохоталась. От уголков чуть сощуренных глаз разбегаются мимические морщинки, совсем как у Дины. Подбородок у этой хохотушки материнский, и брови, и уши.
- Слушай, только честно: как же ты без…
- А так. К отцу в Москву не поехала. Что мне, об его молодую жену спотыкаться? Я не могу. Хорошо помню, как мать по полу каталась… Вроде я не злой человек, но вот же – памятливая! Меня к себе взяла одна актриса, Наталья Анатольевна. Муж у нее, тоже актер, умер незадолго до моей матери, детей нет. Сама она уже ушла со сцены – возраст, здоровье. С мамой они дружили. В общем, мама ей и передала меня. Вот обустроюсь – и Наталью Анатольевну сюда перевезу. Что ей в одиночестве век доживать? А я буду учиться и работать. Можно ведь дома пахать, программисту. А ближе нее у меня теперь и нет никого.
- А мы?
- А вас я вижу в первый раз, - и снова хохочет, в теплых серых глазах смешинки пляшут.
- Какая ты…
- Какая? - забежала вперед на пару шагов, положила руки Севке на грудь, пристала на цыпочки, чтобы заглянуть в глаза:
- Ну, какая?
- Такая… Руки убери. Смущаешь.
- Ты – моя семья. Так Сергей сказал. Его надо слушать. Он взрослый и умный. А мы еще глупые дети.
Севка фыркнул. Увидел впереди тележку мороженщика:
- Будешь пломбир?
Вероника засмеялась, и снова показалось, что это Дина, только совсем юная, безгорестная. Она все так же на цыпочках сделала шаг назад, закружилась, запрокинув голову:
- Как хорошо жить! А мороженое я люблю шоколадное…
Севка солидно усмехнулся: девчонка! Даром, что на год старше.
- Идем, провинциальная дурочка, я куплю тебе столько мороженого, что ты лопнешь. Или подхватишь ангину!
Закинул по-братски руку на девичье плечо, прижал к себе, и они зашагали беззаботно и легко к киоску с мороженым. Ветер с Невы трепал рыжие волосы Вероники и темно-каштановые Севки.
Они еще не знают, кем будут друг для друга: братом и сестрой, друзьями, первой любовью, мужем и женой?
Они счастливы неведением и шоколадным пломбиром в вафельных хрустящих стаканчиках.
Где-то в толпе – звонок мобильного. Что тут необычного? Сейчас у всех мобильные. Но только на этом – знакомая мелодия. Как у Дины.
Севка и Вероника одновременно поворачивают головы и, кажется, что в нескольких шагах впереди – знакомый женский силуэт. Шагает, пританцовывая, в такт взлетают рыжие волосы. Но ведь это только кажется? Они смотрят друг другу в глаза и расплываются в улыбке. Прибавляют шаг и теряются в толпе под полуденным звеняще-голубым небом Питера…
2010 - 2012 год
Под небом Питера, часть вторая
© Copyright: Кашева Елена Владимировна, 2012
Свидетельство о публикации №212112901309
Свидетельство о публикации №212112901309
Рецензии
Питер и Саров. Саров и Питер... Кажется, эти города связаны гораздо сильнее, чем кажется... Лена, я в тебя просто влюблена!!!
Наталья Лакомова 15.03.2014 23:18 • Заявить о нарушении
Наталья Лакомова 15.03.2014 23:18 • Заявить о нарушении
На это произведение написаны 2 рецензии, здесь отображается последняя, остальные - в полном списке.