Тетушка Панагия

Фрагмент из неоконченной повести.

Действие происходит в молдавском селе в последний год Брежневской эпохи.

Тетушка (мэтуша) Панагия – местная жительница, одинокая старушка.

Ее собеседник Николай – молодой человек, комсомолец, приехавший из Москвы.


- Ты хочешь правды? А правду, сынок, слушать нелегко! Правда, она ведь горькая, она пахнет кровью и слезами людскими! Нынче-то у нас правда не в чести. Одни ее говорить боятся, а другие и не понимают ничего толком. Выдумали себе сладкую сказочку про светлую жизнь, а больше ничего и знать не хотят! Я-то уж пожила на свете, всего повидала и горя намыкалась. Верно говорят люди, что уж когда суждено с бедой повстречаться – догоняй, коли она впереди, а если позади, то дожидайся. Могу тебе рассказать всё, как было. А не любо – так и не слушай.

- Расскажите, расскажите, тетушка Панагия, – попросил Николай.

Старушка задумалась. Ее взгляд устремился куда-то поверх его головы – вдаль, вглубь, в те далекие трудные годы, память о которых не оставляла ее ни на день. Косой свет от лампы придавал смуглому лицу, исчерченному паутиной морщин, выражение одухотворенной скорби, сострадания и вековечной народной мудрости.

- Давно ведь известно, что зайца лисица подстерегает, над сусликом коршун в небе летает, а зло добро со свету сживает. Они приехали в наше село ночью, – начала свой рассказ мэтуша Панагия. – Я как сейчас помню: большие машины гудят, светят фарами, солдаты с ружьями ходят по дворам. Зашли они и к нам. Собака кинулась им под ноги, солдаты застрелили ее. Начальник вошел в дом, говорит: «Собирайте свое барахло! Вы все – кулаки, враги народа, будем вас выселять отсюда! В Сибирь поедете лес валить, там теперь ваше место!»

Мама стала плакать, отец лежит больной, головы поднять не может. Старший брат хотел убежать, солдаты схватили его, ударили прикладом.

На рассвете нас привезли на станцию. Велели залезать в товарный вагон. Бросили нам несколько вязанок соломы на пол, заперли дверь.

Ехали мы долго, уж и не сосчитать, сколько дней. На остановках солдаты приносили еду – жидкий суп, сухари из черного хлеба.

Отец во время пути умер. Солдаты запретили похоронить его, он так и лежал в углу вагона, пока мы не доехали до места.

Это была станция Вагай, райцентр в Тюменской области, как мы потом узнали. Переночевали мы в бараке, а утром – пешком еще дальше, в поселок Первомайск. Уже начинались морозы, под ногами хрустел лед. Нас гнали и гнали по грязной дороге, не давали даже передохнуть.

В поселке мужчин отвели в общежитие – деревянный барак. Женщин разместили в избах у местных жителей.

Нам с мамой повезло с хозяйкой, мы попали в дом к одинокой русской женщине. Ее муж и оба сына погибли на фронте. Бедняжка, она так переживала, что мальчики даже не успели жениться перед войной!

И началась наша новая жизнь. Мужики трудились на лесоповале: одни рубили деревья в лесу, другие – пилили бревна на пилораме.

Женщины тоже работали, кого куда распределили. Мне дали задание заниматься стиркой. Господи, каждый день целые горы грязной одежды!

У нашей хозяйки была швейная машинка, да только испорченная. Я-то еще дома научилась немножко шить, взялась за это дело и тут. Машинку наладила – и работа пошла. Бригадир, когда узнал, сказал, чтобы я вместо стирки занималась бы лучше шитьем. С тех пор мне стало полегче, перестали болеть руки и спина.

По вечерам мы с тетей Марусей – так звали хозяйку избы – подолгу сидели и разговаривали о жизни, о людях и о судьбах человеческих.

Так уж, видно, было нам суждено, и не на кого сетовать, ибо не все так выходит, как человек думает.

- А сколько же вам лет тогда было? – спросил Николай.
- Сколько лет-то мне было?.. – задумалась она. – Да я уж тогда немолодая была. Лет двадцать пять мне тогда, пожалуй, исполнилось. Только вот все одинокая была, никто замуж не брал. Один жених, правда, у меня был, да его румыны в армию забрали, там он где-то и сгинул, бедолага. Пропал без вести на фронте.

Николай прикинул в уме и поразился: «Ведь ей теперь, выходит, еще и шестидесяти нет, а она выглядит на все восемьдесят! Вот же, как с людьми бывает!..»

- Сама-то я довольно быстро научилась по-русски говорить. А вот мама моя старенькая уже была, долго не могла привыкнуть. Один раз, я помню, – это еще в первые дни было, – позвала хозяйка нас за стол. Ставит перед нами горшок каши, тарелку с хлебом, дает ложки. «Ешь!» – говорит маме. Мама смотрит то на кашу, то на дверь, встает и идет к выходу. Тетя Маруся ее берет за руку, на лавку снова усаживает, опять говорит: «Ешь!» Мама опять на дверь смотрит. Тут я поняла, в чем дело, и рассмеялась. «Мамочка, – говорю, – это по-молдавски «ешь» значит – «выйди вон», а по-русски это означает – «кушай».

Тетушка Панагия прикрыла морщинистой рукой свою невольную грустную улыбку.

- Да-а, вот так мы там и жили. С надеждой на Бога, ибо велика его сила, не даст он нам страдать много.

За дверью послышался шорох, и в щель просунулась пушистая черная лапа. Кот ловким привычным движением зацепил когтями дверь, потянул ее на себя и неторопливо вошел в комнату. Он сверкнул на гостя желтыми глазами и стал тереться об ноги хозяйки.

- Вы мне обещали рассказать про родителей Иона Попеску, – напомнил ей Николай.

- Да, конечно, расскажу.

Она опустила руку, погладила кота и продолжила говорить.

- Семья Попеску жила неподалеку от нас, в том же поселке. Им дали маленькую каморку в бараке для семейных. Еуджен работал на лесопилке, а жена его, Катинка, грузила доски на складе. Он все время ходил хмурый, злой, такая подневольная жизнь его совсем сломала. Снова начали у него болеть раны, с которыми он с войны пришел. Как говорится, не дай человеку, Боже, сколько он вытерпеть может! А ведь был он когда-то веселым, песни умел петь, жену свою любил. А тут он на жене стал всю горечь свою вымещать. Бил ее чуть не каждый день, не разрешал ей даже с матерью видеться. Мать ее тут же жила, в доме у местных колхозников. Так эта Катинка, бедняжка, как идет, бывало, с ведрами к колодцу, заглянет с порога к матери: «Добрый день! Как здоровье?», а зайти в избу и боится – муж запретил.

Кот вспрыгнул старушке на колени и стал устраиваться поудобнее. Он долго топтался, поворачивался то в одну сторону, то в другую; наконец улегся и заурчал.

- В пятьдесят третьем году, – продолжила свой рассказ старушка, – когда умер Сталин, мы все надеялись, что молдаванам теперь разрешат вернуться на родину. Да не тут-то было… Нам вышло только послабление режима, как они это называли. Начали людям за работу деньги платить, выходной день дали в воскресенье и на праздники. Письма разрешили родственникам посылать. Которые семейные – тем разрешили строить себе дома в поселке, заводить хозяйство. Иные ловкие люди сумели себе за эти годы даже деньжат скопить.

Попеску своего первого ребеночка отсюда из Молдавии с собой в Сибирь привезли. Он у них еще грудной был, не вынес тамошних холодов – помер, царство ему небесное. А другой, Ионел, о котором ты спрашиваешь, у них потом уже здесь родился. Помню, слабенький он был, болел часто. Но Бог милостив – живой остался. Да вот только какой-то он странный всегда был, нелюдимый. С другими детьми не играл, сидел себе один, молчал, о чем-то своем всё думал… Да и потом, когда вырос, он таким же и остался; никто разгадать не мог, что там у него в душе творится. Я думаю, это оттого, что сглазили его.

- А разве такое бывает? Вы в это верите?

- Все может быть… Знаю, что есть такие люди, которые способны порчу навести.

- А за что же? И для чего они это делают?

- Черная зависть бывает в душе, злоба людская…

- Кто же мог ему позавидовать?

- Ну, может, не его самого, а еще родителей его когда-то давно сглазили. Бывают же такие случаи: живет человек, работает, из кожи вон лезет, а всё не везет ему. То болезни одолеют, то напасти всякие мешают. И никак он догадаться не может, в чем причина. А на самом-то деле, если бы кто всю правду узнал, то и понял бы, что тут какая-нибудь завистливая соседка наворожила.

Мэтуша Панагия повернулась поправить фитиль в керосиновой лампе. Огонек затрещал, затрепетал, и в комнате стало немного светлее.

- Когда мы, наконец-то, после долгих мытарств воротились в родное село – увидели, что нас тут никто уж не ждет, в наших домах давно живут другие люди. Пришлось опять начинать жизнь сызнова. Одним было полегче устроиться – тем, которые сумели из Сибири денег привезти. Другие приютились у родственников, приходилось им выпрашивать у председателя разрешение, чтоб построить себе хоть какую-нибудь хибару. Как говорится: кто может – кости гложет, а кто нет – не разжует и котлет.

В правлении колхоза тогда служил Тудор Жосан, наш нынешний председатель. Он в те годы еще молодой был, ни одной юбки мимо не пропускал. Вот он и вздумал с молодых одиноких женщин брать взятки, как говорят, «натурой», ну… ты понимаешь… Ну и вот, пастух-то наш сельский, Штефэникэ, единственный сынок Домники Ротару, – это его, Тудора, родной сын и есть.

- Да, я уже об этом знаю, мне говорили.

- Хотя Тудор, конечно, никогда его признавать не хотел. Еще бы, он ведь себе жену взял знатную, из самого райцентра, дочку тамошнего партийного секретаря! Да вот только, за грехи его, не дал Бог им деток. Так они и живут одни, богатство свое копят.

-Ох-хо-хо, грехи наши тяжкие, – вздохнула старушка.

- Какие же у вас грехи, тетушка Панагия? – усмехнулся Николай. – Это вы про самогон, что ли?

- Грехи мои, сынок, один Господь бог знает, он все видит. А что я самогон продаю – это так, пустяки. Надо же и мне как-нибудь жить. Пенсию-то нам, колхозникам, какую дают, знаешь? Только на хлебушек и хватает.

- Нет, ты не думай, я на русских зла не держу. И они ведь такие же люди, как и мы. А в каждом народе есть свои…

- … свои подлецы, злодеи, – подсказал Николай.

- Да, сынок, люди все разные бывают. Есть у каждого человека и прок и упрек. И где прока больше, там на упрек не смотрят.

- Но ведь вы должны же понимать, что это были временные ошибки, перегибы на местах, так сказать! – горячился Николай. – Советская власть тут ни в чем не виновата!

- Да-да, конечно. Вот я и говорю: кто ж тут виноват?.. Никто не виноват, виноватых-то уж и не сыскать…