Аэробус

  Телефонный разговор оставил горечь во рту. Придется ехать. Маме плохо. Серый, изредка белый снег валялся под ногами и таял, потом нарастал свежей коркой, покрывал все пространство, и снова таял,  он мешал жить в этом городе, радоваться встрече с ним. Ноги гудели от усталости, я пешком проходил Невский проспект и по льду до Петропавловской крепости, словно по карте водил пальцем и повторял изгибы маршрута. Расстояния, на бумаге сантиметровые, убивали часы и дни. Все хотелось пощупать руками. Но Питер был уже не тот… Его убивало это самое нещадное время. Осыпались здания, блекла красота. Перестройка заканчивалась перестрелкой. Только Нева, взятая в блестящий панцирь, спокойно ожидала весеннего дня. А возле крепости, у синей полыньи, бросали рыжую, как солнце, летающую тарелку голые моржи. Я, подняв воротник пальто, ежился как зяблик какой и неуклюже кинул им прилетевший ко мне снаряд. Холодно южанину в Северной Пальмире.
    Утром меня подняла неведомая, но добрая сила. До самолета оставалась уйма времени, на часах была еще ночь. Но раз уж встал, то вперед. Я тихонько спустился по лестнице, прошел мимо спящей на диване возле ленинской комнаты дежурной и вышел из общаги. Академия Гражданской авиации скрылась в пелене. Желтый цвет доминировал в ее жуткой палитре. Все сливалось, и небо, и его дно, по которому я, сделав первый шаг, понял, что идти придется по водяной пленке, растекшейся по сплошному льду. Взяв упреждение на ветер, едва переступая ногами, я держался за баул, надеясь на его прочность, если упаду. Перспектива намочить одежду, и в таком виде прибыть в Пулково, не устраивала. До отправления служебного автобуса было не меньше часа. Кажется, он весь и ушел на путь в неизвестность.
   Ни души, ни звука. Направление только угадывалось. Куда смотреть, тоже не ясно. Свет одинаково лежал на земле и висел в пространстве. Мне повезло, я знал этот маршрут. Колдобины и тротуар, все повороты я успел запомнить. Курсы повышения квалификации длились уже почти месяц.
    На остановке кучками стояли длинноногие стюардессы  в сапогах на тонких каблучках, курили важные мужчины в летной форме. Никто не говорил про гололед. А мне больше и не о чем было думать.

   …Она крепко держала его за штаны в том месте, где они расходились, словно горные хребты. «Ты будешь лучшим танцором, Джон. Но прежде твой фальцет услышит вся Невада». Ковбой поднял скуластое загорелое лицо навстречу новым приключениям. Острый кадык его подпирал блестящий на солнце ствол. «Мы здесь одни, крошка», - хрипло выдавил красавец.
      Она сняла обшитую белой нежной кистью коричневую шляпу и, держа длинными тонкими пальцами, обмахивала лицо. Волосы снежной лавиной устремились вдоль шеи, часть их задержалась на щеках и на лбу, они легли на плечи, словно невидимый визажист уложил  рукой мастера. Вишневые губы и коричневый взор презрительно смахнули их, как смахивают скверную мысль. «Ты проиграл, Джуди. Я пришла сюда первой. Это мое ранчо и моя земля.» Кольт выстрелил… 

     Вот и Пулково. Еще издали были слышны гудящие авиационные двигатели снегоочистителей. Воздушная гавань дышала и двигалась. Сухие и чистые пути вели к раскрывающимся ее дверям. Посадка шла на ближайшей стоянке. В темноте большой лайнер казался немыслимо огромным. Нервные дежурные и посиневшие от холода, легко одетые, но еще спокойные девушки-стюардессы из этого жуткого монстра пропускали пассажиров через три отрытых питерскому ветру люка. Багаж отдельно, мухи, пардон, люди отдельно.
… Сталин принимал парады регулярно, как лекарство…
    Сейчас и меня примет, сглотнет этот Ил. Кажется, такие живут только в воде… Подниматься по лестнице в самолет мне еще никогда не приходилось. Трап, еще, куда ни шло. Ступеньки, ступеньки, и вот я дома. Иона. Кит сглотнул. Нас тут таких много. Расселись по трое в три ряда. Потолок высокий. Можно в баскет-волейбол погонять вдоль по питерской-ямской, да с бубенчиками. Как же неуютно. Тронулись, поехали задом. Тягач старается. Дом на колесах. Нет, это не птица. Запустил моторы. Свистят и ноют, как поясница. Еще не взлетели, мужичок ходит по палубе. Похоже бывший моряк. Руки за спину, ноги колесиком, взор кверху. На экскурсию вышел. В Эрмитаж. Медленно гуляет. Стоп. Усадили бортпроводницы. Вдохнули и выдохнули ленинградский морской воздух. Катимся по рулежке. А где же амортизация? Плавная раскачка на поворотах? Как на платформе. Колес-то полно. Четыре опоры. В окошке тоже жуть. Все маленькое рассветает, синее.  Вид с высоты отрывается, будто сидишь на втором этаже и едешь. Смешно.

    … Тень дрогнула, срезанная пулей ветка дважды коснулась сухой травы и легла в темное, словно мокрое пятно под еще секунду назад стройным деревцем. Лишенное третьей руки, оно дрожало едва зелеными, искривленными листьями на двух оставшихся, вознесенных к небу, конечностях. Дрожало все тело, одетое в джинсы и безрукавку, дрожала кожа на голых, жилистых руках и заплатках штанов. Он смеялся ей в лицо. «И ты будешь моей, Ненси-разбойница, и эта долина тоже. Здесь все будем моим!»…

    Моя дальняя дорога шла над облаками. Как оно летит, это чудо-юдо Рыба-кит? Забегая вперед, скажу честно, обратно добирался на привычной «Тушке», и читал Довлатова в «Неделе». Чем занимался в «Аэробусе» эти долгих два часа, вспомнить не могу. Нервно и зябко было весь полет. Не помню и соседей. Они тоже, видимо, терпели страх. Нельзя пилоту летать, даже пассажиром, на холодной толстой рыбине, в центральной ее части. Животное должно быть добрым и ласковым, как наш «голыпь» в летном училище. Кликуху эту дал Пин, москвич-остряк. Грязно-зеленый биплан с бортовым номером СССР 47576 честно служил первой летной группе, был нежным и отзывчивым товарищем. Светлая ему память. А этот трехсот тонный летательный аппарат был явно тяжелее воздуха.
    Запомнилось, что привязной ремень держал мое тело, как щупальцы спрута. Подголовник давил на затылок так, что приходилось браться за подлокотники, чтобы не провалиться сквозь днище, покрытое матовым от слова мат, и не приземлиться на березки-клены, если это будет лес. Сквозь тонкие зимние облака изредка белели квадратики полей, выныривали рощи, тянулись тонкие ленты дорог.  Внизу шла спокойная мирная жизнь.
    …У Сталина были усы и оспа. Оспа-па-па-ра-рам-пам… оспа-па-та-ра-рампа…
      Гудит в голове от близких волн. Воспоминания, как реальная жизнь. Только почему-то стыдно проживать ее вслух. Как будто хвастаешь этим своим прошлым.
     Быстро шли недели возле мамы. Она выздоравливала, и на третьей по счету я убыл к месту своей командировки. Там никому не было дела до слушателей. Предприятия заплатили за учебу своих летных командиров. Со всего Союза собрались, чтобы штаны протирать и получать за это «по-среднему».
     «А чукчи на самом деле еще смешнее», - сказал однажды серьезный мужик, командир эскадрильи или отряда, послушав очередной наш анекдот про северных алкашей, и добавил: «Я там живу»…
     Вечером в открытую дверь заглянул коллега из Курган-Тюбе. «Ты чего здесь делаешь? Давай быстрее домой! Там сейчас такое!.. Не слышал?..  Телик не смотришь? Они уже в Куляб собираются…» Он рассказал, что в новостях был сюжет о событиях в Душанбе, о слухах про резню. Звони домой, говорил, и дуй скорее. Рапорт напиши, отпустят. Земляк носил абхазскую фамилию, его усы чернели на хитром лице. Он смотрел на меня свысока, под мышкой у него была свернутая в рулон «диссертация». Он заканчивал Академию.
    После полета на аэробусе я уже ничего вроде не боялся, а тут поджилки обнаружились. Буквально за пару дней до этого я успел рассказать своему соседу, вялому и  заспанному парню из Кирова, про таджиков-поэтов и мечтателей. Мол, у нас в республике все спокойно. Это тебе не Азербайджан с казахами… Телевизору я уже давно в глаза его бесстыжие  не глядел. Хотя в моде были невзоровские «600 секунд».

   … «Еще секунда, и звезды перестанут светить для тебя, луна отвернется, и солнце бросит греть твою задницу! Убери отсюда свой мокрый кобылий хвост, жалкий трус!» Ненси выгнула стан и широкие ее бедра стали еще шире. Бедный Джон еще надеялся, что его развяжут и отпустят. Он не знал планов женщины. Коварных ее мыслей. Он был мечтатель. Столб уже поддавался  усилиям. Раскачивая его в стороны, незаметно для собеседницы, Джон улыбался и смотрел на юг…

    Заглянуть в реестр событий и уснуть, чтобы проснувшись, выкинуть все из головы. Память четко делит на категории, а потом тщательно перемешивает картинки. Чтобы к старости не ворчать и не ругать день сегодняшний. Если удастся все так устроить, жизнь удалась.
    Снова аэровокзал. В служебный билет с красной полосой вписан номер рейса. Меня уже почти нет в Питере. С грустью смотрю в окна. Там, на холоде, неразделенная любовь к большой и красивой жизни, так и не постигнутой, не познанной, не досягаемой. Чужой, по сути. Ленинградцы, не Москва ли за нами? Я снова возвращаюсь к вам. Я иду по городу и улыбаюсь прохожим… Я не знаю другого города, так манящего к себе…
    На главной магистрали, упирающейся в золото Исаакиевского собора, сверкающее или тусклое, но всегда притягивающее взгляд, будничный день. Слева по курсу оживление и затор. Пешеходы вынуждены заступать черту, и мешая транспорту, пробегать под свист милиционера. Тротуар занят. Группа смуглых и курчавых людей перекрыла движение. Их так много. А питерцы спокойно, не возмущаясь, идут по своим делам.
    Снова в небе. Домой. По салону плещется «море-море» Юрия Антонова. Фонотека для терпеливых. Любую песню можно погубить, зацепившись. «Над тобой  встают, как горы…» Скоро увижу предгорья Памира. Если позволит погода. Если, если.
    Позвонить домой так и не удалось. Информацию пришлось добывать окольными путями. Телефоны межгорода работают по графику. Звоню маме. Она - в Куляб. А там молчат. Телефон не работает? Даю номер приятеля. Он все рассказал маме. Все ли?
    Тревога улеглась на сидение и летела со мной, она молчала. В «Туполеве- 154-м» уютно, как в общежитии. Тесно, но никто не в обиде. Летим на юг - юго-восток. «Почему из Душанбе в Москву лететь пять часов (на Ил-18), а обратно пять с половиной?» (спрашивает пилотов бабай) «А ты посмотри на карту: туда лететь – на гору, обратно – с горы! - А…».
    …Сталинабад Висарион Иосифович стоит на берегу Кофирнигана и курит трубку из хлопковой ботвы. В полосатом халате и тюбетейке. Салом алейкум, Коба!..
    Здесь уже весна. Вторая половина февраля и солнечный денек. После зимних приключений смотреть на зеленую траву приятно и тревожно. Что в аэропорту делает БТР? На башне усталый солдат в майке, по-домашнему выглядывающей из-под робы. Спокойно, как затишье на войне. Показалось, что русских совсем не видно в душанбинском аэропорту. Людей непривычно мало. Моя теплая одежда гармонирует лишь с далекими и близкими снежными вершинами, как на ладони, лежащими на чистейшей синеве. «Ты домой?» Мимо торопливо проходят коллеги. А куда же еще-то?..

   …Джон развязал руки, размотал неумело спутанные вожжи. Столбик навеса, увлеченный его сильными руками, прилег, и освобожденный пленник гордо смотрел все туда же. На юге вставали черные тучи. Они быстро двигались к нему, закрывая уже полнеба. Мадам Ненси оставила его в покое. Убить такого мужчину не позволила ее изменчивая натура. Пыль из-под ног пегой кобылы еще не улеглась. Сидя в дорогом седле, по-мужски крепко и пружинисто, красотка умчалась прочь…
   
     Десятый микрорайон, четырехэтажки застыли в боевом порядке. Поднимаюсь на третий этаж. Звоню. Открывают дверь. Все живы. Все дома. Пианино в прихожей. Как же вы его притащили сюда?
     «А мы на ночь его придвигаем к двери…»