Яко печать.. Малый комочек вселенной-4

          ГЛАВА 25.  ВСТУПЛЕНИЕ  В  СВЯТАЯ  СВЯТЫХ, ОВЦЫ И ПАСТЫРИ               

Ростовский Государственный университет, получивший в Советское время имя В.М.Молотова, основан в 1915 году как продолжатель и наследник Варшавского университета, эвакуированного из Варшавы в Ростов в связи с начавшейся первой мировой войной. Основан он был ещё в 1815 году, но фактическое существование его как университета было сравнительно непродолжительным. Его варшавский период насчитывает 45 лет, ростовский к моменту Юриного поступления в него 33 года. Если учесть, что этот второй период существования университета пришелся на одну гражданскую, две мировые войны, на революцию, а главное, на диаметральное обращение социальных и идеологических условий в обществе, то становится ясным, что в нём мало что оставалось от варшавского и вообще от дореволюционного периода. Пожалуй, только геологические и палеонтологические коллекции и содержащие их шкафы хранили еще некий дух старой, но педантично основательной скрупулёзности и красоты. В преподавательской и особенно в студенческой среде, конечно, этого совсем не осталось. Разве что некое соответствие прежнему духу сохраняли в себе старейший преподаватель университета известный почвовед профессор С.А.Захаров и палеонтолог доцент Е.Н.Семихатова.

31 августа 1948 года в университете на геолого-почвенном факультете состоялось собрание прошедших конкурс и зачисленных в университет абитуриентов, теперь уже студентов. Первый курс на геологическом отделении состоял из 26 человек. Это третья часть от сдававших вступительные экзамены. Почти все – выпускники школ этого года, то есть юноши и девушки в возрасте 18 – 20 лет. Лишь трое были заметно старше, 23 – 25 летние парни, отвоевавшие и демобилизованные из армии. Как потом выяснилось, значительно больше таких  было на втором и третьем курсах – там их количество составляло 15 – 20 %. Четвертый и пятый курсы были уже так далеко от вновь поступивших, что они их просто не знали: что-то неимоверно великовозрастное, редко встречаемое, весьма малочисленное и преимущественно женского пола.

Первое собрание вёл Пал Палыч Кохановский, заместитель декана факультета. Вёл хоть и решительно, но как-то неопределенно и не слишком грамотно выражая свою мысль. Под манжетами белой рубахи у него просматривались руки, сплошь исколотые татуировкой, разобрать содержание которой никак не удавалось. Но было ясно, что это не от приверженности его к ученому сословию – легко угадывалось пролетарское прошлое. Это несколько удивляло и разочаровывало: как же так, храм науки, образованности, культуры и вдруг такой зам. декана?! И вообще, несмотря не видимую определенность ситуации, всё было не очень понятно и вразумительно – зачем их собрали, что хотели внушить? Вышли с одной более или менее уясненной мыслью: завтра, 1 сентября, одним надо прийти к 8 часам утра, другим к 11, одним в одну аудиторию, другим в другую. Юра попал в число других, и его первый предмет в студенчестве оказался немецким языком, столь им «любимым». Почему-то это показалось символическим и полезным. Наверное, из убеждения, что всякое дело надо начинать с трудного и неприятного, а заканчивать хорошим.

Первые два дня буквально подавили Юрия. Сотни разнополых студентов, кутерьма, гам, шум, толкотня, неразбериха, затерянность во всём этом бедламе, угнетенное состояние от ощущения себя ничтожной былинкой. И к тому же ещё потрясение от великого множества красивых девчонок, от чего возникло мгновенное состояние влюбленности и мечтательности. Словом, растерялся, как глубокий провинциал в бойкой и пёстрой столице. И в первые же два дня в этой сутолоке успел заприметить одну особу, совсем уж поразившую его нездешним взглядом и красотой. И сразу же решил, что влюблён в неё отчаянно и безнадежно.

Начавшиеся занятия как-то не воспринимались в обстановке всеобщей взбаламученности, громоздкости и несуразности. Всё мелькало перед глазами действительно, как в калейдоскопе (лучшего сравнения и не надо!) и не умещалось в сознании. Однако через день вся муть более или менее отстоялась, и уже 3 сентября он делился своими впечатлениями с дневником:
«Итак, 1 сентября заявился в 11ч. 40 минут. Кстати, чуть не опоздал! Первое впечатление: колоссальное количество студентов (взрослые, почти дети, шумные, веселые, хорошо одетые, пахнущие летом, отдыхом). В общем, еле-еле удалось пробиться к своей аудитории. Университет, внешне красивый и строгий с несколько величественными линиями храма науки, обители мудрости, внутри поражает неумной планировкой аудиторий, коридоров, лестниц. Страшно тесен, неудобен, мрачен. Впечатление от внутренней отделки и архитектуры самое не блещущее. Итак,  я поднимаюсь по лестницам вместе с гомонящей толпой студентов. Их очень много, самых разных, самых непредвиденных и непредугаданных. Чувствую себя в этой массе затерянным, серым, неинтересным и скучным. На перерывах страшно хочется пойти поискать своих…заметить хоть одно знакомое лицо, с которым можно было бы почувствовать себя свободнее и роднее …Все  как будто знают друг друга, оживленно беседуют, смеются, хлопают друг друга по спине, по рукам. Плохо это - чувствовать себя одиноко в таком множестве людей.

К этому ещё примешивается гнусное чувство человека с оскорбленным самолюбием. Вроде я имею какое-то право на внимание этих товарищей, вроде я незамеченный, непризнанный даровитый и интереснейший человек. Да, именно такое нахальное и возмутительное настроение овладело мною в те минуты.       
Несколько утешительнее было на практической химии в здании химфака. Оно производит впечатление, противоположное впечатлению от основного корпуса: внешне неважное, серенькое, внутри блестящее, просторное, академическое!..

Уже на следующий день вся муть от первого впечатления отстоялась, и я вернулся домой с вполне определенным настроением – щемящей грустью! Почему?.. Что этому причина?… Всё то же: одиночество, отчужденность, раздражающая необходимость оставаться постоянно один на один со своими мыслями, убеждённость в своей не интересности для других, в бездарности и т.д. Хуже стало от посещения историко-филологического факультета, где проводилась встреча с бывшими студентами университета, а ныне учащимися Литературного института, писателями и поэтами.… И мне показалось, что я изменил себе, что я зарыл в себе какую-то чудеснейшую искру, обещавшую воспламениться… Мне показалось, что я пошел  в сторону от начертанного мне пути, изменил литературе, искусству, самому прекрасному и святому.…Итак, во мне погребено моё будущее, и я иду во мрак! А кругом спорили, говорили, смеялись, читали хорошие и яркие стихи одаренные, талантливые люди … Мне хотелось быть среди них и быть равным им… нет! Вру, мне хотелось быть лучшим.

…Но в общем всё же, осваиваюсь, знакомлюсь…Может быть, и потому, что на меня все-таки обратили внимание: выбрали старостой первого курса геологического отделения и старостой группы немецкого языка. Внутренне не согласен с этими должностями, то есть эмоционально – против, но решил, что общественной деятельностью заниматься необходимо. Нужно расти, нужно развиваться, чтобы быть гармонически сложенным человеком: сознание, чувство, воля!
 …Ничего не могу писать. Носится какая-то симфония разнородных образов, сравнений, звуков. Но ничего цельного не получается,  в душе творится что-то несуразное: гнетущее чувство невысказанности и не имение того, что хочется высказать, какие-то подсознательные, смутные настроения бродят, как туманы и призраки, всё возбуждено, взвинчено, напряжено. И страшенное всепожирающее желание писать, творить хорошее, проникновенное!»

В таком состоянии уязвленного самолюбия и самоедства, в несносном брожении взбудораженных чувств начал он свою студенческую жизнь. Трудно понять, что в нём клокотало, но, несомненно, и то, что неудовлетворенное тщеславие кислотой разъедало душу. Хотелось быть пупом, кое какие способности позволяли это, но непомерная застенчивость и скованность держали, как в тисках.  А застенчивость в значительной мере проистекала и от неуверенности в себе, от страха осрамиться. Очень неблагоприятное стечение свойств противоречивой натуры. Понимание этого было, и потому была надежда в преодолении всего этого букета столь затянувшейся инфантильной юности.

Нахлынувшее с первых дней многолюдье сразу же разделилось на непосредственно соприкасающуюся с ним массу однокашников и постепенно приоткрывающееся таинственное царство преподавателей (остальное университетское население так и осталось запредельным). Всего в группе (курсе) у них было, как и в школе, 26 человек. Вот они: Бабасинов Георгий, Багрова Зинаида, Беляев Виктор, Брусенцов Александр, Воробьева Галина, Выриков Александр, Гарифулин Леонид, Грекова Майя, Грошева Виктория, Гудина Валентина, Золотарева Ирина, Иванов Владимир, Козлова Альбина, Куковский Евгений, Кутейников Евгений, Масуренков Юрий, Мормиль Станислав, Нелюбов Владимир, Орлова Стелла, Поддубный Борис, Сафонова Тамара, Тищенко Светлана, Толмачев Михаил, Тычинская Нонна, Шевелева Евдокия, Череповский Виктор.
В самом начале был и 27-й студент, некто Костенко (имени не помню), вскоре отчисленный по состоянию здоровья. У него были какие-то неполадки со зрением, надвигалась слепота, и врачи запретили ему заниматься. Был это довольно крупный парень вполне здорового и представительного вида, похоже, и человек симпатичный и добродушный. Он всем сразу понравился, особенно девочкам, и его отчисление было воспринято с большим сожалением и сочувствием к нему. Жалко парня.

Кажется, не доучился до конца и Володя Иванов, милое и совершенно беспомощное создание, горбун крошечного росточка, искореженный и скрюченный какой-то болезнью. Руки были, как клешни, пальцы с уродливо раздутыми суставами, почти негнущиеся. Ноги непослушные,  то произвольно взбрыкивающие, то произвольно окаменевающие. Ходил он с большим трудом, сидеть на занятиях ему было мучительно, особенно на практических занятиях по химии, где требовалось наливать, переливать, насыпать, капать и т.д. Но главную проблему для него составляла полевая практика, геодезическая с кипрегелями, нивелирами и огромными чертежными досками и геологическая с отвесными обнажениями, балками и непроходимыми для него чащобами. Там студенты просто носили его на спинах как дополнительный рюкзак. А ведь при поступлении в университет все они проходили медкомиссию и сдавали справки о своем здоровье вместе с аттестатом зрелости в приемную комиссию. Как могло получиться, что эти ребята, пройдя через приёмные экзамены, заняли места не по своим физическим возможностям?! А ведь кто-то из-за этого был отсеян, может быть, потенциальный выдающийся геолог. Как ранее Юра – несостоявшийся капитан дальнего плавания. Чудеса!

Двенадцать девочек и четырнадцать мальчиков. Двое из парней уже отслужили в армии, отвоевали. Это Женя Куковский и Володя Нелюбов. Женя бывший летчик, весельчак, балагур, выпивоха, способный к учению, но, конечно, с большими пробелами в знаниях. Как он рассказывал, для демобилизации из армии ему пришлось сделать запланированную аварию – при посадке самолета сломать шасси, за что и был, якобы, выдворен из армии. Этот рассказ ввиду своей явной антисоветскости, браваде и абсолютной не конфиденциальности вызвал недоверие и смахивал на провокацию. Но восторженным окружением девиц и недавних школьников рассказ зачислялся в лихие подвиги отчаянного сорвиголовы. С Женей у Юры сложились тёплые отношения, поддерживавшиеся эпистолярно многие годы. Он первым из курса защитил кандидатскую и  докторскую диссертации, стал известным учёным, но погиб, похоже, от своего пристрастия к зеленому змию.

Володя Нелюбов был совсем другой. Скромный, молчаливый, ужасно стесняющийся своего невежества в знаниях и не очень способный к их усвоению,  на войне был разведчиком, и о своих военных подвигах не рассказывал, говоря, что там было всё совсем не так, как здесь, и не дай Бог, как. Володя тоже, как и Женя, по-видимому, вследствие Юриной относительной великовозрастности проникся к нему тёплым чувством и дружеским расположением. Даже подарил ему трофейный немецкий тесак, который он, увы, не сберёг – его стащил у него один из школьных приятелей брата Игоря. Это было большое для Юры и Володи горе. Вернуть его не удалось. Володя прожил скромную жизнь рядового геолога и тоже умер сравнительно рано. И к великому Юриному сожалению, в глубокой обиде на него за то, что он не ответил однажды на его письмо. Об этом узнал он много лет спустя, и горечь от собственного равнодушия и чёрствости время от времени царапает сердце невозможностью исправить совершенное бездействие.

Как это не удивительно, но в группе между  девочками и мальчиками в течение всех пяти лет совершенно не было романов. Исключение составляла лишь пара – Света Тищенко и Женя Кутейников. Они и в университет-то явились уже сложившейся парочкой, и вышли из него мужем и женой. Однако, нам казалось, что активным началом в этом союзе был только Женя, а Света лишь терпеливо принимала настойчивые домогательства. Наверное, это было действительно так, ибо жизнь всё-таки развела их со временем. А пока это было нерушимое единство скорее товарищей, чем обоюдно влюбленных: самоуверенного тяжеловатого отличника, впрочем, несколько однообразного и простоватого, с тоненьким милым и смешливым  созданием, олицетворяющем женственность и некую тайну, неуловимо проскальзывающую в блеске черных глаз, вздернутом носике и легкой картавости.

Очень заметной парой были Жорик Бабасинов и Миша Толмачев. Помимо трогательной дружбы, объединяла их еще приверженность к спорту: оба были отличными гимнастами. Но особый колорит им придавала несхожесть обликов при  одинаково малом росточке и атлетичности телосложения. Чёрный темпераментный, постоянно в возбуждении округляющий выпученные глаза и непременно чем-то возмущающийся Жорик и совершенно невозмутимый безмолвный с вечной добродушной улыбкой белобрысый Миша. Жорик был фигурой комической, открытой и даже беззащитной. Очень волновавшая его сексуальная проблема  была постоянно на языке, легко и много обсуждаемой и потому легко и часто становившаяся мишенью для беззлобных насмешек и подтрунивания. Курсе на четвертом он женился, наконец, по-видимому, для  окончательного решения этой проблемы на маленькой чудовищно смущающейся армяночке с благословения и подачи отца, известного в Нахичевани адвоката.

На свадьбе, куда многие из товарищей, однокашников, были приглашены, Жориков папочка произносил очень серьезные, но комические тосты, вроде того, что «любите, дети, друг друга и труд, потому что только труд дает деньги, а любовь продолжение рода» и всё в таком же духе – очевидные вечные истины в форме адвокатских речей нашей глубокой и простодушной провинции. Все слушали их с окаменевшими лицами, из всех сил стараясь сдержать рвущийся наружу хохот.

Миша же был полон достоинства, и при мягкой и доброй улыбке своей совсем не давал повода и возможности для вышучивания.

Стелла Орлова и Вика Грошева тоже явились в университет подружками. Стелла, сероглазая чернобровая красавица, и насмешливая Вика воспринимались, по крайней мере, первое время как нераздельное целое, гласящим и язвящим органом которого являлась Вика, а величественным и принимающим поклонение Стелла.

Генеральская дочь Тамара Сафонова  сначала была воспринята именно как генеральская дочь, а потом была безоговорочно принята в демократические ряды как полностью своя, несмотря на отцовское генеральство и собственную красивость. Это произошло из-за её приверженности студенческому братству, смелости, искренности и доброты. Сама училась она отлично, но ради отстающих и неуспевающих однажды выкрала экзаменационный билет со стола преподавателя буквально на глазах у него. Есть такая у студентов система сдачи экзаменов: брать один билет, а называть номер и отвечать по другому, заранее выкраденному, передавая взятый следующему сдающему, который  до выхода к экзаменатору успевал по нему подготовиться. И так до последнего сдающего и нуждающегося в выручке. Завершить операцию надо было незаметным возвращением похищенного билета.

Тамара первой среди них вышла замуж за какого-то папиного лейтенанта и первая же разошлась с мужем, ещё не окончив курса.

Валя Гудина была очень положительной девицей, умницей и тоже «своя в доску». Стала бессменным старостой после Юриного изгнания, и все годы покрывала весьма нередкие прогулы товарищей. Как и должно было быть, защитила не только кандидатскую, но и докторскую диссертацию, обосновавшись в Новосибирском Академгородке. Сейчас, по слухам, обретается в Израиле. По-видимому, уехала туда вместе с мужем, имеющим на то право.
Однажды ей были посвящены Юрой следующие стишки, сохранившиеся в его старых бумагах:

                Не дремлет, не спит, но сторо;жит
                Свирепый и злой деканат,
                И гадкой обидной дрожью
                Студенты в испуге дрожат.
                Глазами колючими Шурка
                Пронзает их души насквозь:
                Ни час пропусти, ни окурка
                Ни влево, ни вправо не брось.
                Но зло без добра не бывает
                И мир не без добрых людей –
                Валюша от зла охраняет
                Своих бестолковых детей.
                Своё несмышлёное стадо
                Она не устанет беречь
                И если ругает, то надо
                Кое-кого и посечь.
                Любезная наша Мальвина,
                Мы все в восхищенье от вас!
                Желаем, чтоб ваш Буратино… конец не отыскался. Но этот самый Буратино, наверное, Валю нашу в Израиль и увёз. А жаль. Она и здесь была украшением нашей науки.
 
Стас Мормиль – один из Юриных студенческих друзей. Приехал из Азова, где его мама работала на рыбозаводе какой-то шишкой. Обычные и частые гостинцы от неё – рыба редких сортов и дивного приготовления и чёрная икра.
Всегда очень чистенький, выутюженный, и по началу – обязательно в моряцких клёшах! Носил узенькие пижонские усики и коротенькие бакенбарды. Был очень самолюбив и скрытен, но добр, отзывчив и внимателен. Юра с ним сдружился на производственной практике, вместе пройдя нелегкую школу сибирской геологии, однако после окончания университета он будто канул. Доходили неопределенные слухи, что много лет работал на Кубе, а недавно стало известно, что обосновался на Урале.Как ни пытался Юра восстановить связь со Стасом, ничего не получилось, не смог отыскать его.

Борис Поддубный – из беднейшей семьи, одет всегда в одно и то же: латаная и застиранная гимнастерка, очень не новые и невидные брючки, стоптанные облезшие башмаки. Но будто не замечающий убожества своей одежды,  независим, самостоятелен, резок и категоричен  в суждениях, склонен к пессимистическим и негативным оценкам всего и вся, правду–матку режет грубо прямо в лоб. Держался всегда обособленно, сторонним наблюдателем.

Виктор Беляев – из «богатеньких». Высок, ладен, красив, спортивен. Портило только несколько высокомерное выражение мелковатого лица на небольшой круглой головке. Заметной близости с ним ни у кого не было.

Саня Выриков и Витя Череповский скромные тихие ребята, кажется, из ростовской провинции. Держались вместе, но потом судьба их резко разделила. Череповский стал одним из видных работников Министерства угольной промышленности, где пребывал и до  последнего времени, несмотря на свой уже сильно пенсионный возраст. Вот тебе и студент Череповский, не блиставший особенными успехами в учебе или сколько-нибудь выдающимися способностями – не всё, что блестит, золото и не всё, что неброско, малоценно.

Позднее, в бытность нашу в Москве, Юра сошелся с Саней Выриковым. Кажется, он был распределен в Аэрогеологический трест, где пребывали и другие наши выпускники, в частности, Женя Кутейников и Света Тищенко. Саня, однако, там не прижился. Был одинок, томился, рвался куда-то, и, в конце концов, подался в Якутию, где и исчез с нашего горизонта.

Саша Брусенцов тоже приехал то ли из деревни, то ли из какого-то небольшого провинциального городка. Но он, отличаясь бойким общительным характером, стремлением влиться в общее коловращение, не потерялся. Был не дурак выпить. Как и многих других, жизнь унесла куда-то в неведомое.

Галя Воробьева, общительная и веселая пампушечка. Посмеивалась, щебетала, была привлекательной и располагающей особой. По всему этому довольно скоро и успешно вышла замуж за парня со старшего курса, но общительный и легкий характер сохранила. Стала музейным работником, опекая и обустраивая геологический музей Ростовского геологического управления. В честь 50-летия окончания организовала  встречу выпускников.

Аля Козлова -  видная девица, но несколько прямолинейна и грубовата. О ней написалось когда-то:
                Парни бьются у ног исступленно,
                Но она, как гранит, непреклонна.
                Под окном дребезжат серенады,
                А она: - Мне не надо вас, к чёрту, не надо!

Майя Грекова – малюсенькая, но, как несправедливо казалось, недоброжелательная к мальчикам и с ехидинкой Дюймовочка. Про неё:
                Напрасно ты о нём мечтаешь –
                Ты так мала, ты так мала,
                Что на груди его истаешь
                Вся без следа! 
 
Не привлекшие Юрино внимание  Нонна Тычинская,  Ирма Золотарёва и сравнительно великовозрастная Дуся Шевелёва, по-видимому, не дали никакого основания для этого. Так ведь часто бывает: живет рядом человек, незаметный, не нужный тебе, будто и не существующий, а носит в себе такое доброе, теплое и большое, что способно и согреть и захватить и сделать счастливым.  А ты пропустил, прозевал это! Как жаль, что мы бываем так невнимательны и безразличны.

Зина Багрова тоже не была в непосредственной близости от Юрия, но всё же обращала на себя внимание то ли каким-то особым содержанием, менее, чем у других скрытым за милой застенчивостью, то ли своей причастностью к поэзии:
                Самой скромной из поэтов
                И милейшей из людей
                Я желаю ночью этой
                Самых светлых лучших дней,
                Чтобы рифмы не смущали,
                Чтоб, как песнь, была бы жизнь,
                Чтоб любовные печали
                Не рождали пессимизм,
                Чтобы в будущем детишки
                Появлялись, как стихи,
                И читали в толстой книжке
                Сочинения твои.

Вот и всё Юрино близкое и не слишком удалённое студенческое окружение. Он не включил в него Лёню Гарифулина, потому что это совсем особая статья, это глубоко личное, о чем уже немало сказано и ещё будет сказано в соответствующем месте. Это друг от Бога, навсегда. А приведённые стишки готовились когда-то к совместной курсовой встрече Нового года (где он теперь этот некогда новый год – сгинул, почил, почти ничего не оставив в наследство!), впрочем, так и не состоявшейся. А непрочитанные стишки завалялись в мусоре интеллектуальных отходов. Отношения же с Лёней в университетские годы усложнились, довольно часто наступали размолвки и взаимное неприятие и охлаждение. Почему это происходило, трудно сказать. Юре казалось, что Лёня, справедливо считая себя его единственным настоящим другом, ревновал его к вновь обретенным товарищам и друзьям другого масштаба, не мог смириться с тем, что Юра уделял не только ему одному своё внимание и время. Поэтому обижался, расстраивался, сердился, замыкался в себе, отходил в сторону. Юра сам тоже чувствовал, что как бы отстраняется от него порой, деля себя то с Володей Нелюбовым, то с Женей Куковским, то со Стасом Мормилем. Для отчуждения и ревности приспела и ещё одна, может быть, самая существенная причина. Но о ней – позднее.

В памяти остались еще несколько ярких личностей из старшего курса. Арнольд Нетреба, из демобилизованных, мощная фигура лидера. Высокий, плотный, быстрый в движениях и принятии решения, голос громкий, властный, вокруг всегда друзья, приспешники, прихлебатели. По окончании направили геологом в Северо-Кавказское геологическое управление, начальником которого вскоре и стал. Однако карьера прервалась болезнью и скорой смертью.
Его друг Михаил Черкасов, невысокий, коренастый, даже красивый полноватый парень, был долгое время при Арнольде. Женился на нашей Стелле Орловой, которая скончалась от первых родов. Вернулся с производства в университет на преподавательскую работу.
Рано умерший от туберкулеза Павел Скибин, тоже отвоевавший Великую отечественную, был очень весёлым, милым и обаятельным парнем, заводилой на всех вечеринках и организатором студенческих концертов. Тоже не из маленьких, но суховат, смугловат и по виду даже изможден несколько – просто удивительно, откуда он черпал силы, неистощимое веселье и жизнелюбие. Очень любимый всеми, своим безвременным  уходом нанесший удар всем знавшим его – зачем эта несправедливость и боль?
Из этой же компании, красавец Ваня Акуз, запомнился ещё и тем, что женился на, как говорили,  некрасивой девице в сильно затянувшихся скитаниях производственной практики. На вопрос, как это его угораздило, грустно ответил:
- Тайга и на медведице женит.

Пришёл Юрий в университет с готовностью благоговейного отношения к нему как к храму науки и, прежде всего, к преподавателям как главным и непременным носителям его мудрости, духовности и традиций. Из классической русской литературы следовало, что именно университетские преподаватели составляли блистательную плеяду русских духовных вождей, именно здесь были истоки гуманизма и просвещения. А история Ростовского – Варшавского университета только способствовала такому ожиданию. Но первые же столкновения с реальностью насторожили. Упомянутый уже Пал Палыч Кохановский со своими татуированными рабочими руками и не очень внятной, чтобы не сказать, неграмотной речью, привел в недоумение.

Ещё более колоритной и антиуниверситетской (по Юриным понятиям) фигурой оказался преподаватель динамической геологии доцент Петр Васильевич Мирошников.
Бывший булочник или пекарь был неказистым и невысоким подслеповатым человеком с толстыми стеклами очков, сквозь которые глядели маленькие голубые и кроткие глазки. Редкие рыже-седые волосы длинно и врозь торчали на розовой лысине. Кожа лица и рук в ярких рыжих крапинках-веснушках. Рот толстогубый большой и шлепающий. Голос густой и уверенный. Речь свободная, легко без задержек льющаяся, но витиевато неорганизованная. Однако предмет свой он знал замечательно, рассказывал о нём образно и сочно, выдавая при этом такие, например, перлы: «Стучите геологическими молотками в каменные двери Земли, и она откроет вам свои исключительно замечательные тайны». Или: «По сути дела говоря, тут и сказать нечего, потому что молчание знак согласия, а согласие это либо отсутствие своего авторитетного мнения, либо отсутствие вообще всего». Или ещё вот: «Какое это было распределение суши и моря, остаётся покрыто мраком седой неизвестности».

Петр Васильевич был абсолютно незлобивым человеком, очень увлечённым своим предметом, даже несколько замкнутым в нём. Как  к нему относились? Скорее со снисходительным терпением и добродушием, что впрочем, не мешало обманывать его на экзаменах, или жестоко шпаргаля или бессовестно выкрадывая экзаменационные билеты. Сейчас нет уже никакой уверенности в том, что этот якобы наивный и простоватый П.В. не видел всех наших махинаций, то ли от доброты, то ли от застенчивости благословляя их. Ведь как-то стал же он из булочника доцентом в обстановке и окружении людей отнюдь не идеальных.

Заведующий кафедрой литологии Игнатий Андрианович Шамрай тоже был из новой пролетарской интеллигенции. Тоже отнюдь не блистал даром оратора. Речь давалась ему не без труда, что непроизвольно отражалась в неконтролируемом поведении рта. В непрестанном поиске подходящего слова или выражения он простодушно открывался, и творческие поиски живописно представлялись выразительными движениями языка до тех пор, пока нужное не находилось. Читая свои лекции по петрографии осадочных пород и нерудным полезным ископаемым, он иногда замирал с открытым ртом, непроизвольно ворочая в нём языком, будто перебирая и подыскивая нужные слова. Обычно жестикулирующие руки, в это время застывали в воздухе, и вся его мощная фигура приобретала весьма забавный облик. Эта особенность Игнатия Андриановича вовсе не была отвратительной или даже сколько-нибудь неприятной. Скорее наоборот. Она воспринималась как очень неординарная и милая иллюстрация к его речам и всему облику могучей цельной и колоритной личности. Это был сильный характер, властный и решительный человек, насмешливо и порой уничижительно глядящий на студентов и видящий их насквозь. Позволял себе беззастенчиво, но, в общем, добродушно подтрунивать над ними. Шутки его были язвительны, иногда даже злы и обидны. Но он сам же умел разряжать их обескураживающей улыбкой и убедительным призывом не обижаться.

Поскольку осадочные породы покрывают почти всю поверхность планеты, а полезные ископаемые осадочного происхождения или считавшиеся таковыми (уголь, нефть, железо, марганец, алюминий и др.) составляют главное богатство человечества, Игнатий Андрианович и предмет свой считал самым главным на свете. Соответственно и своё дело и себя не числил среди второстепенных. Чувствовал себя хозяином в жизни, и умел добиваться к себе соответствующего отношения.
Поближе к окончанию университета Игнатий Андрианович называл всех студентов по именам: Юрка, Сашка, Женька и т.д. Вёл себя с нами весьма демократично, почти на равных. Поздно женившись на молодой женщине, делился с ними  радостями и странностями семейной жизни, рассказав как-то в качестве наивного и смешного курьеза, что жена его выспрашивает, были ли у него женщины до него, на что он отвечал: - Вот дурёха, да если бы не было, то что же я был бы за мужиком! Тогда и тебя у меня не было бы!

К плеяде выдвиженцев из народа принадлежал и Анатолий Акимович Ракитин. В отличие от своих более колоритных товарищей это был робкий, хитроватый и невыразительный человек, ничем характерным не запомнившийся, даже предметом преподавания: то ли геология четвертичных отложений, то ли инженерная геология, то ли еще что – нет, решительно Юра не помнил этого. Говорил он тихо, невнятно, будто стеснялся и себя и своего предмета, но за этой неопределенностью всё же угадывалась какая-то  недобрая затаившаяся то ли обида, то ли злость. Словом, человек этот авторитетом у них да, впрочем, и в администрации и преподавательской среде не пользовался. Он явно принадлежал  к издержкам политики партии по созданию новой интеллигенции.
Помнился такой, случай, Как-то перед лекцией Ракитин сообщил о приглашении его в ректорат для очень неприятной ему беседы по случаю какого-то казуса, имевшего место на практических занятиях, которые он  проводил с первокурсниками. Там то ли опрокинулся прибор и ушиб студента, то ли прибор был неисправен и поранил студента – не помню. Ясно, что предстояло очень неприятное объяснение и оправдание перед грозным и не всегда праведным гневом проректора. Анатолий Акимович заметно потускнел, испугался и охватившее его постыдное чувство обратил в неспровоцированный гнев против случайно подвернувшегося Сани Брусенцова, обозвав его ни за что, ни про что нахалом. Студентов это крайне шокировало. Они потеряли остатки всяческого уважения к несчастному созданию, и запечатлелся он в их памяти навеки вечные как человек совсем не обаятельный и, безусловно, «не наш». А теперь Юре было почему-то жаль его, и хотелось бы отыскать в воспоминаниях хоть что-то тёплое и примиряющее с ним. Но память безжалостна и суд молодости иногда бескомпромиссен.

   Дмитрий Федорович Власов преподавал гидрогеологию. Предмет его Юре не нравился, хотя вёл он его очень обстоятельно, скрупулезно, дотошно. Да и сам был подобен этому всему. Всегда аккуратен, вежлив, точен, конкретен, немногословен, но холодноват и отстранен. На почтительном расстоянии. Закрыт. Сухая невысокая фигура, белоснежная сильно накрахмаленная рубашка, безукоризненно повязанный галстук, тихая, экономная и грамотная речь. И всё. Более ничего не осталось. Только вполне приличная человеческая оболочка. А сам – за семью печатями.

Совсем другим был Алексей Петрович Резников. Полноватый, с  несколько одутловатым белым лицом. Рыжеватый блондин с короткой стрижкой тусклых волос. Очень расположенный к ним, молодым, но немножко циничен, возможно, полагая, что это наикратчайший путь  к сердцам студентов. Всегда производил впечатление человека как будто только что вышедшего из-за обеденного стола, где весёлая трапеза сопровождалась хорошей порцией отличного коньяка. К своему предмету, кажется, минералогии, и преподаванию относился как не к самому важному на свете делу. Было заметно, что основные жизненные ценности лежали для него где-то в другом месте. Почти наверняка среди них была любовь к жизни как таковой, к её соблазнам и сладким проявлениям. В отличие от других преподавателей его часто можно было видеть вместе с женой – замечательной красоты, просто какой-то роскошной женщиной. Довольно рано умер. И это было в полном противоречии с его обликом жизнелюба.

Кафедрой петрографии изверженных и метаморфических пород заведовал Иван Яковлевич Баранов. Увы, за глаза его все называли Бараном Яковлевичем. Это была совершенно замечательная и знаковая фигура сталинской эпохи. Вежливый, вкрадчивый, безгранично осторожный, если не сказать трусливый, абсолютно не способный к научному творчеству, но чрезвычайно усидчивый и в совершенстве ориентирующийся в хитросплетениях околонаучного политеса. При нас он делал, именно делал, из производственных геологических отчетов Северо-Кавказского геологического управления и таки сделал докторскую диссертацию, защитив её  почему-то не в Москве, а в Баку.

И всё-таки было в нём нечто вполне человеческое. Он был покладист, совершенно незлобив к студентам, даже относился  к нам с какой-то отеческой терпимостью. Предметы свои, петрографию и геохимию, несомненно, любил и даже как бы холил и пытался украсить таблицами и графиками собственного изобретения. Именно он выбрал Юрия в качестве своего ученика и долго пытался наставить его на путь истинный, как понимал его сам. Именно по его настоянию Юра был оставлен при кафедре после окончания университета.
Иван Яковлевич, Иван Яковлевич, плод и жертва нашего сумасшедшего времени, вы были очень разным человеком и, несмотря на некоторые непривлекательные черты характера и поведения, всё же именно вы внушили Юре любовь к тому делу, которым ему пришлось заниматься почти всю жизнь. С этой любовью было легко и радостно преодолевать и все его трудности, неприятные и тягостные стороны профессии и было дано насладиться великим счастьем поиска и открытий.

Екатерина Николаевна Семихатова вела у них курсы палеонтологии, геологии СССР и исторической геологии. Это была уже весьма немолодая женщина (или им так казалось?), несколько грузноватая фигурой, но легкая и стремительная в движениях. Лекции свои она читала просто блестяще, отлично владея не только материалом, но и русской речью. Несмотря на то, что её предметы отличались повышенной сложностью из-за обилия фактических данных, латинских терминов и различных наименований, которые все было необходимо запомнить путем отупляющей зубрежки, преподносила она их с такой увлеченностью и даже страстностью, с такой сокрушающей уверенностью в их безусловной важности, что они определенно вызывали не только уважение, но и глубокий интерес.

Наверное, она была самым талантливым их преподавателем. Но к ним она была строга, недоверчива и даже подозрительна. По крайней мере, к Юрию. Хорошую оценку ставила уверенно, а отличную, словно колеблясь и сомневаясь в действительно отличных его знаниях. И если быть до конца искренним, то надо признать, что эта ее недоверчивость была небезосновательна: он ведь и сам, положа руку на сердце, не смог бы утверждать, что знал геологию СССР или Историческую геологию на отлично.
Теперь ему казалось, что эта её недоверчивость проистекала от негативной оценки ею всего и вся, что окружало её. Это был и университет,  лишь только пародийный слепок со своего исторического предшественника, и новый профессорско-преподавательский состав, и сероватое студенчество, и вся исковерканная человеческая жизнь.  Всё, решительно всё было не таким, каким должно было быть по основам её воспитания и сословным понятиям. Она принадлежала к старой русской интеллигенции, разрозненные остатки которой ещё сохранялись кое-где вопреки всем новым веяниям.

К этой же среде относился и профессор С.А. Захаров, известный своими работами в области почвоведения юга России. Им пришлось пообщаться с ним только на первом курсе. Это был уже очень дряхлый и почти бессильный старичок, которого ассистентка приводила к ним на лекцию и усаживала на стуле рядом с кафедрой. Тихим невнятным голосом он рассказывал что-то совсем не сохранившееся в памяти, но почтительное уважение к столь знаменитейшей и почитаемой реликвии осталось. Вскоре он умер, а с этим и геолого-почвенный факультет был преобразован в геолого-географический. По-видимому, почётное единение с почвоведением перестало быть почётным, но для самостоятельного существования не доставало мощности, поэтому объединились с географией.
 
Деканом факультета стал профессор Иван Дмитриевич Седлецкий, прибывший к ним в университет откуда-то с Урала. Вместе с ним на факультет торжественно и безапелляционно въехало и новое научное направление, основателем которого был сам Иван Дмитриевич. Это коллоидно-дисперсная минералогия, то есть минералогия мельчайших частичек, из которых состоит глина и вся земная грязь. Направление внешне было мало привлекательным. Действительно, ну что может привлечь молодых людей, зараженных романтическими образами Обручевских, Ферсмановских и Ефремовских повествований о таинственно-прекрасном мире камней и их поисков, в обыкновенной глине и грязи, прилипшей к обуви и от которой чуть ли не ежедневно приходится её очищать! Положение усугублялось ещё и тем, что с внедрением коллоидно-дисперсной минералогии в неё начали, как в воронку водоворота, чуть не насильно втягиваться сотрудники и студенты геологического отделения. Следствием этого стало повсеместное загромождение помещений бесчисленными и разнокалиберными стеклянными банками, в которых размешивались и отстаивались эти самые минералы в виде скучной серой мути и грязи. То есть попросту обыкновенная уличная и добытая из земных слоев глина размачивалась в воде, тщательно взбалтывалась, а потом месяцами отстаивалась для разделения мелких и более крупных, легких и более тяжелых частичек на фракции, которые и отбирались из разных горизонтов мути для анализа и изучения. Скукотища, тоска зелёная!
Повальное приобщение к глинам вскоре получило отпор. И, прежде всего, со стороны студентов. Но не всех - ведь надо было делать карьеру, а под патронажем такого всесильного руководителя, как общепризнанный лидер направления, это было и легче и быстрее. При чём тут романтика?

Из наших пал в глины Женя  Куковский, отличавшийся острым любопытным умом и способностями, что равно предполагает и наличие в нём искреннего интереса к глинам. Его альянс с Седлецким, однако, был выгоден обоим: ученик из фронтовиков, коммунист, учитель – новатор-коммунист – прекрасный образец здоровья и процветания советской науки, а потому и залог блестящего дальнейшего развития нового и перспективного научного направления… И Женя быстро вышел в кандидаты, доктора и известные учёные-глинщики.

И всё-таки у большинства студентов эта хоть и взбаламученная, но все же вполне банальная глина вызывала скорее отрицательные ассоциации: понаставили везде банки с говном – пройти негде. Да и сам Иван Дмитриевич был скорее несимпатичен, хотя и весьма импозантен. При одутловато диабетической фигуре одет всегда с иголочки, солиден и положителен. Но не обаятелен, не добр и даже зол. Почему-то  невзлюбил Лёню Гарифулина, и издевательски называл его Хабибуллиным, полагая, не без основания, что этим наносит ему закамуфлированное оскорбление, исполненное уничижительного презрения. Нет, они не любили этого профессора и даже сомневались в его научном авторитете, что, впрочем, было скорее несправедливым.

Помимо этих ведущих преподавателей и ученых, на факультете были, конечно, и сравнительно молодые, ещё не остепенённые или только что защитившиеся сотрудники, небольшой круг которых начал формироваться уже в конце военного и в послевоенное время прямо на наших глазах.
Ассистентами у Е.Н.Семихатовой были Григорий Федорович Резанов и Екатерина Павловна Лазарева. У Резанова было прозвище Гигантелло за его высоченный рост и причастность к палеонтологии, где образцы руководящих ископаемых тоже величались с подобающим почтением – по латыни. Гигантелло был молодым мужчиной, все годы их учёбы донашивавшем свою военную форму, но уже успевшим к их появлению в совершенстве овладеть немыслимым много- и разнообразием латинских наименований ископаемых ракушек. Их несметные коллекции хранились в ящиках-лотках академических шкафов. Эти лотки по очереди извлекались в соответствие с прохождением курса палеонтологии и приносились к ним на практические занятия.  Здесь они и должны были заучивать их названия и облик с обязательной привязкой к виду, роду, семейству и горизонтам геологических наслоений, в которых они были найдены и для которых они характерны, то есть, для которых являются руководящими ископаемыми.

В разные периоды жизни Земли те или иные формы этих моллюсков распространялись на обширные пространства бывших морей и океанов и, отмирая, накапливались в соответствующих осадках и отложениях. По сменяющим друг друга остаткам этих бывших существ строится геохронологическая шкала, и идентифицируются земные слои и, следовательно, воссоздается её геологическая история. Всё это очень интересно, но невероятно трудно для запоминания. А Гигантелло запомнил и знал все эти тысячи ракушек в совершенстве, мог определить каждую на ощупь, что требовал и от студентов. Эти занятия не были любимыми и воспринимались как неизбежное наказание, поэтому и приходилось терпеть дотошную требовательность Григория Федоровича.

Екатерина Павловна (Катя маленькая) была мягче и снисходительней. Переносить её было много легче. Некрасивое лицо её скрашивалось добрым сочувствующим взглядом и с лихвой компенсировалось изумляющей статностью и совершенством фигуры. Она с плохо скрываемым обожанием смотрела на  Г.Ф., он делал вид, что не замечает этого. Чем это закончилось, Юра не знал, но, скорее всего, их брачным союзом.

Сергей Яковлевич Орехов совсем недавно защитил диссертацию у Игнатия Андриановича Шамрая. Он был Героем Советского Союза, фронтовиком. Славный парень, похоже, так и не привыкший к ошеломляющим переменам в своей жизни и судьбе: война, фронт, геройство и вдруг – учёный! Какая-то невероятность и скорее несуразность во всём этом – на своем ли он месте здесь?! Обстоятельства тащили его по жизни, и пока всё происходило там, на войне, он вроде бы соответствовал им, а здесь – всё не по нему, не в своей тарелке. «Ну, какой я ученый» – читалось порой в его честных глазах. Интересно, как судьба распорядилась им далее! Наверное, привык, а может быть, даже огрубел и счел себя не только достойным науки, но и недостаточно воздающей ему по его заслугам?!

Вячеслав Иванович Джумайло тоже  уже защитившийся молодой преподаватель. Очень симпатичный парень, добрейший и без претензий на преподавательский снобизм. По окончании курса Юра довольно быстро сошелся с ним, перейдя на «ты» и обращение по имени. Он одним из первых стал жертвой коллоидного бума на факультете, принимая его с обескураживающей беззащитной улыбкой и фатализмом.

Александра Васильевна Бакаева была по должности ассистентом, но занималась больше всякими административными делами по линии деканата: организация учебного процесса, дисциплина, посещаемость и прочее подобное. Ещё сравнительно молодая женщина склонная к юмору и к мирному разрешению всяких острых ситуаций. Похоже, главной ее функцией было всё же наблюдение за студентами, нечто вроде классной дамы или дядьки. Ей надо было сдавать сведения о посещаемости студентами лекций и практических занятий, успехах и неуспехах студентов, она следила за движением потоков из аудиторий в аудитории, за всем ходом учебного процесса. Этакий секретарь-помощник при заместителе декана по учебной части. Свою работу она соблюдала рьяно, темпераментно, весело покрикивая на них и беззлобно поругивая нерадивых. Им она нравилась, потому что была «своей в доску». Потому и звали её как свою – Шурка. За спиной, разумеется.

Ещё на факультете пребывали две девицы, по-видимому, лаборантки, Садя Челмокаева и Лена Гришина. Они сидели, как мышки, за кафедральными шкафами, лишь время от времени выходя из-за них для того, чтобы развесить карты, таблицы или графики или расставить лотки с экспонатами к какой-нибудь очередной лекции.

Юрий с благодарностью помнил и старого мастера шлифовальщика, который изготавливал в специальной мастерской при факультете шлифы, тонкие прозрачные срезы горных  пород для изучения их под микроскопом. Фамилия его была Лядский, а служил он в университете чуть ли не с варшавских времён. Пользовался он безусловным уважением и вниманием будущих геологов за своё великое мастерство, всегда доброе к ним расположение и терпеливое обучение своему ремеслу. А вот имя его забылось, как и имя его помощницы, молодой молчаливой женщины или скорее девицы, постоянно склоненной над шлифовальным станком в своем измазанном отходами от шлифовки халатике и клеенчатом фартуке.
               
                ДАРВИН,  ТЫ НЕ ПРАВ! 

Задумывались ли вы над тем, что миллиарды людей в течение тысячелетий, а может быть, и миллионнолетий носили и продолжают носить в головах совершенно не используемый и потому не нужный им мозг? Действительно, жизнь людей в подавляющей своей массе столь примитивна, что для её обеспечения абсолютно не нужен такой изумительно сложный, обладающий многократно превосходящими возможностями аппарат. И он практически у «гомо сапиенс», то есть у человека разумного,  бездействует, будучи задолженным не более чем на  какие-то проценты. Это, как она сама заявляет,  установлено наукой. На самом деле, ну зачем, скажите мне, какому-нибудь землепашцу, геологу, спортсмену, работяге, продавцу, менеджеру, кассиру, дикарю, олигарху, трубочисту, вору, вахтёру, так называемому интеллигенту, кандидату или даже доктору наук и прочая и прочая нужна такая большая человеческая голова, если работает она у них на обслуживание небольшого числа примитивных операций,  обеспечивая вполне успешную деятельность?! Лишь очень небольшое число учёных и мыслителей, возможно, привлекают при своём мудрствовании несколько большие резервы мозга. Спрашивается, зачем тогда он носится и сберегается человеком - этот самый бесценный и загадочный мозг?! И вообще, как могло получиться, что якобы в ходе эволюции был создан орган, который не используется организмом для своих непосредственных жизненных нужд? Это похоже на абсурд. Ведь естественный отбор обладает высоким КПД, он не станет создавать и совершенствовать инструмент, не нужный системе – это ему противопоказано. Выживает, закрепляется и совершенствуется в ходе отбора только то, что успешно и на пределе своих возможностей функционирует.

Следовательно, необходимо допустить, что  мозг не является продуктом естественного отбора, но раз он существует, то и работает он  на все 100%! Но на кого же тогда он работает, и где результаты его деятельности? Не в том ведь они, что «наколбасило» человечество и что составляет «достижения» каждого из нас! Не логично ли предположить, что всё наше подсознание и не работающий  на нас основной резерв мозга являются клеткой или ячейкой внечеловеческого (или всечеловеческого?) мозга, инструментом Всемирного Разума! А вся наша жизнь не более как обслуживание этого надчеловеческого разума. Догадаться о его деятельности можно лишь по редким и «случайным» сигналам из подсознания. И, может быть, нации и этносы это какие-то региональные отделы Всемирного Разума или «ноосферы», в понимании  В.И.Вернадского. А, может быть, это и есть то, что мы называем Богом!?

И тогда становится понятной некая «безразличность» Бога – Всемирного Разума к судьбе отдельного человека, не желание или невозможность обеспечить ему 100 %-ую  гарантию счастья, избавление от личных страданий и болезней. С Его позиций, может быть, не каждый из нас правильно несёт службу обеспечения своей  ячейки Всемирного Разума. И предположу совсем уж кощунственное: Всемирный Разум не всесилен, и ещё более – не только покровитель, но  и антагонист человеку, потому что последний, носитель сознания, тщится строить свою программу по своему разумению, по своим ограниченным возможностям, но с претензиями на верховенство. Поистине, Бог и дьявол! Человеческое сознание восстаёт против Бога! Вспомните Библию и печальную историю покушения Адама и Евы на Божественные прерогативы, вспомните Ангела, покусившегося на то же и ставшего демоном.
И возвращаемся мы к известной схеме, давно уже обсуждаемой людьми, но всё ещё недостаточно понимаемой: человек – средоточие противоречий и противоборства между Божественным (не в подсознании ли оно, а вернее, в надсознании?!) и земным (сознание). Потому наука (впрочем, не всякая, а лишь поверхностная!) так ополчается на веру, потому эта не слишком глубокая наука так не переносит веру! Но что спрятано за пределами  сознания в Божественном инструменте – человеческом мозгу – нам не дано осмыслить, потому что это нам не принадлежит, потому что это «не нашего ума дело», это – Богово. Но время от времени заглядывать туда нам дано, и мы можем это делать. Чтобы приблизиться к Богу. Хотя бы для того, чтобы содрогнуться от Его величия и непостижимости и устрашиться, Ведь не даром же говорят: побойся Бога! И ещё – страх Божий. Нельзя нам без этого страха, иначе творим непотребное.