Записки несостоявшегося оптимиста

               





            ЗАПИСКИ НЕСОСТОЯВШЕГОСЯ ОПТИМИСТА






«Вся человеческая жизнь делится на два периода. До и после».      

           З.Фрейд.    

 

«… не тревожьте себя. Все будет правильно, на этом построен мир».
         
           М. Булгаков. «Мастер и Маргарита».


       
               


               Моим любимым и далеким
               внукам Эвану и Томасу
               посвящается.

                Автор.

               

                ВМЕСТО ВСТУПЛЕНИЯ.



                Сразу хочу извиниться перед читателем.
                Во-первых, за то, что сел писать, ведь писать-то мне, если по-честному, особенно и не о чем. Все, как у всех, заурядненько. Родился, жил, учился, работал, ну и … т.д., но это «и так далее», обычно, уже описывает кто-нибудь другой.
                А все равно писать хочется, значит, тщеславный я человек и про читателей не зря  вспомнил, хотя с ними как раз, с читателями этими, проблема и будет, это у Леонида Ильича читателей было   невпроворот. Ну и бог с ними, с читателями, пишу для себя, а вы себе, ребята, как хотите! Можете просто не читать, вот!
         
         
               
               
          
          

            Я, коренной черкащанин.
         В Черкассах родились, жили и умерли мой отец, дедушка мой прадед. Я тоже всю жизнь прожил в Черкассах, а вот в паспорте у меня в графе «место рождения» стоит г. Золотоноша, Полтавской области. Это правда. Я там родился и жил… один день. В Золотоноше жили родители моей матери, там, в Золотоноше она меня и родила. Назвали меня в честь того акушера-гинеколога, который принимал роды, Александр.
         Жили мы в маленьком одноэтажном домике  в самом центре Черкасс. Дом был старый, в нем жили еще мои прадеды. В меньшей комнате жил я и мои родили, а в другой комнате, той, что была побольше, родители моего отца, мои дедушка и бабушка. А еще у нас была кухня, в которой, почему–то, стояла «русская» печка и там, как и положено, была лежанка, и на ней спала наша домработница. Домработницу мои родители держали не от хорошей жизни  и не оттого, что некуда было деньги девать. Их, этих денег, насколько я помню, у нас никогда и не было. Просто папина мама, моя бабушка Люба, была парализована, она не только не ходила, но и не поворачивалась в постели без посторонней помощи. Потому, когда все взрослые уходили на работу, со мной и бабушкой оставалась домработница.
          Сколько их у нас перебывало, уже и не помню, я ведь был совсем маленький. Запомнилась только молодая, веселая и, по-моему, красивая Анюта, которая с трудом дожидалась, когда все взрослые уходили на работу, что бы сгрести меня под мышку и сбегать на свидание к своим хлопцам, да еще одна, звали ее Галя.
          Проработала эта Галя у нас совсем недолго, дня два-три. Однажды вечером, когда наша большая семья села ужинать, я спросил: «мама, а кто это такое, жиденятко?»
         «А откуда ты слово это узнал?», после некоторой паузы спросила мама.
         « А меня так тетя Галя всегда называет» спокойно объяснил всем я.
         Отец молча встал, вышел на кухню к тете Гале. Больше я никогда её не видел.
         А потом, много лет подряд, с нами жила уже другая Галя, тетя Галя, хорошая и добрая женщина, которая, через много лет, успела еще понянчится и с моим сыном. Но это было уже потом.
            Для того, что бы попасть в нашу квартиру, надо было подняться на крылечко в три ступеньки. Кстати сказать, ступеньки эти всегда проваливались. Ремонтировал их «дядя Костя». Когда он заканчивал работу и брал деньги, то всегда говорил:
          «Зробив,як собі”
            Но, на следующий день, ступеньки проваливались снова.
               А на одном крыльце с нашей семьей жила семья Зель. Тетя Зина и две ее дочери, Галя и Лена. Лена была старше, она была очень красивая и очень похожа на киноактрису Людмилу Чурсину. А еще  с ними жил большой плюшевый мишка, который мне очень нравился. В детстве я был хорошенький, голубоглазый, толстый и…ленивый. И я не хотел учиться ходить. А мишка мне, очень нравился. И однажды Галя,  младшая дочка тети Зины сказала:
            « Саша, хочешь, я подарю тебе мишку? Иди и возьми его». Мишку мне очень хотелось, я встал и пошел, так я начал ходить. А еще я очень любил кушать, и если слышал стук посуды на кухне, сразу бежал к столу и радостно объявлял:
            «Ну, начинается, кажется, будем кушать».
            Мужа у тети   Зины не было, но соседи говорили, что когда-то, до войны он, этот самый муж, был, и во время оккупации очень даже неплохо устроился, был хозяином публичного дома. А когда в 43 году Черкассы освободили, удрал вместе с немцами. И никто не знал живой он или нет.
             А через много лет, когда тети Зины уже давно не было в живых, а я уже ходил в школу, открылась калитка, и во двор зашел чужой старик. Старик то старик, но одет он был не то, что странно, а просто, как-то не по-нашему. Так одевались только «в кино». Костюм, сорочка, галстук и, что самое удивительное, он носил шляпу. И шляпа была, какая-то необычная. Это уже потом я узнал, что называется такая шляпа «тиролька».
           Было лето, и все обитатели нашего большого двора крутились на улице. Незнакомец подошел к моей матери и спросил:
          «Простите, а Зина Зель здесь живет?»
           Наступило неловкое молчание.
           « Зина умерла 5 лет назад»
           « А ее дети?»
           « Они все на работе, может быть им что-то передать?»
            Но, незнакомец уже выходил со двора.
И вдруг послышался голос соседки, бабы Дуни, «ой лышенько, цеж  Зинки покийнои чоловик, той, що з нимцямы втик!»
 Мы все онемели, а когда пришли в себя и высыпали за калитку, незнакомца и след простыл.
               «Двор» у нас был достаточно колоритный, кто там только не жил!               
                Жил по соседству с нами дядя Костя, или Константин Емельянович, ну тот, что ступеньки всегда ремонтировал. Это был крепкий мужик лет 50, так мне кажется сегодня,   а  в детстве все они казались мне стариками; коротко постриженные седеющие волосы, щеточка усов, как у Чарли Чаплина или «а ля фюрер», всегда загоревший с крепкими бицепсами мужик. Дядя Костя нигде и, по-моему, никогда не работал. В любое время дня он сидел на лавочке возле своего крылечка ничего не делал и курил. Нарядами себя он не баловал. На ногах войлочные тапочки со стоптанными задниками, «бумажные» штаны, темно-синяя застиранная майка. Зимой все это великолепие дополнялось еще старой телогрейкой.
             Сидел на своей лавочке Дядя Костя, молчал и о чем-то все время думал, вспоминал о чем-то, наверное.
             А вспомнить Константину Емельяновичу было о чем.
             Вспоминалось, как в первые годы Советской власти жилось хорошо, какое хозяйство крепкое было, как в один прекрасный день всё «они» у него отобрали, и остался он, хозяин, ни с чем.
             Не любил Советскую власть Константин Емельянович, сильно не любил, а за что он ее любить был должен?
             Одна надежда была, на немцев, которые пришли в 41, и подался наш дядя Костя служить новым хозяевам.  Сам служил, и сына своего старшего, Ваню пристроил.
              Служили они, наверное, неплохо, потому, что когда наши в Черкассы в 43 году вернулись, то Ваню расстреляли без всякого суда и без всякого следствия прямо на улице Крещещатик, есть такая в Черкассах, раньше Урицкого называлась. За дядей Костей грехов, видимо, поменьше было, поэтому поехал дядя Костя пилить лес на Северный Урал. Долго пилил, лет 7, а как  потом вернулся, так и сел на свою лавочку.
               Рассказывали, что был у дяди Кости до войны родственник, не знаю, как это родство правильно называется, ну, вообщем, сестро…б и был он, родственник этот, секретарем подпольного райкома, когда немцы в Черкассы пришли. Так соседи рассказывали, что наш дядя Костя его немцам «сдал» и сам  повесил; ну, может и не сам, но принял, во всяком случае, в этом мероприятии самое активное участие. Нельзя было соседям не верить, они ведь из этого нашего двора и не уезжали никогда, все сами видели, все знали, и все хорошо помнили!
                Ну, попилил лес Константин Емельянович, вернулся, а жить на что-то надо, пенсию предателям Родины не платят.               
     И «заделался» наш дядя Костя инвалидом Великой Отечественной войны!!! Вот так вот, и не меньше!!!
                Это, по идее должно бы было быть большим секретом, но не тут-то было! Как говорится, нет ничего тайного, что не стало бы …. и т.д. Так вот!
                На соседнем с дядей Костей крылечке жила баба Дуня.
                И была эта самая баба Дуня родной сестрой жены дяди Кости, бабы Лизы.
                Чувствую, что вы все уже запутались, но что делать?
                Баба Дуня промышляла тем, что сегодня можно было бы назвать бизнесом, а в те далекие советские времена называлось спекуляцией. Баба Дуня с вечера шла в овощной магазин, покупала всякую зелень, лук, петрушку, укроп, морковку и  дома приводила все это в «товарный» вид, т.е. мыла. А утром рано, сбрызнув ее, эту зелень, холодной водичкой отправлялась на родной советский колхозный рынок, где все  это продавалось по двойной цене:
                «Свиженькэ, тыльки що з городу!»
                Приходит, как-то, баба Дуня домой, а пол-дерева возле ее окна и нету, ну, как корова языком! Спрашивает:
                «Лизко! А хто це мени спиляв вышнюю?»
                « Та то монтьор приходив, та казав, що за дрота чыпляэ»
               Вот тут все и начиналось!
                « Який монтер? Що ты, падло, брешеш, бисовои душі дытына, холера, паразитска морда! Щоб ты здохла, Щоб у тебе руки повидсихалы, щоб у тебе ногы повидсыхалы. Як твий Костя, морда фашиська, заплатыв доктору Любимчыку, щоб той його инвалидом вийны зробыв………….»
                Вот и весь семейный секрет, и весь двор уже в курсе. Кажется все, ссора, причем навсегда и на всю оставшуюся жизнь! А ничего подобного, через 5 минут вся дружная семейка сидит на лавочке и семечки лузгает.
                Долгие годы не покидала Дядю Костю тайная надежда, что дождется он этих самых немцев, или не немцев, а кого-нибудь другого, но дождется!
                « Здраствуйте, Марк Яковыч! Вы соьгодни радио слухали? Ни? А не чули за Израиль?» (можно Вьетнам, Корея, Куба).
                «Оцэ дали! Я вам так скажу, ти явреи, це не ци явреи! Оце вже мабуть почнеться курево».
                Такие беседы чаще всего происходили у дяди Кости с моим отцом, который, хочешь, не хочешь, а каждое утро должен был проскочить мимо дяди Костиной лавочки в туалет, уж такое у этого туалета-сортира было геофизическое расположение, что  попасть в него можно было только через эту лавочку.
                Кстати, туалет у нас в детстве был просто замечательный! Он был деревянный, и в нем было несколько кабинок. И в стенках там были дырки от сучков.  Если не спешить, и тихонько посидеть там подольше, то можно было поподглядовать за кривоногой девушкой Аней. После нее в туалете всегда пахло какой-то косметикой.  А, может, это были духи? Не знаю, но этот запах я помню, и узнаю его и сейчас, через столько лет. И он, этот запах, мне, почему-то, неприятен!   
                Да, сидел дядя Костя на лавочке, думал, ждал. А моя мама, когда мы что-нибудь покупали в дом, такое, хоть и редко, но бывало, говорила, что у нее такое чувство, что дядя Костя смотрит и думает, а куда он все это поставит, когда «свои» вернутся.               
                Когда меня приняли в пионеры, и я гордо вышел во двор в красном пионерском галстуке дядя Костя живо на это событие откликнулся.
                «Саша, иды сюды. Шо це ты на себе надив?»
                «Это, говорю, дядя Костя, пионерский галстук, я теперь пионер».
                «А  пионер, цэ шо?»
                « Ну, когда я вырасту, я буду комсомольцем, а потом, как папа, коммунистом!» 
                А Константин Емельянович засмеялся так нехорошо, потянул самокрутку, плюнул под ноги.
                « Сашенька, дорогой! Якбы ты бачив свого дедушку, як вин при цари був главбухом на гвоздильному заводи! Як вин выходыв з дому у шуби, як за ним кожный ранок каляска прыизжала!
                « Батько у нього коммунист,… твою мать! Инженер, 10 рокив в одних штанях ходэ! Дурак ты, Саша. Ну, иды, пионер, гуляй!»
               
                ***
      
            
                Не дождался Константин Емельянович ни немцев, ни «тых явреев», на худой конец. И точку в его жизни поставил…, не ЧК, не воентрибунал, а Я, Саша, бывший сосед.
                Уже работая врачом, привезли на моем дежурстве дядю Костю в крайне тяжелом состоянии, с запущенной острой кишечной непроходимостью, прооперировал я его, а он после операции взял и умер. Старый уже был дядя Костя, да и болезнь тяжелая у него была. Так вот в жизни бывает.
                А до этого я успел свою жену с дядей Костей познакомить. Приехали мы в Родные мои Черкассы после окончания института, жена у меня всю жизнь на Урале прожила, и решил я ее удивить.
                «Хочешь, говорю, Асенька, я тебе настоящего живого полицая покажу?» Пришли мы в наш старый двор. Маленьким он мне показался, так ведь всегда бывает, а дядя Костя, как всегда на своем месте, на лавочке сидит.
                «Здравствуйте, дядя Костя, не узнаете, это я, Саша Богуславский, вот, знакомьтесь, это моя жена».
                «Сашенька, дорогой!»
                И… потекли у дяди Кости слезы, мне показалось, что были это просто слезы старости. Дряхлым, жалким и больным был бывший куркуль и полицай, а теперь инвалид Великой Отечественной Войны  Константин Емельянович Волчановский.
                А на жену он впечатления не произвел. Не такими она в своем далеком Уральском Челябинске предателей Родины, полицаев представляла. Совсем не страшным был дядя Костя.   
             
                * * *

                Когда я был маленький, у меня, как и у всех  нормальных детей были мама и папа, бабушка и дедушка. Больше того, и бабушек и дедушек у меня было двое!
                Вот о них мне и хочется рассказать.
                Папин отец, а мой дедушка Яша, был по профессии бухгалтер, а по характеру неисправимый оптимист. Как бы трудно ему не жилось, и как плохо не складывались бы обстоятельства, он всегда твердо и искренне верил, что завтра все уже будет хорошо.               
                Дедушку Яшу я запомнил очень хорошо. Невысокого роста, с «английскими» усами, он очень любил одеваться. Его пальто, черное, с черным бархатным воротничком я запомнил на всю жизнь. И еще дедушка ходил с палочкой, скорее даже не палочкой, а тростью, потому что никакой функциональной нагрузки она не несла.  Дедушка в свои 80 лет не просто ходил, он бегал. Эта трость с рукоятью в виде охотничьего сеттера и сегодня лежит у нас дома.               

                Когда врач, которого вызывали, к лежащей много лет неподвижно бабушке Любе, выписывал очередные новые таблетки, или какую-то новую мазь дедушка бежал в аптеку и говорил:
                «Ну вот, теперь уже точно Люба поправится и начнет ходить!»            
               А еще дедушка Яша очень любил читать и очень хорошо играл в шахматы.
               В те послевоенные годы купить шахматы в магазине было нельзя и, какой-то токарь сделал ему очень хорошие шахматы, в которые,потом, играл и я, и мой сын, когда стал взрослым. Они и сегодня лежат у меня дома в кабинете, но ни я, ни мой сын в дедушку не пошли и оба мы в шахматы играем плохо. 
               . Читал он много и из всех писателей больше всего любил Достоевского. «Братья Карамазовы» были его настольной книгой. Не пошел я в деда, этих самых «Братьев»  я начинал читать несколько раз, но до конца, так и не осилил.
               А вообще, литературные вкусы дедушки были ну, мягко говоря, очень разнообразны.
               Моя мама, учитель литературы, когда вышла замуж и пошла на работу в школу, по просьбе дедушки зашла в школьную библиотеку и спросила, не ли у них Ч. Дарвина. Библиотекарша внимательно посмотрела на новенькую молоденькую учительницу, очень удивилась и ответила, что что-то, кажется есть. Она взяла лестницу и с самой верхотуры, почти с потолка, стащила первый том знаменитой «Теории эволюции».
               Этого автора и эту книгу, наверное, у нее попросили впервые. Но когда через две недели учительница литературы вернула книгу и попросила второй том, библиотекарь решила, что перед ней человек, мягко говоря, не совсем нормальный. Поменяв второй том на третий, а третий на четвертый она не выдержала, и поинтересовалась, откуда такие странные литературные интересы. Маме пришлось объяснять, что Дарвина с интересом читает ее 80-летний свекор.
              В Бога дедушка не верил и был атеистом, но в синагогу ходил регулярно и с интересом. Ему вообще все было в жизни интересно, он ее, эту жизнь, очень любил.
               Еще он любил людей, не кого-нибудь персонально, а все человечество целиком и очень всем, без исключения, людям верил.
               Для всех у него была только одна характеристика «высшей степени порядочный человек». Этим качеством наделялись все без исключения: полицай-сосед дядя Костя и домработница, которая, проработав  у нас один день «сперла» деньги и удрала, забыв сказать до свидания, ублюдки, ворье и насильники, с которыми дед несколько дней сидел в камере до войны в Черкасском  ДОПРе  (был и такой эпизод в его долгой жизни). Высшей степени порядочными были все его подчиненные и начальники, соседи и знакомые, и все незнакомые, кстати, тоже. Дедушка любил всех.
                Кстати, трехдневное пребывание в черкасской тюряге оставили у дедушки Якова неизгладимые воспоминания. А как же иначе, ведь там он встретился с «высшей степени порядочными людьми». Правда, по началу, встретили они нашего дедушку не очень приветливо.
                Как и положено, по закону, а если точнее то «по понятиям», ему в камере досталось не самое лучшее место, а именно, возле параши. Старожилы не сразу поняли, как им подфартило с новеньким сокамерником. Но, уже через несколько часов общения, когда дедушка Яша занялся перевоспитанием «заблудших душ», ошибка была исправлена.
                Дедушка начал с библейских историй, которые плавно переходили в подробнейшее изложение «Преступления и наказания» Ф.И. Достоевского, что не могло оставить равнодушными слушателей, они уже к моменту дедушкиного заточения успели все свои байки друг другу по несколько раз пересказать, и теперь скучали от безделья и отсутствия развлечений.
                Короче, к вечеру, новоиспеченного «мастера разговорного жанра» с почестями перевели на почетное, расположенное возле окошка место.
                Ко всеобщему сожалению общение с «порядочными» людьми длилось не долго, через пару дней дедушку выпустили. Прощались трогательно, и, как и водится среди интеллигентных людей, обменялись адресами.
                И вот, через какое-то время, к «большой радости» остальных членов нашей семьи, стали к нам в двери стучаться интересные личности. Они здоровались, вежливо интересовались, дома ли «Дед», и если дедушка Яша оказывался на месте, то долго сидели с ним во дворе, и беседовали «о жизни». Гости, кстати, никогда не забывали поинтересоваться, как дела у дедушки на работе, не обижают ли соседи, потому, что если что, они, как старые кореша, и помочь могут.
                «Ты, Яков Маркович, если что, скажи, мы, того, ну, вообщем, сам понимаешь!». Понимал дедушка, наверное, не очень, но дружбой гордился.
                Мама, как невестка, молчала, а папа пытался хоть как-то на дедушку повлиять, но все было безрезультатно. Дедушка не просто верил своим новым знакомым, он еще и восхищался их необыкновенной смекалке.
                «Представляете! Они, там, в постельное белье, в швы, грифель от чернильного карандаша засунут, а когда белье в прачечную попадает все синее становиться, представляете? Начальство бегает, возмущается, а попробуй виновника найти?
                «А как им Достоевский понравился! Очень интеллигентные и порядочные люди».
                Да! Любил дедушка Яша людей.
                .               
                Почему-то из раннего детства запомнился один случай.
                Жили мы бедно, мать работала в школе, отец работал и учился заочно в институте и зарабатывал, естественно, мало и когда однажды, придя, домой вечером с работы, дедушка сообщил, что ему «выписали» премию в доме нашем стало, как-то веселее. Появилась надежда на некоторое, хотя бы и временное, улучшение жизни. Каждый вечер за ужином обсуждался один вопрос, как и на что, потратить эту самую премию.
                И вот, одним из зимних вечеров, во двор вошел, вернее не вошел, а въехал дедушка Яша. Да, именно въехал, потому, что за собой он тащил … саночки, а на них стояла большая коробка.
               «А вот и премия», радостно объявил дедушка Яков и из коробки извлек на свет божий громадную, последней модели и, конечно ужасно дорогую… радиолу! Это была VEF последней модели, более бесполезной вещи купить было нельзя! Все планы насчет укрепления семейного бюджета и улучшения качества жизни нашей семьи рухнули, благодаря неисправимому жизнелюбию дедушки, в одночасье. Радиола эта была сделана на совесть, и уже в старших классах я ловил по ней голоса из-за «бугра», слушал Битлов и все такое. Хорошая была радиола.
                Черкасские бабушка и дедушка очень меня любили и очень баловали. Нет, дома меня любили все. Но в комнате бабушки Любы и дедушки Яши меня любили по-особенному, иногда, как я понимаю уже теперь, имея собственного внука, эта любовь доходила до крайности. Там, в этой комнате, мне позволялось абсолютно все!
                Школа, в которой работала мама, находилась в 5 минутах ходьбы от нашего дома и, когда между уроками бывали перерывы, мама успевала заскочить на несколько минут домой. Однажды она прибежала со свертком в руках, забежала в комнату и вытащила из свертка… маленький, аккуратненький НАСТОЯЩИЙ молоточек. Купить в то время такую замечательную игрушку, конечно же, было негде, молоточек по маминой просьбе сделал в школьной мастерской учитель по труду.
                А еще мама принесла целый кулек маленьких,  настоящих гвоздиков, и настоящую деревянную доску. Мама села рядом со мной на пол и объяснила, что гвоздики надо забивать в доску, показала, как это надо делать и убежала в свою школу.
                Когда же мама вернулась с работы, она застала удивительную картину: я сидел на полу и трудился в поте лица. В принесенной мамой доске гвоздей и в помине не было, зато  весь пол в комнате блестел от шляпок гвоздиков. А рядом сидели дедушка и бабушка и с умилением смотрели на все это безобразие. Досталось всем, мне, бабушке и дедушке. А шляпки гвоздиков в нашем полу навсегда остались памятником любви ко мне папиных родителей, и попытки моей мамы приобщить меня к трудовому воспитанию.
                Когда бабушка  умерла, дедушка Яша сразу сдал. Пропал у него интерес к жизни. Из пожилого он сразу превратился в глубокого старика, он перестал читать свои любимые книги, перестали его интересовать шахматы и, пережив бабушку на полгода, мой дедушка Яша умер. Остались только старые фотографии и воспоминания.
                А еще осталась полуразрушенная могила на старом еврейском кладбище. И чувство вины за то, что плохо ухаживаю я за могилами своих стариков. А еще чувство оправдания своего невнимания: ну, во-первых, следи, не следи, а толку не будет. Там на кладбище этом теперь притон бомжей, костры на могилах, бутылки, банки и другая дрянь. А, во-вторых…, и за мной уже очередь, недолго осталось, и за моей могилой смотреть тоже некому будет.
                Так и живем.               
                А в городе Золотоноша у меня тоже были дедушка и бабушка. Дедушка Воля, Владимир Генрихович, был потомственный парикмахер. Его отец, а мой, значит прадед, тоже был парикмахером и тоже жил в Золотоноше. До революции стоял над речкой Золотоношкой большой двухэтажный дом. На первом этаже была парикмахерская, а на втором жил прадедушка со своей большой семьей. Нормально жили, хорошо. Прадедушка работал, учил детей в Университете в Киеве и Вильно. А мой дедушка, старший сын, учиться не захотел, и работал и жил в Золотоноше. Прадед играл на скрипке, а дедушка на виолончели. По вечерам собирались у них в доме любители музыки, вместе играли, чай пили. Приезжал в гости земляк из столицы. Будущий академик БАХ.
                А потом была революция и дом у дедушки, это уже его дом был, родители его, слава Богу, до этого дня не дожили, отобрали. Не выгнали, нет. Просто и дом и парикмахерская с венской мебелью и венскими зеркалами, с канарейками, этим символом загнивания старого мира, уже были не его, дедушкиными, а ничьими. А он, дедушка с семьей, там просто жил и работал.
                Ничего, у других и похуже было. Тем более, что после войны, вернувшись из эвакуации, из далекого Похвистнево, дома уже не оказалось. То ли немцы, то ли наши при наступлении его разбомбили.
                Этого дома я не видел никогда и, фотографии его ни одной не сохранилось. Остался я без «родового гнезда», вот!
               А еще, мама рассказывала, у дедушки был старший брат. Он, этот брат, когда-то, очень давно, уехал в Америку, и мама его видела всего один раз в жизни, когда была совсем маленькая. Приезд заокеанского родственника запомнился маме двумя событиями.
                Вся Золотоноша бегала смотреть на «взрослого мужика» в коротких штанишках, который позировал перед фотокамерой, держа в руках «оберемок» дров. Хотел привезти в далекую и давно уже центральноотапливаемую  Америку доказательство, что где-то еще продолжают топить дровами печку.
                А еще американский дядя в подарок привез стеклянные стаканчики, которые не разбивались, когда их бросали на пол, пластмасса это была обыкновенная, а мы здесь были просто отсталые и дикие.
                На этом следы заокеанских родственников потерялись. Опасно было с ними общаться, нельзя было в те «прекрасные» советские времена родственников за границей иметь. Вот и не имели!
               
                Летом мы с папой и мамой  ездили на поезде в Золотоношу, а иногда родители оставляли меня, там, на недельку другую. Там, в Золотоноше, меня тоже любили, но… совсем по-другому!
                Если по-честному, то по-настоящему, мой дедушка Воля любил только одного человека. Мою бабушку! Нет, он, конечно, любил и меня и маму, и нашего папу. Но, как бы это сказать, мы все делили в этой его любви второе призовое место. А вот бабушка была на высшей ступеньке и занимала самое первое и почетное место. О бабушке я расскажу отдельно, она прожила дольше всех наших стариков, дожила до моей свадьбы и до рождения нашего сына. С бабушкой мы, по-настоящему, по взрослому уже, очень дружили.  Но, это было потом.
                Дедушка Воля был высокий, худощавый и седой. Даже не просто седой, у него была роскошная и совсем белая голова. И еще, он был очень больной, у него была бронхиальная астма, поэтому он все время кашлял.
                Одеваться он не любил и носил не то, что было красиво, а то, что было ему, дедушке, удобно.  Летом это была рубаха-толстовка. А ремень дедушка вешал в комнате, на гвоздь, который он вколотил прямо посреди стенки к большой бабушкиной радости. Так ему было удобно. В Золотоноше меня воспитывали, и если мне в то время, наверное, это и не очень нравилось, то когда я вырос, очень многие педагогические приемы продолжал «оттачивать» уже на своем сыне.
                Как-то пришел дедушка Воля с работы, а я бабушку целую.
                «Саша, а зачем ты это делаешь?» спрашивает меня дедушка.
                « А я бабушку люблю»
                « Чем целоваться, лучше собери и положи на место свои игрушки, что бы бабушке лишний раз не нагибаться за ними. Помоги ей, это и будет означать, что ты бабушку любишь. А целоваться, это совсем не обязательно. Понятно?»
                Ничего мне понятно не было тогда, но ведь как он, дедушка, прав был! 
                У бабушки было хозяйство, сад, огород и кабан. А еще были куры. Работала бабушка с раннего утра и до поздней ночи. Если бы не это хозяйство, трудно нам было бы в те годы. А дедушка Воля этого кабана  … дрессировал. Кабан научился ходить и справлять нужду в выгребную яму. Кроме того, он, кабан, выходил и встречал дедушку за калитку с работы, сам эту калитку открывал пятачком, и нес дедушкин портфель домой. Дедушка кабаном очень гордился и очень его любил.
                Но, каждому понятно, чем кабанья жизнь заканчивается. Умного кабана закололи. Это событие превратилось дома в «национальную» трагедию.  Дедушка Воля категорически отказался есть продукты, которые из этого кабана получились, а бабушка плакала, ведь она целый год, так тяжело трудилась, что бы дедушку, да и нас всех,  накормить.
                И случилось в Золотоноше еще одно событие, которое определило всю мою будущую жизнь.
               Однажды  я нашел в сарае, какие то свертки, а когда их развернул, то оказалось, что в них…малый хирургический набор инструментов, немецких, трофейных. Они были никилированые, блестящие.  Как они туда попали? Да очень просто. Муж старшей маминой сестры, Борис, военврач, который всю войну с первого до последнего дня в медсанбате отбарабанил,  возвращаясь с фронта, проезжал Золотоношу и оставил их там, за ненадобностью, наверное.
               Я был еще совсем маленьким, было мне тогда, лет пять, но у меня уже тогда появилась большая и взрослая мечта. Я захотел стать хирургом.
               И стал им! Но, про это, я расскажу позже.
               А в прошлом году захотелось мне жене домик, где Золотоношские бабушка с дедушкой жили показать. Нашел я открытку с адресом, сели мы в машину и поехали дом искать. И…не нашли. Да бог с ним, с домом, но я даже место вокруг узнать не смог.. Не помню ничего! Совсем!   
               
                * * *
            И еще лезут воспоминания раннего детства, всякие, и большие и маленькие, но ведь из  них, этих больших и маленьких событий, и складывается вся наша жизнь.
            Не люблю я поэзию. В определенном возрасте, и при определенных обстоятельствах, почти, что каждый пытается, хотя бы попробовать, писать стихи. Я никогда в жизни не срифмовал ни одной строчки, не было у меня такой внутренней потребности, да и способностей, по-видимому, тоже. И читать стихи я не любил и не люблю. Но, почему-то, вдруг вспомнились, когда-то прочитанные строчки военного поэта И.Уткина:
             «И под каждой маленькой крышей,
              Как она не мала,
              Свое счастье, свои мыши,
              Своя судьба»
            Ну, так вот.
            У моего папы были братья и сестры, но о папином младшем брате, моем дяде Изе, я хочу рассказать отдельно. На папу дядя Изя был совсем не похож, ни капельки, ни внешне, ни по характеру. Отец мой был человек очень правильный и очень серьезный. А дядя мой был, ну, как бы сказать поточнее, ну…шалопай.
             И так было всегда, с раннего детства. В школе мой дядя Изя учился плохо, вернее он совсем не учился. Он был хулиган и воспоминания о себе, в своей 3-ей школе, оставил такие, что когда моя мама пришла в эту самую школу работать и выяснилась степень родства с Изей Богуславским, то все учителя, которые его помнили, от нее шарахнулись в сторону. Ни пионером, ни комсомольцем, конечно же, мой дядя никогда не был. Таких туда не принимали. А в КПСС он и сам не вступил, хотя, я думаю, и мог. А в военном билете у дяди Изи. в графе «учетная специальность», было записано: «необученный солдат». Как ему от армии «открутится» удалось, мы не знали.
          После войны, уж не знаю как, он поступил в Харьковский инженерно-экономический институт, закончил его, кое-как, и начал трудится. И правильно говорят, никто и никогда не может сказать, кто из кого в жизни получится.
          Из шалопая и школьного хулигана, двоечника и заядлого преферансиста получился отличный высококвалифицированный инженер-экономист. Все эти подробности я узнал позже. А тогда, в детстве, как же я любил своего дядю Изю!!! Забегая вперед, скажу, что любил я его не только в детстве. Я любил его всю жизнь. Человек он был веселый, жизнерадостный, большой выдумщик.
         Каждый приезд дяди Изи в Черкассы, был для меня праздником! Это и было, наверное, отличительной его чертой всегда создавать вокруг себя праздник.
         Приезжал дядя Изя всегда неожиданно. По своей работе ему часто приходилось мотаться по командировкам, и он никогда не упускал возможность вырваться на день-другой в Черкассы. Сначала к своим родителям, а потом и просто так, к нам в гости. Черкассы  дядя Изя очень любил.
         Однажды, этот приезд я запомнил особенно хорошо, меня разбудили ночью. И первое, что я увидел, это большую, намного больше меня, красивую деревянную лошадь, ее дядя Изя пер на спине из Москвы. Я очень этой лошади испугался и, вместо ожидаемой взрослыми радости, долго ревел. А потом, уже утром, меня посадили на лошадь, и дядя Изя фотографировал меня своим новеньким ФЕД ом.
         И сегодня, эти фотографии сохранились, и я на них очень хорошо получился и лошадь не хуже.
        Наш дядя Изя запомнился мне еще и тем, что все новое, необычное, всякие там иностранно-импортные взрослые мужские игрушки я впервые увидел у него.
           Впервые, вместо черного коленкорового чемодана, которым тогда, и не только тогда, пользовались все вокруг, я увидел совсем другой. Он, этот чемодан был из желтой кожи, с пряжками и замками-молниями по-бокам, а внутри него была яркая клетчатая подкладка.
           С этим чудо-чемоданом дядя приезжал к нам, и каждый раз не переставал удивлять нас какими-то игрушками. Первую в своей жизни электробритву я увидел у дяди Изи. И это тогда, когда мой папа, да и все папы вокруг, в нашем дворе, брились «опасной» бритвой, которую точили при помощи ремня прицепленного одним концом к дверной ручке.
            И первый мужской несессер я увидел, доставаемый, из все того же чемодана. Да разве только это! А нейлоновая рубашка? Я запомнил, финская, а нейлоновые носки??? А настоящие, по-моему, югославские, мужские, плетенной светлой кожи летние туфли? У моего папы, да и у всех вокруг туфли были черные и носили их и зимой и летом, всегда. Главное, что бы туфли эти были целыми.                Своих детей у дяди в то время еще не было, и, поэтому, он меня очень баловал и всегда привозил мне много всяких подарков. И, что самое главное, все его подарки были не «нужными вещами», а игрушками.
         Мои родители, над этими дядиными «чудачествами», по-доброму посмеивались, а я  завидовал ему, и всю свою жизнь старался быть на него похожим. Всю жизнь, потому, что когда я уже стал взрослым, дядя Изя все еще продолжал нас удивлять.
            Однажды летом он приехал к нам на…. собственных новеньких «Жигулях». И катал нас по городу и снова у нас дома был праздник.
           А был он, мой дядя, уже совсем взрослый, и у него уже был сын, Женька,  на голову меня выше, и был он, дядя Изя, кандидатом наук и заведовал большим отделом в каком-то большом институте, а вот ведь, навсегда остался в душе мальчишкой. Поверьте, это удается далеко не каждому.
            И еще, дядя Изя не переставал, и умел, восхищаться. И еще, он был очень доброжелательным и очень любил всех удивлять.
            Дядя Изя, я уже писал об этом, много ездил в командировки. И со временем эти командировки были все дальше и дальше от дома. И однажды состоялась месячная командировка в далекую и сказочную Японию. Как же давно все это было! Простые советские люди за подарок судьбы считали поездку в Болгарию,  хотя она, эта Болгария, и заграницей то никакой не была. А тут, Япония!
          Сколько было рассказов, как восхищался дядя Изя этой Японией и всем Японским, сколько нужного и ненужного барахла он оттуда притащил!
          Нашему сыну, Димке достались очень красивые брюки, синие, с белыми вставками, расклешенные книзу. Таких брюк больше ни у кого не было. Но самое интересное в этих брюках было то, что их было трое. Одинаковые, но разного размера.
          «Щось не росте у Вас, Олександр Маркович, дитина», говорили бабушки у нас во дворе. «Другий рік з одніх штанів виросте не може»
         Но, Дима рос, а мой дядя старел. И последний раз удивил всю нашу семью, когда, будучи тяжело больным, в день празднования 60-летия моего отца спустился с трапа самолета, «отгулял» юбилей по полной программе, вернулся в Харьков и умер.
         О своих харьковских родственниках я мог бы рассказывать и рассказывать, но, времени для этого не хватает. Ничего, к «харьковской» теме я еще вернусь, но чуть позже, если писать не надоест.

                * * *

                Жили мы в детстве в одной комнате. Мебели у нас было не густо. Старый шкаф и две кровати, на одной спали мои родители, а на другой, маленькой, я. А еще у нас в комнате стоял старинный, очень красивый письменный стол, на ножках которого были блестящие латунные «башмачки». И в этом столе было много разных больших и маленьких ящиков и ящичков, и покрыт он был зеленым, местами вытертым, сукном.
                О родительской кровати стоит рассказать отдельно. Её, кровать эту, украл и подарил родителям дядя Изя. Шел он по городу, смотрит, кровать стоит. Он ее ухватил и родителям в подарок приволок.
                О «криминальном» происхождении кровати моя мама, я думаю, скорее всего, не знала, а если бы узнала, умерла бы от страха и позора, но папе Изя признался «откуда ноги растут» и они вместе несколько дней присматривались не нашел ли их законный, «кроватный», хозяин. Не нашел! То ли дядя Изя так быстро с ней, кроватью, сбежал с места преступления, то ли эта кровать вообще была ее владельцем выброшена за ненадобностью, но осталась она стоять в нашей комнате.
                Так вот, кровать эта была металлическая, покрашена, синей краской с никелированными шишечками. Больше ничего хорошего о ней сказать было нельзя, потому, что вся спальная часть её была одной большой дыркой. Конечно, спать на такой кровати было нельзя.
              Поэтому кровать подверглась капитальному ремонту: К сетке была прилажена доска, а сама сетка стянута отцовским офицерским ремнем. Вот на этой самой кровати и спали мои родители. Ничего страшного, между прочим, по молодости, конечно.
              А еще на нашем замечательном письменном столе стояла настольная лампа, такой себе грибочек красненький с кнопочкой-выключателем на ножке.
              Лампа была нам очень нужна, потому что мама вставала очень рано, в 4 часа утра и готовилась к урокам, а, что бы не разбудить меня, включала лампу.
               Но, не тут-то было! Я вставал честно, тоже в 4 часа, и «помогал» маме, как мог. Во-первых, я помогал проверять тетрадки. Мама давала мне ручку и красные чернила, еще мне давали старые тетрадки, и я трудился на этом «педагогическом поприще» не покладая рук. А еще я помогал маме учить стихи на память.
                Мама была очень добросовестная и считала, что нечестно заставлять учить на память стихи детей, а самой проверять их по книжке. Поэтому, встав утром, ни свет, ни заря, тихонько учила на память всю школьную программу, и стихи и, зачастую, прозу. А я слушал и запоминал.
                Так вот, хочу предупредить, что запомнил я много. И, если вы готовы, могу вам все прочитать. Что, страшно? Ладно. Не буду. Просто хочу сразу сказать, что поэзию я не люблю, стихи не читаю и не пишу. Стихи В.В.Маяковского никогда в руки не брал, а прочитать на память «Стихи о советском паспорте», это запросто. Очень долго в детстве меня мучил вопрос, кто такой «агитатотагарланаглаваря»? Я думал, что это одно слово, и причем, чье-то имя.
                А еще я мог бы прочитать вам другое стихотворение:«Про кадета и красную шапочку», тоже не хотите? Ну и не надо.
                Случались в нашей с мамой совместной работе и проколы. Однажды, мама со сна зазевалась, а я нет, поэтому я успел вместо неё «проверить» сочинение одного из лучших её учеников. Проверял я добросовестно, и когда мама спохватилась, вся работа уже была густо проверена мною красными чернилами. Но меня не наказали.
                И, вообще, наказывали меня очень редко. Меня никогда не ругали за поломанные игрушки, а ломал я их регулярно и причем, сразу после их приобретения, за порванные новые синие вельветовые штаны, за разбитые чашки и вазочки. Наказывали меня за другие вещи, например, за вранье. Но это случалось так редко, что в памяти не осталось. Я, вообщем-то, был послушным ребенком.
                Моим воспитанием, в основном, занималась моя мама, а вот папе я стал интересен уже потом, когда начал учить закон Ома.
                До этого момента большого интереса ко мне папа не испытывал. Нет, конечно, он меня любил, но вот интереса, нет, не было. Уж такой он был человек по характеру, не сильно интересовали его маленькие дети.
                В школу я пошел, как и положено всем нормальным детям, в 7 лет и это была мамина школа №3, та, кстати, в которой учился до войны дядя Изя. О моей первой учительнице у меня остались плохие воспоминания. По-моему, она была злая, детей не любила всех, а меня, я и сегодня не знаю почему, особенно. Признаюсь честно и сразу, в школу я ходить не любил и, думаю, что причиной была эта самая первая учительница, Нина Семеновна.
                Однажды, было это поздней осенью, наступила очередь нашего 4-го класса кормить кроликов. Не очень понятно? Объясню.
                Когда-то, Никита Сергеевич Хрущев, решил поднять благосостояние народа уже не выращиванием кукурузы, а выращиванием кроликов. Идея, может быть и не самая плохая, но, как обычно бывает, исполнение пострадало. На призыв Партии сразу откликнулся комсомол, ну и пионеры конечно. Во всех школах начали выращивать кроликов, а ведь известно, как эти твари плодятся! Жрали эти кролики «как не в себя», поэтому каждый класс должен был, уже не помню, недели по две этих кроликов кормить, вот дети и носили в школу объедки всякие, траву и все, что родители давали.
                Ну вот, значит, собрался я нести жратву кролям, а на улице погода мерзкая, дождь со снегом пополам, ветер, лужи под ногами со льдом, вообщем, та еще погодка. А идти то мне не в чем. Это ведь не до школы добежать, надо ведь на улице кроликов этих покормить, в клетках убрать.
                Мама с бабушкой долго мудрили, одели меня во все, что дома нашлось, подумаешь, не на бал ведь отправляли меня, в крольчатник. Наверное, и правда вид у меня был не очень, но….
                Как же высмеивала перед всеми меня Нина Семеновна, как весело всем было смотреть на мой, наверное, и вправду, «клоунский», по точному определению моей первой учительницы, наряд.
                И как обидно мне было…. Дома я плакал, а родителям ничего не рассказал, понимал уже тогда, что и им больно будет. Но Нине Семеновне я этой истории с кроликами тогда не простил, и сегодня не прощаю тоже. Плохим человеком была моя первая учительница.
                А потом моя школа сгорела, и наш класс перевели в другую школу, 14, теперь в этом помещении находится 2-ая музыкальная школа, а тогда в 1960 году она, 14 школа впервые стала обычной. До нас там учили «дураков», есть такие школы в каждом городе, для умственно отсталых детей.
                Проучился я там всего один год и мама забрала меня назад в «нашу» родную третью. Там я и учился до победного конца, туда же, через много лет, мы и сына учиться отдали, и проучился мой Дима там все 10 лет, и медаль получил. Думаю ему, Димке, с первой учительницей повезло больше, чем его отцу.
             О школе мне вспомнить особо нечего. Учился средне, и не плохо, но и звезд с неба не хватал. Моя мама была «классной» в параллельном классе и все годы мы вместе утром шли в нашу школу. Мы дружили. Вместе собирали старинные монеты и марки, вместе готовили уроки, каждый свои, но вместе.
             За маму мне никогда в школе не было стыдно, учитель она была не просто хороший, а замечательный. И предмет свой хорошо знала, не даром ведь мы с ней стихи в моем детстве по ночам учили, и, что самое главное, детей она любила. Причем всяких, отличников и двоечников, прогульщиков и лентяев, способных и тупых, вообщем всех-всех. А детвора любила маму и если другим «училкам» давались всякие, часто обидные прозвища, то маму за глаза все называли Янночка.
              И это школьное прозвище так к маме приклеилось, что и я дома так её называл, и сегодня называю. И жена моя по-другому, как Янночка свою свекруху никогда не называла, и Дима свою бабушку так всегда называл, Янночка и все.
              А еще, в 5 классе это было, к нам из Германии приехала «новенькая», звали её Вика. Все мои школьные годы я просидел спиной к школьной доске и лицом к Вике. Вроде обычная была девочка, и сегодня, вспоминая, своих одноклассниц я понимаю, что были у нас девчонки и не хуже Вики, но мне нравилась только она, а я ей, как и положено, нет. Ничего нового, все как у всех.
               Вот и все, что я помню о школе. Нет, конечно, вспоминается и многое другое, но вряд ли все это может быть кому-нибудь интересно.
               
               
                * * *


              Умерли папины родители, мои дедушка Яша и бабушка Люба, когда я еще в школу не ходил, это были мои первые потери, потери близких мне людей. Но, жизнь продолжалась…
               Вечный булгаковский «квартирный» вопрос в нашей семье решился сам по себе, у нас появилась вторая комната, не маленькое, между прочим, событие!
               И начались у нас дома «революционные» преобразования. Энергичная мама «наехала» на моего папу и начался ремонт и не какой-нибудь мелкий-косметический, нет, ремонт был настоящий, капитальный.
                Неожиданно оказалось, что в нашей комнате не одно окно, а два. Второе, оказывается во время война заложили всяким барахлом и заштукатурили намертво. А когда во время ремонта стали, это окно на место ставить нашли старую-престарую фотографию, на которой все мои родственники, начиная с дедушкиного папы, моего прадеда были. Когда я подбирал фотографии для этих «записок», я у мамы дома все шкафы перевернул, хотел эту фотку найти, и, не нашел. Жаль, конечно, уж очень хотелось всю свою  родню показать.    
                В результате ремонтных дел из кухни пропала «русская» печка, которая занимала полкухни, а у меня появилась своя собственная, пусть совсем крошечная, но своя, комната. В эту комнату поставили тот самый письменный стол и диван. Вот на этом диване я спал, правда, совсем не долго, потому, что
когда умер мой дедушка Воля, бабушка домик в Золотоноше продала и переехала жить  к нам и моя комната стала бабушкиной. И я об этом никогда не жалел, мы с бабушкой очень дружили, и тогда, в детстве и потом, когда я был уже взрослым.  Но было все это уже потом, а пока…
             В первом классе случилось событие, которое в одно мгновение изменило всю мою жизнь. Однажды, придя, домой после школы, я обнаружил в нашей квартире обновку. Посреди комнаты стояло черное, блестящее лаком, настоящее пианино! Как же я тогда обрадовался, дурак!!! Не знал, чем все это великолепие для меня закончится!!!
             Но это было еще не все. Самым удивительным оказалось то, что мама, моя мама на этом самом пианино могла играть! Справедливости ради, сразу скажу, что мамины таланты оказались откровением не только для меня, но и для моего папы. Никогда мама не рассказывала нам, что в детстве её учили на этом пианино играть. Это потом уже мы узнали, что когда моя мама была маленькая и жила в том самом большом двухэтажном доме в Золотоноше, у неё была учительница музыки, что звали эту учительницу Елена Павловна.
          
              И что золотое колечко с потерянным камешком, которое мама носила на руке, единственное имеющееся у мамы тогда украшение, было подарком этой самой Елены Павловны. Наверное, у мамы была хорошая учительница, а мама была, наверное, хорошей ученицей, потому,  что, как оказалось, мама, которая столько лет не подходила к инструменту играла очень даже хорошо. А потом к нам по почте, из Москвы, пришли ноты, это были три сборника Ф.Шопена, вальсы, полонезы и мазурки. А еще откуда-то взялись ноты шлягеров 20-годов, ноты эти были, из чьей-то частной библиотеки, и на них стоял экслибрис,  «из библиотеки В.Лимонова». Вот так! Ноты эти, кстати, и сегодня, лежат у меня дома. Взрослым я сам садился к инструменту и по этим нотам играл, но тогда я и не догадывался о том кошмаре, который родители для меня готовили.
               А вы, догадались? Ну да, меня отдали учиться в музыкальную школу.
               Отвели туда, в эту самую школу, я сдал экзамен, и … началось!
               Но сначала, основы музыкальной грамоты решил освоить наш папа! Да- да, не удивляйтесь! Мой папа решил, что если мама, о музыкальных способностях которой он даже не подозревал, смогла сесть за пианино и сыграть Шопена, то и он не лыком шит! Просто надо немножко потренироваться. Папа купил самоучитель игры на фортепиано и насиловал наш инструмент, наверное, с месяц. Папа никак не хотел смириться с мыслью, что начинать учебу надо с гамм, упражнений и песенок, типа «Сулико». Он, папа, ведь видел, что наша мама сразу начала с Шопена и на меньшее был не согласен!
                В своих музыкальных упражнениях папа был настойчив, но нет ничего удивительного в том, что не далее, как через месяц, идея «заиграть» на фортепиано была им заброшена навсегда.
                Папе было проще, захотел, начал учится, а захотел, бросил. А у меня учеба в музыкальной школе затянулась на долгие семь лет. Не буду останавливаться очень подробно на всем этом музыкальном безобразии, хочу только сказать, что час, как временной фактор, оказался единицей не постоянной. Во всяком случае тот час, который я должен был высидеть за пианино, и это ведь каждый день, длился, как мне тогда казалось, целую вечность.  Выглядело это так.
                На пианино ставился будильник, я готовил урок, а через час мне разрешалось закрыть крышку инструмента. Так вот, я хорошо помню, что час этот конца не имел. Надо сказать, что когда я стал старше, родители решили пойти мне на встречу. На семейном совете мне предложили «бросить» музыкальную школу.
                Подразумевалось, что музыканта из меня все равно никто готовить не собирался, а для себя и так уже, что-нибудь и как-нибудь сыграю. Но, бросать школу я не захотел! Вспоминается история про тот самый чемодан без ручки, который и нести тяжело и бросить жалко. Вообщем, музыкальную школу я все-таки закончил, пианиста из меня действительно не получилось, но к собственному удивлению, после окончания этой ненавистной муз. школы я начал сам садится к инструменту. И сегодня, через много-много лет в « моем репертуаре» есть не только шлягеры, но и фортепианные сонаты Л. Ван. Бетховена, и вальсы Шопена. Даже была попытка сыграть «Революционный этюд», но … жизнь распорядилась по-своему и этот этюд, остался неисполненной моей мечтой, про это расскажу после, если писать не надоест.
               
                * * *
               
               Ну, закончил я все эти школы, и  пришло время поступать в институт. О том, в какой институт поступать я не думал, я ведь всегда точно знал, чего хотел. Помните, тот малый трофейный операционный набор? Я хотел стать хирургом. И все! И никаких компромиссов! А какие могут быть компромиссы в 16 лет?
               Это сегодня я твердо убежден, что не ту профессию я себе выбрал и специальность тоже не ту. Но ведь это  и есть, то самое, Фрейдовское, «до» и «после».
               А тогда…
               Рядышком с нашими Черкассами были Киев и Винница со своими медицинскими институтами. Но о них и мечтать было нельзя. Во-первых, на такое поступление у моих родителей не было денег, а во-вторых, Украина, как объяснили очень аккуратно моему отцу в Киеве, готовит национальные кадры. А вот с этой самой национальностью у нас в семье всегда были нелады. Как пел Владимир Высоцкий, «у меня евреи сплошь, в каждом поколении».
                Пришлось искать, что-нибудь подальше, например в Челябинске. Почему выбор пал на Челябинск? Все очень просто. Там, в этом самом Челябинске жили мои дядя и тетя Плотинские, т.е. родная и старшая сестра моей мамы, Раиса со своим мужем, дядей Борей, тем самым, который те самые злополучные хирургические инструменты в Далеком 45-ом в Золотоноше оставил. Был он, дядя Боря, к этому времени большой военный начальник, носил папаху и давно перестал хирургией заниматься.
                Но, за свою выходку с инструментами, ему пришлось расплачиваться.
                Когда мама позвонила в Челябинск и обрисовала ситуацию дядя Боря тут же пригласил меня поступать в Челябинский медицинский. При этом он твердо заверил моих родителей, что Урал, это вам не Украина и что взяток здесь не берут и по блату никто в институты не поступает.
                Как же он ошибался, наш честный и прямой дядя Боря!!! Но, это я понял, уже учась в институте, И то не сразу. 
                Он сказал, что готов помогать всем, что готов полностью материально содержать Сашу, меня то есть, все годы учебы, что я смогу у них жить и т.д. и т.п. Единственное, с  чем он помочь не может, это с поступлением.
                Как бы то ни было, а 4 июля 1967 года, в день моего 17- летия, мы с мамой оказались в Челябинске. Приехали мы на месяц раньше начала экзаменов, на этом настаивал папа. Надо быть на месте и искать «блат» напутствовал он нас с мамой, и это притом, что сам ни разу в жизни никаким «блатом» не воспользовался.
                Челябинск меня поразил при первом знакомстве. Проснувшись, рано утром, я решил совершить выход в город. Тетя рассказала мне подробно, где мне вставать и на каком троллейбусе возвращаться  и я поехал знакомиться с новым для меня городом.
                Было лето, после ночного дождя город был очень красив. Широкие улицы, громадная площадь, высокие дома. Дело в том, что все это строили пленные немцы, вот почему и сегодня центр Челябинска напоминает мне Киевский Крещатик. И еще одна схожесть с Киевом, очень зеленым оказался этот уральский город.
                Но не это поразило меня в Челябинске, как первооткрывателя, а совсем другое.
                Я закончил экскурсию и собрался возвращаться домой, поэтому, увидев издалека подходящий к остановке мой 5 троллейбус, рванул за ним. Рядом бежали какие-то люди. Как обычно, на остановке все толкались. На заднюю подножку вскочила хорошенькая девчонка лет 17, а её подружка уже в троллейбус не влезла. Она осталась стоять на остановке в моднющем тогда плащике «болонья», в туфельках на «шпильках» и, помахав подружке рукой на прощание, громко, на всю остановку произнесла:
                «Ну, погоди, милая ты моя! Я к тебе еще завтра приду, я тебе, б…дь, ты такая, такой п.…ы дам!» При этом чувствовалось, что говорится все это без всякой злобы!
                Троллейбус уехал. Я…остался. Дома, в своих провинциальных  Черкассах, конечно, я знал, что такое мат, но что бы ругаться просто так…
                Я был поражен!
                Потом, когда я уже учился в институте и Челябинск стал «моим» городом я уже такой речи не удивлялся. Оказалось, что здесь так разговаривают все, или почти все. Во всяком случае, многие.
                Целый месяц я готовился к вступительным экзаменам, мой двоюродный, старший меня на год, учащийся уже год в «политехе», а потому считающийся более опытным, брат Юрка знакомил меня со своими бывшими одноклассниками, которые, уже второй год поступали и не могли поступить в мединститут. Каждый день они притаскивали какие-то, чудом, доставшиеся им экзаменационные билеты и уверяли нас с мамой, что уж это точно «те самые», по которым мы и будем сдавать экзамены.
                Правда, на завтра появлялись новые билеты, и опять «те самые», но эти уже точно они.
                Время экзаменов неумолимо приближалось, обстановка накалялась. Мой папа звонил к нам каждый вечер и по телефону раздавал «ценные» указания смысл которых сводился к тому, что «нельзя сидеть и ждать у моря погоды, что надо, что-то делать (что, интересно?), что надо кого-то, в этом институте «искать» и т.д. Вообщем, наш папа вносил дополнительную дозу нервозности и делал это из самых лучших побуждений. Мы с мамой и тетей сходили в институт, где на входе из всего руководства только сидела одноглазая вахтерша Галя и, поняли, что папины рекомендации нам выполнить вряд ли удастся. А папа все звонил, а все мои родственники от этих его звонков нервничали все больше и больше. Нервничали все, кроме меня. В свои 17 лет я был спокоен, как удав, я и представить себе не мог, что меня, такого классного парня, меня, который всю жизнь мечтал поступить в институт и стать врачом, и не просто врачом, а хирургом, могут взять, да и не принять! Нет! Конечно, в такое я поверить не мог никак!
           Вот! А экзамены я сдал, и в институт поступил! И ничуть, кстати, этому и не удивился! А чего удивляться? Чего, спрашивается, я сюда, в Челябинск этот приехал?
            Ну вот, сдал я экзамены и начали мы ждать, когда же списки поступивших вывесят. Ходили мы в институт по несколько раз в день, а списков этих все не было и не было. Каждый день нам обещали, что завтра эти списки вывесят наверняка, но… на завтра все повторялось сначала. И вот, однажды вечером, сидели мы всей семьей и ужинали, часов 9 вечера было, а тут звонок в дверь. Открываем, а на пороге стоит Сашка Слуцкий, ну тот самый, который нам каждый день «железными билетами» голову морочил. Веселый такой, зашел в квартиру, расселся и спрашивает:
             «Ну, Саня, когда пойдем халаты покупать?»
             « Подожди Саша, надо еще в институт сначала поступить» говорит моя мама.
             « А мы уже и так поступили, вечером списки вывесили. И я, и Саша ваш поступил».
             Мы все так и сели.
             Мама спрашивает: « Саша, ты не шутишь?»
             Слуцкий даже обиделся.
             « Вы что, Янна Владимировна, думаете, что я, на всю голову дурак? Кто же такими вещами шутит!!!»
             Рано утром мы всей семьей помчались в институт, и оказалось, что Саша не пошутил, я действительно в списках был, и группа даже уже моя была написана, 114.
             В этот день произошло еще одно событие.
            О моем поступлении мы сообщили папе, по телефону, взяли и прямо на работу позвонили! Может вам покажется, что это мелочь, ерунда, ну подумаешь, позвонить. Ошибаетесь!
            Моему папе на работу звонить можно было только в самых исключительных случаях. И случаев этих в жизни нашей семьи было всего три. Первый раз мы звонили папе, когда умерла моя бабушка, папина мама, второй раз, когда умер дедушка Яша. Мое поступление в институт оказалось тоже событием для папы исключительным, поэтому и осмелились мы на работе папу потревожить.
             Так я стал студентом, студентом 1-го курса Челябинского государственного медицинского института!
             УРА!
            Ура, но вот незадача. Только поступив, я сразу понял, что учится-то в медицинском институте, я никогда и не хотел.  Мне, оказывается,  было, все равно, где и в каком ВУЗе получать это самое «высшее» образование. С одинаковым интересом, а вернее с одинаковым не интересом, я бы мог поступать и учится в политехе, «педе» или сельхозвузе. Оказывается, меня всегда интересовал конечный результат. Проучившись один день, мне уже очень хотелось этот мединститут поскорее закончить и начать работать, работать хирургом! Вот, оказывается, чего мне хотелось, вот, что, как, оказалось, было моей мечтой!
              Но, ведь каждому понятно, что без диплома хирурга не бывает.
              Что хочется мне или нет, а придется учить все эти физики-химии, марксистско-ленинскую философию, придется сдавать зачеты по физкультуре, да мало ли чего еще придется выучить и сдать для того, что бы эта моя мечта о хирургии стала реальностью.
               Кстати, насчет «всяких химий», я был не прав, и жизнь это мне доказала самым неожиданным способом.
               Здесь надо отвлечься, и рассказать про дядю Бориса, иначе Вы просто ничего не поймете.
               Так вот, мой дядя Боря был лысый, не то, что бы у него была лысина, нет, он был совсем лысый. И еще у него были усы. Усы он эти красил, поэтому они были черного цвета. В ванной комнате моих челябинских родственников был шкафчик-аптечка и там, на одной из полочек, стояли две маленькие бутылочки и маленькая кисточка. Раз в несколько месяцев дядя Боря расставлял на кухонном столе все эти причиндалы и красил усы. В технологические подробности этой операции я, конечно, не вникал. А зачем? У меня хоть и были тоже усы, но в покраске они, естественно, не нуждались, куда их было красить, чернее ведь не бывает.
             Зачем я эти усы отпускал я, и сам не знаю. Просто с усами был дядя Боря, с усами был мой старший двоюродный брат Юрка ну и я, собезьянничал, наверное.
             Так вот, о биохимии, как науке.
             Однажды зимой, было это на первом курсе, мои родственники, а Юркины родители, куда-то уехали на пару-тройку дней, в гости или еще куда, но это все и не важно. А важно то, что остались мы с Юркой дома одни и время проводили неплохо. Как-то раз собрались мы на «отдых» к знакомым девчонкам, была у нас такая точка. До вечера времени навалом, выпили, самую малость, и давай придумывать, как время скоротать.
             Тут моему старшему на год, а значит и «более умному» брату пришла в голову классная идея. Смысл её сводился к тому, а не покрасить ли нам с тобой Саня, усы. Тут бы мне, «старшего и умного» спросить бы: «А на хрена?»
Но нет, идея, прямо скажу, пришлась мне по вкусу, и мы тут же попытались её осуществить. Достали скляночки и кисточки из аптечки, уселись на кухне возле зеркала и давай творить. Но, оказалось, что без опыта это дело не такое уж и простое!
               Жидкости в бутылочках были, почему-то, совершенно прозрачные. И сколько мы себе усы не мазали, эффекта не было никакого! Может их, жидкости эти, смешивать надо было в каких-то пропорциях, то ли еще в этом деле какая-то хитрость была, но, ожидаемого эффекта мы с Юриком, так и не получили.
               Ну, нет, так нет, не очень и хотелось. Вытерли мы от этой дряни лица полотенцем, положили эту всю «алхимию» на место. Попили кофе, и пошли перед «тяжелым» вечером отдыхать, Юрка в спальню к родителям, а я на диване в другой комнате устроился. Да, я еще возле себя будильник поставил, что бы бл…ки не проспать. Просыпаюсь, будильник трезвонит, Юрка его в спальне своей не слышит, а я встал по-быстрому и в ванную, душ принять.
              Свет включил, а когда в зеркало на стене глянул, то забыл не только, зачем в ванную пришел, а у меня, вообще глаза на лоб полезли. Подействовал дядин краситель, мать бы его так, еще и как подействовал! Не усы у меня стали чернее, нет, все лицо, начиная от носа, и заканчивая подбородком и шеей, оказалось «радикально черного цвета», Кису Воробьянинова вспомнили, да?
              Слово чести, такому цвету лица любой негр бы позавидовал.
              Первое, что пришло мне в голову, это включить кран с горячей водой и намылить лицо мылом, но с самого начала понятно было, что идея эта обречена на неудачу. Цвет лица, господи, да то, что смотрело на меня из зеркала, и лицом то назвать было невозможно, конечно же, не изменился. Дальше я применил пемзу, которой тетка драила пятки, эффект был прежний. После того, как в дело пошел медицинский спирт эффект, наконец, мною был получен, но совсем не тот, которого я желал. Просто вся рожа моя опухла, что же касается изменения цвета, то эффект был нулевой.
              Наконец я вспомнил о спящем братце. Бужу, клоуна этого, а как еще, гада назвать, чья «гениальная» идея была? Вообщем, растормошил я его, вставай, дескать, Юрик, нас ждут великие дела. Юрик вскочил, глянул на часы и давай на меня орать, что  я его вовремя не разбудил, а лица моего в темноте не видит. Ты Мишель не спеши, говорю, (мы  Юрика Мишелем называли, ну, кликуха у него такая была), спешить нам с тобой, похоже, уже долго никуда не придется. Ты лучше пойди, и на рожу свою в зеркало погляди. Да, поглядел Юрка в зеркало и очень удивился, может, даже и побледнел слегка, но это уж чисто теоретически, видели вы когда-нибудь бледного негра?
              Стали мы думать, а что же мы не так сделали, в чем причина, что же отец Юркин и мой дядя Боря со своими усами делал. Ничего не вспомнили, нет, вспомнили мы, что красился-то отец раз в три-четыре месяца, елки зеленые, выходит, что мы чуть ли не пол года из дому выйти не сможем. Ничего себе перспектива!!!
              Короче, оделся я, морду шарфом замотал и в институт, на кафедру биохимии, вспомнил, как они там, на занятиях всякие «фокусы» показывают,  недаром я, все-таки, хоть иногда на занятия ходил. Прихожу на кафедру, а там уже и нет никого, одна только ассистентка, Алла Васильевна, и та уже домой собирается. Ты чего это, говорит, приперся, на сегодня лавочка закрыта, если пришел долги сдавать, то поздно, завтра придешь.
             Тут я шарф свой и размотал! Бедная Алла чуть в обморок не грохнулась. Объяснил я ей, в чем смысл этой шутки, а она и спрашивает, ну, когда уже в себя пришла.
             «А где эта гадость, тащи её сюда».
             А когда я эти бутылочки на кафедру принес, я за ними очень быстро сбегал, Алла и показала настоящие чудеса. Что-то там наливала, титровала, капала, а потом взяла какую-то дрянь, в смысле жидкость, и говорит:
            «На, Богуславский, вытирай морду»
            А говорят, что чудес не бывает, бывают, еще и какие чудеса, бывает, случаются! Провел я ватой по лицу и все, вроде и не был я негром минуту назад. Вот так, спасла нас Алла Васильевна, и меня и Юрку, мы с его лицом дома эту операцию провели.
            Вообщем, в биохимию, как науку, я поверил, хоть лучше учить её и не стал.
            А усы я в тот же вечер сбрил, и больше попыток запустить их у меня никогда не было.
             
         * * *
               
               
               А к чему это я? А к тому, что если в начале этих записок я очень сомневался, что кто-нибудь, когда-нибудь их станет читать, то теперь я уже точно знаю, что читатель у меня есть, вернее будет. И этим читателем будет мой внук, пока еще очень маленький, но уже человечек. Да. Эван-Марк и будет моим читателем.
                И мне совсем не хочется, оказывается, в его глазах плохо выглядеть. Вот и оправдываюсь, вот и ищу, какое-нибудь оправдание на этих страницах для себя. Ведь кто знает, удастся ли мне все объяснить и рассказать ему, про себя лично? Вряд ли. Это ведь не всем так везет в жизни.
                Так вот, учился я в институте плохо. Как? Да как все лодыри. Сачковал все, что мог, на лекции, если и ходил, то играл на них в «Балду», есть у студентов такое замечательное времяпровождение, практику прогуливал, насколько кафедра это позволяла. Ну, и результаты были соответствующие, далеко не каждую сессию бывала у меня такая «везуха», что бы без «завала» обошлось.
                Осталась в памяти тоска по дому, отвращение на всю оставшуюся жизнь к общежитиям и постоянное чувство удивления, что еще один семестр прошел, еще одна сессия позади вместе со всеми ее малоприятностями, а ведь не выгнали, учусь!
                И еще, объективности ради, хочу сказать, что институт-то наш, наш Челябинский государственный мединститут, был хороший. И учили нас по настоящему, и даже таким охламонам, как я, что-то в голову успевали вдолбить, и это при самом активном сопротивлении с моей стороны. Хороший у нас был институт! Многое нам всем, и мне в частности, прощалось. Особенно запомнилась одна история.
                Первое практическое занятие на втором курсе в моей 114 группе была гистология. Есть такая наука, учит, как разные ткани под микроскопом выглядят. Наука, еще та! Говорили, что если ты эту самую гистологию сдал, можешь считать себя студентом.
                Ну вот, пришли мы всей группой на первое практическое занятие по гистологии, рано пришли, то ли лекцию какую прогуляли, то ли еще, почему-то, но стояли мы внизу и курили. А поскольку кафедра как раз в новый корпус переезжала, то народ наверх кафедральную мебель и барахло всякое таскал. Ну, мы тоже немножко потрудились и вниз на улицу, на перекур. Только я закурил, только отдохнуть собрался, ан нет. Подходит ко мне паренек в синем грязном халате, лаборант, наверное, закурил и говорит.
                «Кончайте курить, мужики, лучше помогите эти два шкафа на четвертый этаж затащить».
                Делать нечего, выбросил я папиросу, я в те годы «Беломор» курил, и потащили мы с ребятами эти шкафы. Работка еще та. Втащили мы шкафы, поставили и снова вниз. А паренек, ну, лаборант этот, визу без дела ошивается и снова руководит.
                «Теперь, ребятки, вот эти столы наверх».
                Не понравилось нам это предложение, но столы мы тоже на 4-й этаж втащили.
                Только спустились, а пацан уже тут как тут, и снова с каким-то очередным нарядом. А сам, между прочим, стоит и ни хрена не делает. Хотя и работает на кафедре и деньги за эту самую работу получает!
                Вот тут-то я ему все и объяснил.
                «Знаешь», говорю, «пошел ты на …. и отвали. Тебе, козел, надо, ты и таскай! Нашел дураков за себя работать!»
                То ли я так объяснил доходчиво, то ли парень сообразительный попался, но понял он меня сразу, ну и отвалил, естественно к моему полному удовлетворению.
                Закончился перерыв и пошел я вместе со всеми на кафедру. Только уселись по местам, только тетради достали, как открывается дверь и заходит «мой» лаборант, но уже в белом халате, белой сорочке и в галстуке.
                «Давайте познакомимся, меня зовут Рудольф Михайлович, я доцент кафедры гистологии  и буду вести вашу группу». И без всякого перехода, ко мне:
                « Простите, а как Ваша фамилия?» Приехали!!!
                Как я ни старался учить гистологию, даже учебник в библиотеке взял, а такое редко случалось, но оказалось, что Рудольф Михайлович знает её лучше. И обидел я его конечно сильно, и запомнил он эту обиду надолго. И, поэтому, чем больше я учил, чем больше старался, а уже через пару дней понял, что не сдам я эту науку никогда. И от усилий моих здесь ничего не зависит, и учебник можно обратно в библиотеку сдавать, не дожидаясь сессии. Да, чем больше я старался, тем больше «долгов» у меня накапливалось.
                Время шло,  впереди уже маячила сессия и экзамен по гистологии со всеми, вытекающими для меня последствиями. Я уже представлял себе, как приеду домой, в Черкассы, как сообщу родителям «приятную» новость и какая реакция будет меня ждать. А впереди маячила уже служба в Советской Армии со всеми ее радостями. Та еще перспективка.
                Во время сессии я, как и все нормальные студенты, торчал на кафедре. Торчал я там, наверное. Даже больше, чем другие. Нет, ничем полезным я там не занимался, знал уже, что все это бесполезно, что зачет Рудольф у меня не принял и, вообще, перспектив сдать, на троечку этот экзамен у меня нет никаких. Я просто болтался без всякого дела по кафедре, курил, вообщем, убивал время, как мог.
                И вот, накануне злополучного дня сдачи экзамена, вечер уже был, часов 7, наверное, торчу я со своим «Беломором» на лестничной площадке, перед сокурсниками хорохорюсь, на душе тоска и мрак, а по лестнице поднимается Рудик. Здоровался я с ним, как волк в мультике «Ну, погоди». Так же кланялся, разве только карманы, как тот волк не выворачивал. А он, Рудольф, проходя мимо меня, и говорит:
                «Богуславский, прошу ко мне», и в кабинет свой зашел.
                Для чего мне туда, к нему заходить я, конечно, понимал, не совсем ведь дурак. Сейчас, думаю, все мне наш Рудольф и объяснит. Дескать, для чего парень ты тут время тратишь, или за целый год не понял ничего? Неужели не ясно тебе, что и приходить тебе завтра на экзамен нечего, и не сдашь ты его, экзамен этот никогда в жизни. Однако делать нечего, позвали, надо идти.
                Постучал я в дверь, вошел, поздоровался, а Рудольф, оказывается, в кабинете своем не один, на диване две ассистентки сидят, отчеств уже их не помню, помню, что обе были Инны. Сидят они на диване, курят, а хозяин кабинета, как и положено, за столом удобно устроился, кофе пьет.
                «Богуславский», говорит, «мы тут посовещались на кафедре и решили, что хорошие??? студенты и сдавать должны хорошо. А поэтому, при условии, что Вы, Богуславский, завтра не проспите и первым придете на экзамен, а меня завтра не переедет трамвай, Вы получите вот этот билет, 26».
                А вот такого номера я уже никак не ожидал! Я стал красный, как рак, я начал лепетать какую-то чепуху, благодарить, говорил, что я и сам могу попробовать эту, его гистологию, сдать, что…
                Но Рудольф Михайлович меня перебил.
                «Кончай мне голову морочить, ручка есть? Бери бумагу, переписывай билет и до завтра, все, пока, иди, готовься!»
                Надо ли говорить, что ночевал я в институте, что сдавал я первым и получил свое, абсолютно не заслуженное «ХОР». И запомнил я доцента кафедры гистологии, Рудольфа Михайловича, на всю свою оставшуюся жизнь, и на всю жизнь, запомнил, что со слабыми счеты не сводят, что есть вещи, на которые не стоит обращать серьезного внимания, что иногда можно себе позволить быть выше кого-то, и это не слабость твоя, а, может совсем и наоборот.
                И на всю жизнь осталось чувство большой благодарности к этому человеку. Не знаю, жив ли сегодня Рудольф Михайлович, но я его буду помнить всегда.
                И уж если и начал я говорить о благожелательном, ну не знаю, как сказать поточнее, отношении к нам, студентам, в институте, то не могу не рассказать еще одну историю.
                Однажды, было это уже на третьем курсе, пришли мы с группой на лекцию по патофизиологии. Пришли, а лекцию взяли и отменили, заболел профессор Дымшиц! А до следующей пары четыре часа, куда деваться? И решили мы с ребятами времени даром не терять и пообедать в ресторане, нормально, не спеша. Долго думали, куда пойти? В «Уральские пельмени», был тогда ресторан такой, очень классный, не попадешь. В «Южный Урал», дороговато, выбрали мы ресторан «Салют», и посидеть можно хорошо и от института не далеко, надо ведь на истмат еще успеть, 4 часа всего до семинара.
                Пришли, водки заказали, но не очень что бы, а так, скромненько, для настроения. Сидим, пьем, закусываем, смотрим, а время уже подходит, пора закруглятся потихоньку и на философию грести. Только собрались уходить, а тут, откуда не возьмись, ребята из соседней группы, чей-то день рождения отмечать пришли. Ну, и как их было не поддержать. Приняли компромиссное решение, посидим с полчасика и учится.
                Но, как бывает, когда на часы глянули, полпары уже мы и прогуляли. Если бы по разумному, по трезвому, значит, пойти бы нам, красавцам, домой да спать лечь.  И в самом деле, что мы, первую пару за три года прогуляли! Или последней она будет. Но, это если на трезвую голову, а на наши головы, которыми уже и с натяжкой трезвыми назвать было нельзя, мы с ребятами другое решение приняли.
                Нельзя попускать, хоть на второй час, а успеем, надо, обязательно надо на эту самую философию сходить.
                Ну и пошли. Весело нам было! Валерка Барышев, учился со мной в группе такой кадр, от веселья в сугроб со снегом прыгнул. Ну, все лицо о корку льда и ободрал! Весело! Смешно!
                В институте нам всем тоже, так весело было, что девчонки наши, которые и на первом часе учились, начали нас уговаривать. Дескать, идите, мужики, лучше домой, хрен с ней, с философией этой, лучше пускай это прогулом назовут, чем вас всех в таком виде здесь увидят. Правильно говорили, ну, мы и послушались.
                Только смотрим, не все с кафедры ушли, Барышев с окровавленной мордой пропал куда-то. Стали выяснять, куда. Оказывается, совесть в нашем пьяном друге неожиданно проснулась. Решил он, что так просто уходить нам нельзя, что обязательно необходимо перед преподавателем за наш прогул… извиниться!
                Дааа! Бывает. Как говорилось в одном фильме «в детстве надо меньше пить».
                Вернулись мы, уже второй час «пары» начался, и застаем замечательную картину. Дверь в нашу аудиторию открыта настежь и наш дружок, Барышев Валерка, раскачивается на этих дверях, как на качелях. А девчонки наши сидят и вместе с преподавателем, Коваль его фамилия была, на все это безобразие смотрят. Только мы все подошли, Валера этому Ковалю и говорит:
                «Эй, ты, как там тебя, выйди, поговорим».
По-моему, Коваль наш несколько струхнул. Тут Барышев с каким-то двусмысленным предложением, а у самого вся морда разодрана, и сорочка в крови, а на заднем плане «любители» и «почитатели» науки философии и морды у всех, одна лучше другой, чего такие «бойцы» по пьянке и по дури выкинуть могут! Оглянулся Коваль по сторонам с тайной надеждой, что Валера кого-то другого на разговор приглашает, а никого вокруг кроме него и нет.
                « Это Вы мне?» спрашивает. «Тебе, тебе, выходи!»
Вышел наш Коваль, а Барышев и спрашивает:
                «Слышь, ты на нас не обижаешься, нет?»
                «Нет», отвечает тот испуганно.
                «Ну, и пошел на …»
                Тут мы все загалдели, веселится начали, обрадовались, что не держит Коваль на нас обиды за прогул, а значит, и инцидент исчерпан. Молодец, Валерка оказался!
                Утром собрались мы на кафедре хирургии и начали вспоминать, хоть и с трудом, все вчерашние события. Много чего интересного вспомнили! Я лично вспомнил, как лежал я на ступеньках парадной институтской лестницы и как веселился, когда через меня наш декан, Карауловский Николай Николаевич, переступал. Да, неплохо погуляли.
                И часа не прошло, а уже и гонец с нехорошими вестями. Дескать, всю группу, во главе со старостой, на 14.00 в деканате ждут.
                Пришли, сидим себе тихо так, и говорить не охота. Ведь обидно из-за ерунды такой из института вылететь, третий курс, все-таки.
Пригласили нас зайти, сидим, тишина такая, а зам. декана и говорит:
                «На вашу, друзья, группу за неделю поступило два рапорта. Первый рапорт с кафедры иностранных языков, у вас всех систематические прогулы. Второй рапорт … с той же кафедры».
                И начали мы… хохотать, истерический смех это был, просто мы ждали совсем других рапортов и совсем с другой кафедры, к другому разговору мы готовились. А Коваль этот  ничего не написал и на нас не насексотил, и не испугался он нас, а просто не стал с дураками и сопляками пьяными связываться. И экзамены ему мы потом сдавали. И даже после экзаменов, через полгода, объясниться или извиниться хотели.
                Он, Коваль, и слушать нас не стал. Все, сказал, ребята, забудем, удачи вам!
                Вот такой институт у нас был, хороший! Многое нам прощали, и, наверное, правильно делали.

                На третьем курсе у нас началась хирургия! Ассистентом,  который вел нашу группу, был здоровый мужик с волосатыми руками и голосом-басом по фамилии Долгов. Из его советов я запомнил один, «приучитесь на работе ходить в сандалетах, а не тапочках или туфлях, привыкать надо с института, потом поздно будет, бегать вам много придется, ноги меньше уставать будут».
                Совет был правильный, но вот привыкнуть к сандалиям я за 30 с лишним лет, так и не смог, хожу в туфлях, а совет-то был правильный.
                На третьем курсе, когда начался курс хирургии, всем желающим предложили «походить на дежурства», не обязательно, дело, как говорится, добровольное. Конечно, я отправился на ночное дежурство в тот же день. Пришел, переоделся, зашел в ординаторскую, представился, все как положено. «Ну, давай», сказал без всякого энтузиазма дежурный хирург и уткнулся в свои бумажки.
                « А операции ночью будут?» робко поинтересовался я.
                «А хрен его знает», такой вот был ответ.
                Я вышел из ординаторской, сел в холле в кресло для посетителей и начал ждать. Время шло, наступила ночь, а работы все не было. Мимо меня пробегали девочки-медсестрички в коротких халатиках, иногда медленно проходил какой-нибудь доктор, никто на меня внимания не обращал и никому я был не нужен. А операций никаких не было. Я, конечно, ошибался, были эти операции, и не одна, просто о моем существовании все просто на прочь забыли и никому я там был не нужен. Мне казалось тогда, на третьем курсе, что операция, это такое событие, что случись она сейчас и отделение все на уши встанут, а вокруг стояла тишина.
                От длительного и бессмысленного ожидания я задремал в своем кресле, проснулся оттого, что какая-то медсестричка теребила меня за плечо.
                «Помочь не хочешь?» спросила она.
Конечно, я хотел и готов был на любую работу. Она, эта работа, оказалась от хирургии несколько далековато, мне предложили помочь отвезти труп в морг.
                Но уже через месяц отношение ко мне персонала отделения неотложной хирургии 1-ой городской клинической начало меняться. Заставил я их всех себя «заметить», потому, что на дежурства я начал ходить регулярно, как на работу. И работу был готов выполнять любую, самую не престижную и далекую от хирургии, а какую же еще, я ведь и не умел ничего. А еще через месяц дежурный хирург, Молоков Сергей Александрович, не кафедральный работник, а обычный врач, сказал:
                « Ты, Саша, насчет дежурств определись. Выбери, с кем ты работать будешь , кто тебе подходит, вот с одной бригадой и дежурь».
                И начал я дежурить с Сергеем Александровичем, и стал он моим первым Шефом, и дежурили мы с ним почти 4-е года, и за все четыре года я ни разу не пожалел, что тогда, на третьем курсе, его выбрал.
                Молоков был с виду обычный, ничего особенного, мужик как мужик, лет 40, работал он в отделении плановой хирургии, а ночами «поддежуривал». Хирург он был хороший, это я понял по тому, как к нему сотрудники, врачи и сестры относились. Разговаривал мало, шутил редко, но ко мне относился хорошо.
                И, благодаря Сергею Александровичу, и вопреки всем «наездам» хозяина этого отделения, Калантаев, его фамилия была, а звали его Евгений Васильевич, уже к концу года я чувствовал себя полноправным членом хирургического коллектива, правда только в ночное время.
                Да, с заведующим отделением неотложной хирургии отношением были не простые, и не только у меня, но и у всех студентов. Не любил нас Евгений Васильевич, кроме неприятностей ничего от студентов он не ждал. Грязи нанесут, натопчут, к сестрам пристают, по палатам шастают, истории болезни побросают по столам и подоконникам, хрен найдешь, шум, смех дурацкий, веселье не к месту. Ну, вообщем, мешали мы, студенты, производственному процессу. А Калантаев во всем любил порядок, потому, что он был хороший заведующий серьезный человек  и хороший хирург.
                Боялись его не только мы, студенты, но и все сотрудники, причем не просто боялись, а как бы это сказать правильно, панически боялись. Я исключением не был,  поэтому, старался Евгению Васильевичу без нужды на глаза не попадаться и на дежурства приходил, когда его на работе уже не было, после 6 вечера. Ну, и уходил, конечно, пораньше.
                Меня Калантаев на дух не переносил. Ходит, щенок какой-то по ночам, черт знает, чем занимается, в операционной шустрит, а случись что, кому расхлебывать, ему, Калантаеву. И, вообще, неизвестно, что он там болтает, когда на другие кафедры приходит, сор из избы носит.
                То, что сор из избы не носят, я как-то и сам догадался, ну а во всем другом, может, он и был прав?
                Страх вещь опасная, со страху можно много чего наворотить. Вот один как-то раз, страх перед Калантаевым меня подвел.
                Однажды на дежурстве привезли мальчишку, я даже фамилию его помню, Малышев Саша, лет 16 ему было, и играли они с приятелем отцовской двустволкой, а в стволе, как и положено, патрон был. И попал заряд Саше этому в живот. Привезли его прямо в операционную, открыли живот и вызвали Калантаева. Приехал он и пошел переодеваться, а мы все стоим ни живые, ни мертвые, догадываемся, что сейчас нас всех ждет. От зава и днем мало радости, а уж ночью…
                Зав. тем временем, переоделся не спеша, «помылся» и, хмурый, заспанный в операционную зашел. А в операционной тишина, как на кладбище. Стал он к столу операционному подходить и… со сна врезался головой в лампу операционную. И не просто врезался, а со всей силы, так, что лампа по оси провернулась. Евгений Васильевич встал посреди операционной, как вкопанный и, не обращаясь ни к кому, а так просто, в воздух, говорит:
«Японский городовой, ну и е …уло же тебя, Калонтаев!».
                И тут на меня, от напряжения, от страха напал какой-то приступ истерического смеха. Все сотрудники с ужасом смотрели на меня, операционная сестра, Наташка Меньшикова, делала мне страшные знаки глазами, но от всего этого я смеялся еще сильнее. Калантаев молча оперировал, а я все не мог остановиться.
                «Заткнись!» тихо раздалось из-под маски шефа. Но заткнуться я не мог, хотел, но не мог.
                «Я тебе сказал, заткнись!!!» тихо прозвучало под маской.
А поскольку я продолжал «веселиться» все громче, то следующая фраза, которую я услышал, была: «вон отсюда».
                Я не просто «слинял» вон, я не показывался в отделении недели две, но потом все-таки собрал всю волю в кулак и дежурства пошли своим чередом.
                Однажды, после очередного «наезда» на меня заведующего, я несколько раз не пришел на дежурства.
                «Ты чего это сачкуешь?» спросил меня Сергей Александрович.
                «Да говорят, что уже несколько планерок у профессора зав. на меня тянет» объяснил я.
                «А ты это сам слышал?», спросил Молоков «или сплетни собираешь?»
                «Претензий к тебе быть не может, все претензии только ко мне. Я на твоем месте, Саша, гордился бы, что обо мне у профессора каждое утро говорят, так что, будем работать дальше, иди, я там тебе аппендицит приготовил, готовься, а я проассистирую.


                Отделением плановой хирургии заведовала Лариса, к сожалению, отчество я не помню, Так вот, однажды, эта Лариса, позвала меня к себе в кабинет, и сказала, что дескать хватит тебе, спать на кушетке в клизменной, а это, между прочим, было моим законным местом отдыха на дежурствах и …, я глазам своим не поверил, протянула мне ключ от своего кабинета.
                «Ключ оставь у себя, постель в шкафу, еда в холодильнике, что найдешь, твое. Просьба одна, к 7 часам утра в кабинете должен быть порядок, мне все равно, что здесь будет ночью, но если после себя хоть раз оставишь «бардак», ключ заберу. С условиями согласен?»
                Еще бы! Кстати, следующие ключи, уже от «собственного» кабинета, я получил  только через 23 года!
                А как поднялся мой рейтинг среди дежурной братии! Кто только не просил у меня «на часок» этот «золотой ключик». Но, условия договора я соблюдал железно, и в течение всех 4-х лет к 7.00 в кабинете Ларисы, вспомнил отчество, Ларисы Георгиевны, был идеальный порядок. Очень уж я этим ключиком дорожил.
                Как я любил дежурства! Как я любил всех хирургов! Как хорошо мне было в этой самой 1-ой городской больнице! Как не хотелось утром идти в этот проклятый институт! Как не хотелось уходить из такого уютного «собственного» кабинета в «общагу», да я и не уходил. В больнице мне было хорошо!
                Однажды на 4-ом курсе, после очередного «завала» по «Научному коммунизму», и такую ерунду пришлось изучать, меня вызвал наш декан Карауловский.
                «Богуславский», сказал он, «я ведь очень хорошо осведомлен обо всех Ваших хирургических «подвигах», я всячески приветствую, Ваше желание стать хорошим хирургом. Но, поймите, что пока Вы, этот «Научный коммунизм» не сдадите, Вы хирургом работать не будете! Так, что придется Вам, этот экзамен как-то сдать».
                Тут я начал блеять, какую-то чепуху, что, дескать, я уже три раза сдавал, что не знаю, как это сделать.
                «Карауловский посмотрел на меня внимательно и сказал:
                «Знаешь, Богуславский, если бы ты спросил это меня три – четыре года назад, я бы, наверное, тебе что-нибудь и посоветовал. А сегодня, на 4-ом курсе…иди и сдавай, ну,… как все».
                Уж не знаю, что он имел в виду. Но, с четвертого раза, я эту ерунду, все-таки сдал, и продолжал дежурить, и к концу четвертого курса уже кое-что в хирургии понимал, и кое-что руками сделать мог, правда, тогда я был убежден, что и знаю и умею я все! Сегодня бы мне, уверенность эту, но… её, к сожалению,  нет. А жаль.
                После 4-го курса у нас была врачебная практика, и практика эта была «выездная», отправляли нас по городам и районам области на полтора месяца, и план этой практики у всех был одинаково обязательный: терапия, хирургия и акушерство, и все по 2 недели. Отправляли из Челябинска не всех, были у нас и такие, кому «больше повезло с родственниками». Им деканат давал разрешение, и они практику эту проходили в городе. Мне, конечно, тоже хотелось остаться на целых полтора месяца в «своей родной» Первой клинической, но не тут-то было. После категорического «нет» в деканате я поехал в г. Златоуст.
                Говорилитут-то было. После категорического " мне,ан этой практики у всех был одинаково объязательный: , что в СССР было три города-матери: Москва, мать городов русских, Одесса-мама и Златоуст, мать его ….
                Город стоял в горах, вернее у подножия гор, а горы эти были вокруг. Это ведь только в учебнике географии написано, что Уральский хребет старый, и высота гор там не высокая. А, как полазишь, сам по гористым улицам с непривычки, так эти самые горы не такими уж и маленькими покажутся. Златоуст, город, между прочим, не маленький и населения там тысяч за триста проживало, и трамвай даже ходил. Правда это была «одноколейка». Прошел трамвай в одну сторону, ты его глазами с тоской проводил и стой, жди, когда он, по тем же рельсам, обратно пойдет.
                Ну вот, приехал я в этот самый Златоуст, пошел больницу искать, в душе нервничаю, немного, переживаю, как практика у меня пойдет.
                Дурак!!! Знал бы я тогда, чем обернется  для меня моя практика. А может, я кривлю душой? Даже не кривлю, а так, кокетничаю? Нет, не то, не кокетничаю, ну, вообщем, я потом и постепенно все объясню. О.К.?
                Главный врач Златоустовской больницы, Сахаров, был из донских казаков. Поэтому, все свободное от работы время, и не свободное тоже, он проводил на больничной конюшне. В конюшне этой проживали две лошади, или коня, не знаю. Первой, была больничная кляча, на которой возили все и все, а вот вторым экземпляром был настоящий донской жеребец, собственность главного.
                По специальности главный ихний был травматолог, говорили, что не плохой, рассказывали, что когда-то, оперировал хорошо. Но…
                Жеребец этот его пару лет назад «цапнул» за руку и на этом травматолог-Сахаров закончился. Но лошадей он, казак, любил. Поэтому все больнично-государственные дела решались на конюшне. Подписал я все свои бумажки на этой самой конюшне и пошел в отделение хирургии представляться. А когда в административный корпус ходил, девчонку одну «засек». Симпатичная, я думал медсестричка, потом, уже в операционной, оказалось, что не сестра, а врач, анестезиолог. Но, «с понтом под зонтом». Мне это было все равно, не для этого я на практику ехал. Вот так вот, оказывается, ошибался, но это я потом понял, а пока…
                Пока я так их всех так удивил своим умением и хирургической наглостью, больше, наверное, последним, что хозяин отделения, Серафимов, серьезный мужик был, между прочим, на С.С. Юдина внешне похож, предложил мне поработать у них полтора месяца практики за деньги. Правда, предупредил он, платить мне будут, как фельдшеру, врачебного диплома ведь у меня еще нет, но зато он договорится, и мне не нужно будет ходить на терапию и акушерство, Это была победа, о таком я и мечтать не мог. Повезло!
                И начал я трудится. Не плохо работал, это уж без лишней скромности. Две палаты вел, на ассистенции «мылся», а по ночам дежурил и даже оперировал сам! повезло мне с практикой. Напрасно я там, в деканате сопротивлялся и из Челябинска уезжать не хотел.
                А девчонка эта, Соболева, Соболева Ася Самуиловна вот так, и ничуть не меньше, в мою сторону и не посмотрела, хотя уж не знаю, какой она там великий анестезиолог была, но нос задирала здорово. Да, была она без обручального кольца, между прочим, то ли не замужем была, то ли просто кольцо на работе не носила. Да ладно, бог с ней, там и других девчонок было навалом, не хуже неё, между прочим!
                Заведующий ушел в отпуск, и началась для меня не практика, а казацко-хирургическая вольница. И.О. был молодой мужик, Михаил Павлович Епифанов, мы с ним, ну если не подружились, то ладили уж точно. Хирургом он был хорошим, мужиком нормальным. Дежурство начиналось у нас с того, что Михаил Павлович вынимал «трешку» и говорил:
                «Саша, ну, не в службу, а в дружбу, сбегай в магазин, возьми бутылочку «Сано», вино такое ароматизированное, венгерское тогда продавалось, «а то мне с дежурства уходить, как-то не очень хорошо, ну так как?»
                Конечно, Саша бежал с энтузиазмом, и, не только из уважения к «старшему по возрасту и по званию», а просто с энтузиазмом, сам был выпить не прочь. И Соболева, между прочим, с нами тоже дежурила, не всегда, правда. И, как я заметил, эти совместные дежурства мне особенно нравились. Она когда в операционной была у меня все лучше, чем обычно получалось. Хотелось на неё впечатление произвести и, кажется, мне это удалось!
                Она, Ася Самуиловна, меня начала признавать, ну, во всяком случае, мне так казалось.
                Неет, ничего мне не казалось! Мы даже вместе с работы домой начали ходить. И всегда шли долго, я старался этот «поход» как-то во времени растянуть, мне эта доктор Ася, нравилась. Ну, и, наверное, мне все-таки льстило, что Ася была уже НАСТОЯЩИМ врачом.
                Жила Ася, или Ася Самуиловна, мы ведь были «на Вы», на квартире, а под квартирой, на первом этаже было кафе, называлось это кафе «Елочка», так я в эту «Елочку» ходил кушать через весь город, и ошивался возле него часами, все надеялся Асю встретить. Иногда мне это удавалось, но редко. У Соболевой была квартирная хозяйка, старушка «с претензиями» на светскость, её покойный муж был каким-то очень большим начальником. Все это я узнал гораздо позже, как и то, что очень не одобряла эта самая хозяйка новое Асино знакомство.
                Причина на эту «нелюбовь» у неё была. Дело в том, что за Асей в то самое время ухаживал высокий, симпатичный парень. Был этот парень умный и интеллигентный, приезжал из Челябинска всегда с шампанским и цветами для Аси и хозяйки, работал инженером и уже даже при должности, а значит с деньгами. А тут, на тебе! Студент, ни рожи, ни кожи, роста маленького, денег нету, и к ней, Циле Абрамовне, так, кстати, эту хозяйку звали, уважения никакого.
А она, эта Циля, к квартирантке своей, между прочим, хорошо относилась, поэтому нового знакомого и недолюбливала. И правильно делала, потому, что этого самого Асиного Бориса я отшил самым, что ни есть обычным способом. Просто взял и отшил, потому, что от Аси через две недели я уже не отходил ни на шаг.
                И уже через год, когда мы с Асенькой пригласили её на свадьбу, Циля все еще не могла мою будущую жену понять. Ведь приезжал сопляк и щенок в Златоуст, и не только без знаков внимания, но еще, вдобавок, и без денег на обратную дорогу, и деньги эти, червонец, у будущей жены брал, ну как было такой странный Асин выбор понять? Ну, она, Циля Абрамовна, и не понимала.
                Да, хорошо моя практика проходила, хорошо началась, могла бы и закончится хорошо, но подвел меня обыкновенный случай.
                Как-то позвали меня на дежурстве в приемное отделение. Прихожу, посмотрел больного и сел бумаги писать. Тут ко мне подходит, какой-то доктор, татарин, по-видимому, и спрашивает.
                «Ваша фамилия Богуславский?»
                «Да» отвечаю.
                «А я И.О. зав. отделением терапии, меня зовут Дарик Гайфулович. А почему это Вы на практику не ходите?»
                Я, естественно, начинаю ему объяснять, что зав хирургией договорился с его заведующей о том, что она мне эту практику по терапии подпишет, а я в это время хирургией заниматься буду. А Дарик этот и слушать меня не хочет. Ничего я не знаю, и никто меня о вашем индивидуальном плане не предупреждал и, дескать, если Вы хотите, что бы Вам практику по терапии зачли, то завтра на 8.00 ко мне в отделение, иначе я вам ни одного дневника не подпишу. Вот так, принципиальный, гад, попался.
                Ну, думаю, это мы еще посмотрим, кто и что подпишет или нет, подождем утра. Утром Епифанов придет, разберемся. И, наверное, разобрались бы мы все по-хорошему, если бы не приключился небольшой конфуз.
                Он, конфуз этот, явился в виде «поддатого» моего ночного начальника, дежурного хирурга Федорова. У Федорова,  который до приезда в Златоуст работал, где-то на Дальнем Востоке была любимая тема. Однажды, не известно по какому случаю, но гулял этот Федоров у себя в Приморье и, поскольку водку к ним там в этот день не завезли, то он Федоров с компанией, «ужрались» шампанским! Вот такая чудесная история. Короче, алкаш был, этот Федоров, еще тот, знатный бухарь был, попадаются и такие в хирургии. Ну, и как на грех, пока я с этим вредно-принципиальнным И.О. отношения пытался по-хорошему выяснить, в приемном появился уже «неоднозначный» Федоров. И тут же, из лучших побуждений, решил мне помочь и с Дариком Гайфуловичем разобраться. И разобрался!
                Ты, чего это, морда твоя татарская, к хорошему человеку пристал?» поинтересовался мой защитничек? Что же это ты, тварь косоглазая, хочешь, чтоб я тебе сейчас, при всех  п... й надавал? А?
Пошли, Саня, нех... й тут со всяким гавном разбираться».
                А кругом зрителей собралось, ну и слушателей...
И тут я понял, что терапию мне этот Дарик ни в жисть не подпишет, ни-ког-да!!! Да, помог мне мой «друг и защитник» Федоров. Уж помог так помог.
                А на практику по терапии я не пошел, не знал, как этому мужику в глаза посмотреть. Так и уехал с неподписанным дневником по терапии в Челябинск.   
                Но, нет худа без добра.
                Появилась возможность приехать к Асе в гости. Я ей дневники не подписанные оставил, и мы договорились, что они все, хирурги, когда настоящая заведующая из отпуска вернется, попробуют как-нибудь конфликт этот уладить. Дневники мне, конечно же, подписали, а в Златоуст я уже катался каждую неделю. И докатался! На пятом курсе мы с Асей Самуиловной Соболевой, Асей Соболевой, Асенькой  подали заявление в ЗАГС и поженились. И поменяла Асенька такую красивую русскую фамилию, Соболева, на «Богуславская».
                Уже, будучи настоящим, правда, еще ни одного дня не работавшим врачом, мы с женой шли по центральной улице Челябинска. Я отлучился на одну минутку, купить сигареты, тут наш декан с женой своей об руку, увидел Асю, обрадовался, остановился, спрашивает:
                «Как, Асенька, Вы живете, где работаете, кем?»
Ася ему все рассказывает, а он и спрашивает:
                «Ну, а замуж не вышла?»
                «Вышла» отвечает моя жена.
                «А муж у тебя кто, чем занимается?» Тут и я подошел. Ася и говорит:
                «А вот и он, мой муж, Николай Николаевич, знакомьтесь, да Вы ведь с ним и так уже шесть лет знакомы».
                Карауловский повернулся, глянул на меня, лицо у него вытянулось от неожиданности, и смотрел он на отличницу Асю Соболеву, бессменную старосту группы, активистку, как смотрят на покойницу!
                Нет, он мне и руку пожал, и поздравил нас с Асей, ну и пожелал всего, чего в таких случаях желать принято, но видно было, что никак  ему было не понять, что может быть общего у Асеньки Соболевой с таким законченным балбесом, как я!
   
                * * *
               
                Когда-то, давным-давно, во время празднования Дня рождения своей жены, в своем тосте я сказал, что в своей жизни сделал всего два правильных шага, совершил всего два поступка, о которых никогда в последствии не пожалел: выбрал специальность – хирургию и выбрал жену.
Теперь, сегодня, хочу поправиться. Первое, хирургия, по-видимому, все же было ошибкой. А вот с женой мне действительно повезло. И это правда!!!
                А на шестом курсе у нас появился сын, Дима.
                Как и полагается каждому нормальному студенту, я сдал госэкзамены и стал врачом.
                Хирургом, конечно!!!
               
               
                * * *
               
             
               
               
                Когда после института, мы с женой и 6- месячным сыном  приехали в   мои родные Черкассы оказалось, что работы для меня нет. Хирурги в Черкассах были совсем не нужны. И не только начинающие, а вообще никакие. Просто не нужны  и все. И куда дальше? Правда одна надежда оставалась. Дело в том, что у моего отца был друг, настоящий, проверенный годами, без дружбы с которым и жизнь в моей семье у родителей не мыслилась. Звали его у нас дома всегда Виктор, или Витя. Считалось, что ближе друзей у моих родителей и не было никогда, дружил мой отец с Виктором с раннего детства, то ли со школы, то ли еще раньше. Так вот, этот самый Виктор, а на самом деле Виктор Абрамович Эскин был не последним человеком в Черкасском здравоохранении. Главный фтизиатр области, главный врач областного противотуберкулезного диспансера он, конечно, при желании помочь мог. Мои родители, да и я в этом желании ни на минутку не сомневались, тем более что обещалась мне  дядей Витей эта работа все 6 лет учебы в институте.  Мог помочь дядя Витя, мог, но… не захотел.
           Причины мне тогда были не очень понятны. Такой облом!
           Мама, которая  пошла на переговоры, абсолютно уверенная в успехе, вернулась совершенно ошарашенная. Отказ помочь мне с устройством на работу был категоричным, окончательным и совершенно не понятным.
           Было сказано, что помочь дядя Витя не может, да и не хочет, что он мной сильно разочарован и очень на меня обижен, что он рассчитывал на другие отношения с нашей семьей, вообще, и со мной в частности.
           Он, оказывается, рассчитывал устроить на работу не сына своих друзей, а … зятя!??? А Саша, то есть я, приехал с женой и сыном, чем его дядю Витю, оказывается, очень и очень  подвел.
            Мать пришла домой, как оплеванная, мы всей семьей до позднего вечера мусолили эту тему, и когда сын, наконец, уснул,  расстроенные   улеглись спать.
            И тут, вдруг в дверь позвонили, и в квартиру не зашел и даже не вбежал, а просто ворвался Виктор Абрамович. Он, как видно, одумался, а может жена его «одумала». Он путано объяснил, что его не правильно поняли, что он был сильно уставший и т.д. но, как бы то ни было, а утром я пошел устраиваться на работу.
             Вариантов было два, причем, как вы понимаете, поскольку одолжение делалось без всякого энтузиазма, оба они были не из лучших.
Так вот, сначала я пошел на встречу с главврачом онкодиспансера с простой, как ручка от дверей военкомата фамилией, Рыбка. Но, оказалось, что этот самый Рыбка до обеда будет в облздраве. Что бы не терять время, я пошел в санаторий «Першотравневий» и, неожиданно для себя и для всей семьи  застрял там, на три года. Почему неожиданно? Да потому, что работать  с «тубиками», да еще в каком-то санатории я никогда не собирался. Не это было мечтой, не ради этого поступал я в медицинский институт.
         Но…
         Главврача и здесь, естественно, на месте не оказалось, они, эти самые главные врачи, как оказалось впоследствии, вообще редко бывают на своем рабочем месте, и тогда я пошел на встречу с зав. отделением. Заведующим оказался пожилой мужичок-старичок в халате, застегнутом сзади, на спине, и  в очень высоком колпаке (слабость всех людей маленького роста). Лысый, нос с горбинкой, очень подвижный. Звали его Алексей Александрович Глассон.
          Ну, так вот, этот самый Глассон поговорил со мной и решил, что я ему подхожу. Сказал, что сделать торакального хирурга из «общего» гораздо сложнее, чем из пока еще никакого. И…купил меня с потрохами. Он просто предложил мне проассистировать ему на операции, а когда мы размылись, сказал, что если, конечно, я хочу (да кто же откажется от такого счастья!), то следующую операцию я могу сделать самостоятельно, а он мне поможет. Конечно, я уже точно знал, что от такой «везухи» просто так не уходят. Как уж там я оперировал объяснять не надо, Глассон все очень хорошо проделал с другой стороны, но, как бы то ни было, завтра утром я уже работал ординатором отделения грудной хирургии и Алексей Александрович Глассон был уже не просто заведующим отделением, он был моим зав. отделением, моим первым зав. отделением.


          
                Когда мы познакомились, Алексею Александровичу было около 70 лет. Точным возрастом его я не интересовался, был он для меня старым и все. За глаза все сотрудники называли его ДЕД.
                Это был, я писал уже, человек маленького роста, с большой лысиной, с маленькими светло-голубыми, наверное, в молодости, глазками, которые на момент нашей встречи стали светло-серыми, почти бесцветными.
                Авторитетом среди сотрудников и больных он пользовался огромным, действия его не обсуждались, да и обсуждать-то их, если по-правде, было невозможно, потому, что хирург он был великий. Это было аксиомой, это знали и понимали мы все и, что самое главное, это было правдой.
                Биография у Деда была интересная, как и сам он был человек очень интересный. Был он  родом с Поволжья, из Нижнего Новгорода, начинал учиться в гимназии, а заканчивал уже советскую среднюю школу. После школы, медицинский институт, потом работа в отделении грудной хирургии областного тубдиспансера. И все эти годы дружба с будущим академиком и светилом отечественной советской медицины, гордостью советской фтизиохирургии . 10 лет вместе за школьной партой, вместе в университете, вместе и на работу.
                Все удачи и неудачи пополам, поровну, всегда вместе. Вроде биография заурядная, все как у всех. Но…
                1939год. Началась финская кампания, и Алексея Александровича Глассона призывают на фронт, где он успешно сражается с коварными белофиннами, а, вернувшись, домой, возвращается в свое родное  отделение, которым уже руководит его верный друг и соратник на поприще грудной хирургии, будущий академик.
                Пока, конечно до академических высот далеко, но время потеряно не было и кандидат медицинских наук, будущий академик Б. возглавил отделение. Алексей Александрович молод, энергичен и тоже не сидит, сложа руки. Год и он готов к защите кандидатской. И тут наступил 1941год. «Вставай страна огромная», повестка из военкомата, весь советский народ, весь народ нашей бывшей громадной многонациональной страны, все как один грудью встали и т.д. Встали то все, но вот беда. Ошибочка вышла с национальностью Алексея Александровича. Не русский он, как оказался человек, а самый что ни есть немец, вот и все.
                То ли прадед, то ли кто еще подальше, то ли при Петре Великом, грешен он был, любил всяких там немцев-голландцев на службу в Россию звать, а может, Катя-Великая привезла со своей первой родины, но предки Глассона оказались немцами. Фрицами, ну, почти фашистами. Ну, и какой наукой  человек с таким пятном, вернее пятнящем в биографии может заниматься? О какой науке может идти речь? Какая там защита "кандидатской"? Вот начальником хирургического отделения медсанбата, на фронт это можно и нужно, дело другое, а наука…
                Так попал на фронт, на передовую, несостоявшийся к.м.н. военврач Глассон. И немецкое происхождение не помешало, и ордена были и медали ну и без ранений и контузий, конечно, не обошлось, и подполковника получил или полковника, не помню, а вот наука…
                Закончилась Великая Отечественная, госпиталь расформировали на Украине, в Черкассах, здесь и остался работать не состоявшийся к.м.н., подполковник медслужбы Глассон. "Кандидатскую" он все-таки потом написал и блестяще защитил в столице нашей Родины, в Москве. Под руководством своего старого друга, к этому времени уже доктора медицинских наук, будущего академика Б. и принялся за "докторскую". А вот "докторскую" защитить у него не получилось. Беда вышла, вернее даже и не беда вовсе, а так, неприятность. Отдал Алексей Александрович свою "докторскую" старому другу, академику Б. на рецензию, а тот человек занятой, взял ее, да и посеял.  Вот такая житейская история, ничего особенного. Можно было бы о ней  и не вспоминать, но все это и определило характер Деда. Был он очень смелым хирургом и…большим трусом «по жизни». Вот и все, обломала жизнь Алешу Глассона. И всю свою жизнь он панически боялся любого начальства. Даже самого маленького, самого ничтожного начальничка боялся. А какой был смелый хирург!!!
                Да и вообще, если бывают талантливые люди, то Дед Глассон был одним из них. Он прекрасно рисовал. Причем рисовал везде, даже в местах, где рисовать не полагается. Например,…в операционном журнале.
За дежурства по санаторию нам, врачам, полагались отгулы. Дед отгулы давать не любил, не понимал он, как это можно ни с того ни  сего на работу не выйти. У него это называлось «отгул за прогул».                Все хирурги знали, что отгул сегодня обернется головомойкой на следующий рабочий день. Благо в медицине повод всегда найти можно, то история болезни плохо описана. То больные не перевязаны. Я старался в отгулы не ходить, но однажды все же «сачканул», не вышел на работу в субботу, в очередной субботник по уборке территории. Что было в понедельник, вспоминать не хочу, но когда после операционного дня я взял журнал, что бы записать свою операцию, то увидел на чистом, пронумерованном листе, уже и не вырвать, очередную Дедову картину. Все «пашут» на субботнике, мой коллега Коля  Горовенко, не дурак выпить, сидит за столом с красным носом, а я в халате и шапочке катаю в колясочке своего маленького сына Диму. Все, конечно, очень похожи, кроме Димы.
                У малыша овал вместо лица и маленький носик. Зато в руках он держал воздушный шарик на веревочке. Да, рисовал Дед классно, себя рисовал тоже и говорил, что у него голова в виде скрипки, и это было очень, похоже.
                А потом у нас был разговор, серьезный и на мой аргумент, уже не помню, но, по-моему, я наврал, что сын заболел, дед сказал: «у вашего сына есть мать, а у вас есть работа». Уж не знаю, был ли он прав, наверно нет, но я его слова запомнил на всю жизнь. И сегодня, когда сам кем-то руковожу, если и не вслух, то про себя очень часто, эти слова вспоминаю, вот так вот.
                Работалось мне, как я теперь уже понимаю, в санатории хорошо. Я был единственный «молодой», никому конкуренции из опытных коллег составить не мог и, поэтому, все меня любили и учили. А Алексей Александрович учить умел и, самое что главное, любил. И много лет подряд к нему приходили хирурги, и всех он учил с радостью и  легко. Одна у него была беда, не прощал он такого, пусть даже маленького предательства, как  уход сотрудника в другое учреждение. Не прощал, и для любого, кто ушел от него на новую службу, у него была одна характеристика. Очень краткая и емкая – Говнюк!
                Вообще, другого ругательства наш Дед не знал. Нет, вернее знал, не мог не знать, долгая жизнь в мужском хирургическом коллективе, фронт и т.д. Знал, наверняка, но… никогда никто другой ругани от него не слышал. Хуже этого самого «говнюк» характеристики быть не могло. Кстати иногда это произносилось почти ласкательно.
                Я, почему-то хорошо запомнил один случай.
                У Деда была фраза: « рентгенолог, как женщина, послушай, и сделай наоборот». И вот однажды, у моего больного после операции на рентгене нашли жидкость в плевральной полости. Для не медиков – ничего такого особенного, обычное после операции на легких дело, да и лечится просто – укололи под рентгеновским экраном и отсосали обычным шприцом. Фокус здесь только в том, чтобы правильное место для укола (по-научному пункцией называется) выбрать. Сижу я в ординаторской и рассказываю, что вся жидкость по заключению рентгенолога скопилась сзади, ну и естественно и пунктировать я буду сзади, со спины. Дед глянул на снимки, сходил, посмотрел больного, послушал трубочкой, вернулся в ординаторскую и говорит: « спереди уколи», ну и про ту самую «женщину» вспомнил.
                Но это сегодня я уже, мягко говоря, повзрослел и поумнел, а тогда считал я себя «парнем» в хирургии не хуже Глассона. Я спорил, доказывал и конечно все сделал по-своему, уколол сзади и…. Ничего не нашел. Дед молча стоял сзади. Я уколол спереди и, конечно получил жидкость «полным», как говорят шприцем. «А Вы, Алексей Александрович оказались правы».
                Дед прищурился, повернулся ко мне спиной и, уже выходя из перевязочной, бросил: говнюк»! Но, это было сказано по-доброму. Насчет трубочки Деда хочется сказать отдельно. Даже не в трубочке дело здесь было, в ушах Алексея Александровича. За все годы моей работы он, Дед, был первый врач и последний, который своему уху верил больше, чем всем рентгенологическим исследованиям и всем рентгенологам вместе взятым. Нет, он, конечно, верил и им, но… своему уху, все-таки больше. И, как показывала каждый день жизнь, был прав. Хороший он, Дед, был врач.
                А еще он классно играл на пианино и был просто настоящий интеллигент, вот и все. И человек он был хороший, и хирург классный. И, вообще, на шефов мне везло. Но об этом позже.

                * * *
 
                А все-таки я тщеславный, да я это давно про себя знаю, надеюсь, где-то глубоко в душе, очень глубоко, что кто-то все это захочет прочитать. Не даром ведь пытаюсь медицинские термины расшифровать.
                Но это ведь не самый большой грех, тщеславие?
                А может, я вообще все это порву и выброшу? А?

                * * *

                Ну что, тщеславный мой, продолжим?

                Поскольку в отличие от школьного сочинения, где все пишется по плану, я себе план этих «Записок» не составил, то предлагаю поговорить о детях, ну, и о воспитании, конечно.
                Так вот,27 января, в 30 градусный уральский мороз я отвез жену в роддом. Приехали мы с Асей, я её, как и полагается, на санпропускник сдал, а сам в родильное отделение побежал её встречать. Лежит моя жена в палате на койке, я рядышком сижу, сочувствую, жду, а никто и не думает у нас рождаться.
                Асе, конечно же хорошо, она ведь при деле, роды, как известно занятьице еще то, а мне уже скучно стало, тоскую, скудные познания свои по акушерству пытаюсь из памяти извлечь. Время идет, уже стемнело, а ребеночка все нет и нет. Пришла дежурный врач, посмотрела, Асин живот, послушала трубочкой и говорит:
                «Долгая это песня, ты еще можешь домой съездить, а как только роды начнутся, я тебе сразу же позвоню».
                Но все получилось по-другому, не попал я на роды, не успел. Только я домой приехал, только сапоги снять успел, а тут звонок. Беру трубку, а это врач дежурный звонит, приезжай, говорит, но можешь не спешить, поздравляю, родила уже Ася, сын у вас!
                Не помню, как я до роддома добрался, как в послеродовую палату влетел. Верчу головой, ищу Асю, а сам  ничего перед собой не вижу. А акушерка мне, какой то сверток в лицо тычет, смотри, какой у тебя сын!
                Я её чуть не послал. 
                «Да отстаньте от меня с сыном этим, не велик пока еще родственник, жена моя где? Жену мне покажите!»
                «А Ася, оказывается, рядом лежала, просто я в тот момент не видел перед собой ничего, очень волновался, что б с женой ничего не случилось. А до этого, ну, на того, который в свертке лежал, мне и дела не было. Правда!
                Ты уж не обижайся на меня, сынок!
                Ну, вот, значит, родился у нас сын. Назвали мы его Дмитрий, Дима. Конечно, как это всегда бывает, дома долго спорили, как назвать. Мне нравилось имя Андрей, но моя мама сказала, что Андрей Болконский звучит, как-то лучше, чем Андрей Богуславский. Были и другие варианты, но, в итоге, назвали мы сына Дмитрий. Нормальное имя, тем более, что уже через пару дней мы и представить себе не могли, что его, Диму, как-то по другому назвать было можно.
                Из роддома всех выписывали на 6 сутки после родов, но я настоял, что домой надо уйти пораньше.
                Дурак! Разве я представлял себе, что эти лишние день-два могли были быть последними спокойными днями в нашей жизни на ближайшие годы!!!
                Наш Дима, когда родился, был красавец, еще тот. Во-первых, он был совсем-совсем крошечный, 2 кг. 700граммов, а, кроме того, у него была кефалогематома, т.е. шишка такая на темечке! Это оттого, что когда он на свет божий по родовым путям лез, темечком о какую-то там кость шарахнулся и получился, своего рода, синяк! Ну, вы ничего все равно не поймете, важно только, что со временем гематома эта почти исчезла. Почти, но не совсем. И сегодня, если сына нашего по голове погладить, то, хоть и с трудом, но остатки этой шишки нащупать можно.
                Режим  Дима установил нам правильный. Днем он, как правило, спал, зато уж ночью отрывался по полной программе, т.е. орал со страшной силой.
                Мы с женой делили ночи поровну. Я развлекал Димку до 2 часов ночи, а потом наступала смена жены.
                Про себя могу сказать, что Краснознаменный ансамбль песни и пляски Советской Армии им. Александрова, по сравнению со мной был просто тьфу, ерунда! Димка орал, а я с песнями и танцами всю ночью носился по нашей комнате, причем, вынужден признаться, без какого-либо положительного эффекта.
                Ну, не хотел спать ночью наш сынуля, не хотел, и все. И никакие мои ухищрения в виде эстрадно-цирковых номеров на него впечатления не производили. А в мой репертуар, между прочим, входили песни, советских авторов, например «Катюша», народные, блатные, и даже классика, в виде колыбельной на слова М.Ю. Лермонтова с такими актуальными сегодня словами: «Злой чечен ползет на берег, точит свой кинжал».
                Но, не тут-то было! Наш Дима не сдавался всю ночь, и засыпал крепким сном уже только под утренний звонок будильника, который оповещал, что ночь закончилась и мне пора собираться в институт.
                Справедливости ради надо сказать, что у моего сына была, в плане этих его ночных безобразий, отягощенная наследственность, он пошел в меня.
                Да! В свои «молодые годы», как рассказывала моя мама, я вел себя точно так же. Так, что пенять мне было не на кого. Вот, какой вредина у нас рос, а мы его любили и с каждым днем все больше и больше, и уже через каких-то дней 10 я и представить себе не мог, что его, Димки у нас могло бы и не быть. Что сложись там, какие-то гены по-другому, и родился бы у нас не наш Димка, а кто-то другой, с другой мордочкой, другими волосами, и без шишки этой на голове.
                Нет, другим своего сына я уже себе не представлял.
                В Черкассы мы приехали, когда Димке было пять месяцев. Жена пошла работать, а Дмитрия мы отдали в садик, а вернее в ясли.
                Ну, что такое «ясельный ребенок», я думаю, всем понятно.
                В понедельник мы шли в ясли, причем шли без всяких там проблем в виде рева, слез и цепляний за мамину-папину одежку. Не было у нас таких проблем. Просто во вторник у Димы из носика начинало капать, в среду поднималась температура, и в никакие ясли мы уже не шли, мы начинали лечиться. Лечились мы до воскресенья, а в понедельник все начиналось сначала.
                Разговаривать Дима начал рано, ну, очень рано.
                Как-то пришли мы с женой вечером в ясли, забирать нашего сына, а нянечка, пожилая женщина, Дора Яковлевна её звали,  нам и говорит:               
                «Господи, ну и напугал меня сегодня ваш Дима!»
                Оказывается, пришла эта Дора утром в группу, малыши все еще одетые в свертках своих лежат, она их пересчитала, и говорит, в никуда, сама себе:
                «Так, и кого же у нас сегодня нет?»
                И вдруг, откуда-то со стола, где эти свертки лежали, раздается голос:
                «Гески Полтоацкого».
                Бедная женщина чуть в обморок не упала. Это, оказывается, наш «Сверток» зазвучал, а было ему, «Свертку», всего один год.
                Когда-то Н.В. Гоголь писал, что нет ничего хуже, пойти по «ученой» части (значит, по воспитательной). Каждый вмешивается, каждый советует, каждый думает, что он тоже, что-то понимает.
                Ну, мы исключением не были, и воспитывали Диму нашего, как могли. И, как мне кажется, не плохо у нас это дело получилось, во всяком случае, мне лично, результат нашей работы и сегодня нравиться. Правда есть тут один моментик. Иногда меня большие сомнения берут, а в воспитании ли тут дело или в чем-нибудь другом? В наследственности там, какой-нибудь, или еще в чем-то? Не знаю я, и, наверное, никто этого не знает.
                Так вот, воспитание наше началось с самого раннего детства, и первое слово, которому мы с женой старались научить нашего сына, было слово «НЕЛЬЗЯ».
                Выглядело все это, примерно, так!
                Только наш Димка надумает ухватить что-нибудь «запретное», ну телефон, например, или там вазочку со стола, а я ему так ласково, по-доброму, по-хорошему и говорю:
                «Димушка, дай-ка мне свою ручку».
                Ребенок мне эту ручку протягивает так доверчиво, улыбается, и, конечно же, никакого подвоха от меня не ожидает. А напрасно! Беру я его ручку, а она совсем еще маленькая, совсем-совсем детская пухленькая, с ямочками, перетяжечками, и по этой ручке шлеп, умеренно так, пусть и не очень сильно, ведь жалко его, Димку.
                Конечно в ответ рев, ручку, покрасневшую после шлепка, Димка за спинку прячет, нам его жалко до ужаса, но и результаты, как говорится, на лицо. Уже через месяц по этой маленькой ручке бить не было никакой необходимости. Просто достаточно было сказать: «Дима, нельзя» и тянувшаяся еще секунду назад к чему-то там запретному, ручка сына оказывалась спрятанной за спинку.
                Вот вам и воспитание! Методика, конечно, больше на дрессировку похожа, но зато, какой результат!
                Из всех наших друзей и знакомых только мы к первому Дню рождения Димки не прятали на шкафы, бьющиеся и всякие другие опасные предметы, все у нас в нашей маленькой однокомнатной квартирке на улице Гоголя, стояло на своих  законных местах. И наш Дима уже в один годик хорошо знал, что ему можно трогать, а что НЕЛЬЗЯ! И после года я уже никогда Диму не бил!
                Это я, что бы оправдаться, слышишь меня, Димушка? Ау!
                Воспитывать детей можно и нужно, но  только своих. Ты еще сам молодой, а значит, как и у всех в молодости, чувство жалости у тебя, ну не то, чтобы отсутствует, но находится оно в подавленном, что ли состоянии. Не смог бы я сегодня так воспитывать своего внука, жалко мне его было бы и ничего из воспитания у меня бы не вышло.
                Как бы то ни было, а мальчишка у нас рос хороший и, что конечно для мужичка, может быть и не так важно, хорошенький. Симпатичный ребеночек был наш сын, и  когда мы по городу с ним гуляли, все прохожие к нему приставали. Потому, что Димка наш всем прохожим улыбался, такой у него характер был. А еще он всегда и всем улыбался, потому, что мы все его очень-очень любили.
                И сейчас любим не меньше!
                Ну, и еще пару слов о «физических» методах в воспитании.
                Следующий раз я «поднял руку» на своего сына, когда он уже в 10 классе учился. Уж и не помню, какая причина конфликта была, думаю, что заслужил он, но я захотел залепить Димке пощечину. И залепил!
                Сын молча разогрел ужин, поставил тарелку на поднос и ушел в свою комнату. Настроение у меня испортилось, понимал я, что не прав был. Жена была на дежурстве. Мы были с сыном дома вдвоем, сидели каждый по своим углам и не общались. Потом я не выдержал, пошел к Диме в комнату и говорю:
                «Извини, сынок! Не прав я был, так что прости!»
                «Да ладно, папчик, чего там, не переживай».
                А потом заулыбался и говорит:
                «Папа, а ты представляешь, что бы было, если бы я не удержался и сдачу дал?»
                «Посмеялись мы с ним,   и мир был восстановлен. А когда я уже спать лег, и перед сном ситуацию всю по новой прокручивал, подумал, что плохо мне было бы, получи я эту самую сдачу. Ведь всю жизнь сын у меня этими самыми видами спорта серьезно занимался, ну теми, которые с мордобоем связаны.
                Рукоприкладство рукоприкладством, никто  этих приемов пока что не отменял, а воспитание штука тонкая, останавливаться на достигнутом нельзя. Тем более что «предмет» для эксперимента, Димка, то есть, всегда тут, под рукой, рядышком, далеко ходить не надо.
                Как-то раз забрал я сына своего из садика, ему годика два с половиной было, идем мы домой, разговариваем обо всем и ни о чем. Я и спрашиваю:
                «Ну, Димушка, как день прошел, что нового?»
                Спрашиваю так, по привычке, для порядка, ответа не слушаю, о своем думаю. А сын мне и говорит:
                «В садике все хорошо, только Генка Полторацкий сказал «Е… твою мать!» сказал это сын, а я не реагирую никак, если честно, то не слышу я его, а вернее не слушаю, о своем думаю. Прошли мы метров сто, а сын снова:
                «Все у нас хорошо, только вот Генка сегодня сказал ….»
                Ладно, думаю, поговорит и забудет. Но, как бы ни так. Распирает ребенка моего обилие, полученной за день от Генки этого информации. Иду я, молчу, а сын опять:
                «Папа, я тебе забыл сказать, наш Генка … и опять эту самую «мать» вспоминает.
                Вижу, отмолчаться не удастся, серьезно ребенок мой настроен, в вопросах языкознания разобраться.
                «Дима», говорю, «а ты знаешь, что слова эти ругательные, и называется все это «мат?»
                Вижу по мордочке, знает все мой ребеночек. Знает все, понимает, и реакции моей ждет, не дождется.
                «Твой Генка, молодец, конечно, но я таких слов знаю столько, что ему, Генке этому, у меня еще учиться и учиться".
                Вижу, удивил я ребенка, никак не ждал он такого от меня признания. Значит можно дальше продолжать. Ну, я и продолжил:
                «Я, Дима, так умею матом ругаться, что Генке до меня ох как далеко, я столько таких слов нехороших знаю!  Знаю, но…. Ты когда-нибудь слышал, что бы я матом ругался? Нет, не слышал. Я, конечно за тебя рад, что ты такие слова уже «взрослые» знаешь. Надо их знать, обязательно надо, вот только говорить их вслух нельзя! Ты меня понимаешь?»
                «Конечно, понимаю, отвечает мой Димка. Я и сам знаю, что ругаться матом нельзя».
                На этом и точку поставили, и никогда больше от Димки я ничего похожего не слышал, хотя думаю образование его в этой области знаний на Генке Полторацком с его …. не закончилось. А как же иначе?
                А когда Димке исполнилось три года, начали мы с ним вместе курить.
                Идем мы, однажды, зимой из детсадика домой, разговоры всякие умные ведем, а тут Дима и говорит:
                «А знаешь, папа, мы сегодня в садике все курили»
                «Не понял», отвечаю, «как это курили, где вы сигареты взяли?»
                «А мы», отвечает Дима, «сегодня в детском парке были, так там возле урны столько этих сигарет валяется. Вот мы их в рот и засовывали, и я курил, как взрослый, как ты!»
                Тут я себе всю эту картинку в ролях живо и представил. Подходит мой сын к урне мусорной, а вокруг урны «бычки», в грязи и заплеванные валяются. И вот эту гадость мой Димка в рот тащит! Нормальная картинка?
                «Димушка», спрашиваю, «а что же ты мне никогда раньше не говорил, что хочешь курить? Чего ты молчал?»
                Мой ребенок идет, молчит, на меня глаза таращит.
                «А разве детям курить можно?»
   

                «Конечно нельзя», отвечаю, «и не только детям, взрослым тоже курить нельзя, это вредно для здоровья. Но я же курю, я и тебе разрешаю. Всем детям будет курить нельзя, а тебе можно. Поэтому сегодня я не одну пачку сигарет в магазине куплю, а две и мы теперь с тобой, Димушка, вдвоем уже курить будем. Вот мама с работы придет, обрадуется!»
                Зашли мы в магазин, купил я две пачки сигарет, одну в карман положил, а другую Димке отдал. Выходим из магазина, а сын спрашивает, а почему мы батончик шоколадный, как всегда не купили. Я ему объяснил, что на все у нас денег не хватит, это раньше мы батончики покупали, а теперь у нас расходы другие, надо ведь каждый день две пачки сигарет покупать.
                Да, правильно я все сказал, и делал я все правильно в тот вечер. Одну только ошибку совершил, дома надо было воспитательный момент начинать. Но это я уже потом понял, а тогда…
                Пришли мы на автобусную остановку, стоим, автобуса ждем, я закурил, как обычно и говорю:
                «Димушка, а ты что, курить не хочешь?»
                «А что, папа, можно прямо здесь?» спрашивает удивленный Димка.
                «Конечно, доставай сигареты»
                И мой Димка засунул зажженную сигарету в рот и… затянулся.
                Это была ошибка, большая моя ошибка!
                Димка посинел, нет, вернее даже не посинел, а почернел как-то. Глаза выпучил, слезы текут ручьем, и вдохнуть воздух не может. И не плачет, нет, не может Димка плакать, только рот беспомощно так открывает и пытается воздух глотнуть.
                Что тут началось!
                Все бабы на остановке на меня набросились, чуть не с кулаками.
                «Дурний батько, дурна дитина» разносилось со всех сторон. Я уже и сам понимал, что кто-кто, а «батько» уж точно «дурний»    
                Я схватил сына в охапку, затащил в ближайшую подворотню, что уж я там делал, не вспомню, но порозовел ребенок мой, дышать нормально начал. Уф, слава Богу!!!
                Приехали мы домой, поужинали, ну, говорю, Димушка, покурим? Это ничего, что на остановке у тебя так все плохо получилось, так первый раз всегда бывает. Зато, когда уже привыкнешь…
                Не получилось привыкнуть, Дима мой, взрослый мой сын не курит.
                Шло время, сын наш рос и, если говорить правду, никаких проблем с ним у нас никогда не было. Хороший мальчишка у нас рос, не маменькин сынок, не слюнтяй, нет. Дима, даже когда был совсем маленьким, всегда был человеком, пусть маленьким, но человеком!  И всегда с ним, по-хорошему, можно обо всем было договориться.
                И еще, я с сыном дружил всегда и, по-моему, он со мной тоже.
                И, не смотря на то, что сегодня наш Дима живет очень далеко, мы с ним по-прежнему дружим. И, когда он, мой взрослый, умный и серьезный сын будет читать эту страничку он, я надеюсь, со мной согласиться.
                Я и, правда, очень на это надеюсь.
                А потом мы с Димой пошли в школу, в нашу родную, третью.
                У Димы была очень хорошая первая учительница, Луиза Дмитриевна. Она одновременно была очень требовательной и очень доброй. И еще, что, по-моему, очень важно для педагога, она никогда детей всерьез не воспринимала. И если и ругала их, то не от души, а так, по необходимости.
                Как–то,  раз, приходим мы в школу забирать Димку после уроков, уже он месяц, как проучился, а Луиза смеется и такую нам историю рассказывает.
                Возвращает она деткам домашние работы, и говорит нашему сыну:
                «Дима, может, мне показалось, но, по-моему, ты не все силы в учебу вкладываешь, правда?»
                «Правда», отвечает наш Дима.               
                «А почему?»
                «Потому, Луиза Дмитриевна», отвечает сын, что учиться нужно еще долго, целых 10 лет, значит, мне надо силы свои беречь»
                Вот так! А школу сын наш, с медалью, между прочим, окончил, вот!
                И учился, как мне кажется, легко, не помним мы с женой, что бы сын сидел дома и уроки учил. Не видели мы, что бы к экзаменам каким-то готовился, во всяком случае, больших усилий к учебе Димка наш не прилагал, все у него и так получалось.
                А во втором классе показал нам Дементий наш, что не просто он у нас «хороший», а что есть у него характер, и что с мнением его нам, взрослым, считаться придется.
                Как в каждом интеллигентном доме у нас тоже было пианино, я играть любил  и, естественно, мы с женой, бабушкой и дедушкой посовещались и решили Диму учить музыке.
                Но, отдавать его в музыкальную школу мы не захотели. Аргументы у нас, конечно, были. Музыканта из сына мы делать не собирались, а школа она школа и есть. Уроки там, как и в обычной школе, каждый день, музлитература, сольфеджио, аккомпонимент, хор и т.д. времени все это занимает уйму. Вот и совершили мы свою первую ошибку на «воспитательном» поприще, «наняли» Диме учительницу музыки, ну, что бы она с ним занималась дома.
                Учиться музыке сын не хотел. Это меня ничуть не удивляло, я ведь хорошо себя за инструментом в детстве помнил. Учительница музыки, Валентина Николаевна, которая дважды в неделю приходила заниматься, вообще считала, что наш сын немного дебильный. Объясняет она ему, казалось бы, самые простые вещи, а Дима сидит, в глаза ей честно смотрит и, как потом оказывается, ничего не понимает. Ну, совсем ничего!
                Учительница смотрела-смотрела на все это безобразие, а потом, как-то и спрашивает:
                «А как ты, Дима, в школе учишься?»
                «Нормально», отвечает сын.
                «А двоек у тебя в четверти много?»
                «Нет у меня двоек»
                «А троек» не унимается Валентина Николаевна?»
                «Нет у меня троек». Отвечает Дима.
                «Значит, у тебя все четверки, и учишься в школе ты хорошо?»
                «У меня нет четверок»
                «Ты, что, отличник?» удивилась учительница.
                «Угу»
                Никак не могла Валентина Николаевна представить, что ребенок, который не понимает, сколько половинок в разрезанном на две части яблоке может в школе хорошо учиться.
                Так бы и тянулись эти музыкальные уроки, если бы однажды, сидя дома и «мучая» инструмент наш Дима вдруг не спросил:
                «Папа, скажи, только честно, ты хочешь, что бы я был вот таким?», и при этом очень, похоже, изобразил дохлого, хилого заморыша-очкарика, сидящего за пианино.
                «Нет, конечно», отвечаю я, не ожидая подвоха.
                «Ну, тогда я больше к этому пианино не подойду» сказал Дима и закрыл крышку инструмента.
                На этом музыкальное образование сына было закончено, и к этой теме мы у нас дома больше не возвращались много лет.
                А когда Димка был уже совсем взрослым, у нас состоялся разговор о воспитании вообще, и о его воспитании в частности. И сын сказал, что воспитывали мы его, как он считает, правильно, что он нам за воспитание благодарен, что постарается и своих детей воспитывать так же. Правда, сказал мой взрослый сын, один прокол у вас все же был.
                «Напрасно вы разрешили мне «музыку» бросить, я всю жизнь жалею, что на пианино не играю».
                А потом у нас дома появился контрабас и гитара и на гитаре, как мне кажется, неплохо Дима играет, потом были какие-то ансамбли, поездки на конкурсы и даже места призовые тоже были. А вот с пианино, не получилось. Жаль, конечно. Но я и сегодня не уверен, надо ли было мне тогда настаивать и заставлять сына учится музыке или нет, как говорится, стоит ли игра свеч?
                Конечно, спору нет, приятно видеть мужчину за роялем, тем более, если этот рояль для этого мужчины не средство существования, а так, хобби.
                Просто я не знаю, стоит ли эта «приятность» тех усилий, которые надо затратить ребенку на учебу, честно, не знаю.
               
               
               
               
               
               

               


      

               
    
               
                Главным врачом, моим самым первым моим администратором, потом их будет у меня много, был Яков Григорьевич Островский.
                Это был огромный, двухметрового роста  еврей лет около 60.
Он был не просто высокий, не просто полный, нет, он весь был просто громадный. У него был большой нос, большие глаза, большие уши, большой живот и все видимые части тела у него были, ну очень большими. И мне он всегда напоминал… памятник. И еще, он был не то, что добрым, нет. Он для сотрудников и больных был ОТЦОМ! Он хвалил, журил, ругал и поощрял, и все это делал по-отечески, причем все это было без грамма фальши. Это ведь был ЕГО санаторий, ЕГО врачи ЕГО сестры и санитарочки, ЕГО больные.
                Как любого отца его все любили и …немного посмеивались. Были у него мелкие недостатки, над которыми можно было втихаря «поржать». Так, Яков Григорьевич, всегда забывал застегивать ширинку на брюках. Это всех и всегда смешило, и было поводом, для шуток в ординаторской. Но смеялись над Островским не зло, его уважали.
                Яков Григорьевич терпеть не мог беспорядка. И еще не любил, когда ему на планерках о них докладывали. Не любил и все тут. А чего тут любить? Он все делает, что может, старается, а тут на тебе, пылесос сломался. И об этом сказано при всех, на планерке, разве не обидно? Конечно, обидно!!! Было бы, о чем говорить. А тут пылесос!
 Яков Григорьевич молча выслушивал, краснел, открывал свой деловой блокнот, записывал, потом клал ручку, с укором смотрел на возмутителя спокойствия, хлопал правой ладонью по тылу левой кисти и говорил: «это не проблема». Потом захлопывал блокнот и,… это означало…, что пылесос  работать не будет уже никогда. Яков Григорьевич закрыл блокнот и про него, про пылесос этот, уже забыл, вот и все!
                И еще об Островском. Санаторий наш занимал довольно большую  территорию и располагался в нескольких корпусах, так что на консультации приходилось бегать по улице. Летом и весной это бывало даже приятно, лес природа и все такое. А вот зимой…
Как-то вышел я из операционной, не успел переодеться, а тут консультация. Ладно, думаю. Сбегаю по-быстрому, потом переоденусь. И, как был в операционной, в пижаме и тапках на босу ногу побежал в терапевтический корпус. Бегу, март месяц, под тапочками мокрый снег и лужи. Сверху то ли дождь, то ли снег. Холодно и противно. Ладно, хоть бежать не очень далеко, метров сто. И тут вдруг, откуда ни возьмись, Яков Григорьевич Островский в зимнем пальто, шапке, кашне и теплых ботинках с галошами.
       - «Здравствуй Саша!» И так ласково, по-отечески сверху с высоты своего роста-памятника кладет свою большую руку на мое замерзшее плечо.
         «Ну, как твои дела?», а сам продолжает идти, причем в сторону противоположную моему теплому терапевтическому корпусу.
         «Спасибо, Яков Григорьевич, все нормально», отвечаю с тайной надеждой. Что сейчас меня отпустят. Но Островскому хотелось пообщаться.
         «Как тебе работается, оперируешь?»
         «Спасибо Яков Григорьевич, все хорошо», но меня не отпускали и теплая, в хороших на меху перчатках ладонь Якова Григорьевича крепко и надежно сжимала мое замерзшее плечо.
          « Как Глассон, не обижает?», а прошли мы уже с километр, скоро и территория санатория закончится, уже видны корпуса за забором областной больницы, в тапочках вода, брр, холодно.
           «Спасибо. Все хорошо, не обижает меня шеф».
           Дальше идет углубленный анализ моей жизни, а именно:
           «Как здоровье мамы и папы, как жена, как ей работается?
           «Как твой сын, Димочка, кажется?»
           « Сколько уже ему лет, не болеет ли?»
А идем мы уже с полчаса, и чувствую я себя, пусть Бог простит меня за сравнение, генералом Карбышевым, и санатория уже не видно, а идем мы уже по улице, Менделеева называется, черкащане знают. А на встречу идет машина с красным крестом. Махнул рукой Яков Григорьевич, сказал: «ну, пока», и… уехал назад в санаторий. А я пешечком, в тапках на босу ногу назад, на консультацию. Вот так.
           А к чему я об этом? Да так просто, вспомнилось, вот и написал.
               
           И еще о санатории.
           Заведующим отделением анестезиологии у нас был Борис Викторович Тимченко. Высокий,  розоволицый, полноватый блондин до ужаса спокойный и невозмутимый. Говорили, что с таким, как у Бори характером жить можно лет 200. Оно может и можно, но умер Борис Викторович лет в 45, не знаю, правда, от чего. Не сбылся наш прогноз насчет Бориного долголетия.
            Борис Викторович был хороший врач и серьезный человек. К моменту нашего знакомства он уже успел поработать «за бугром», поэтому ездил он на черной «Волге», мечте, по тем далеким советским временам, для «пересічного громодянина” абсолютно неосуществимой. На работе его уважали все, и было за что. Дружить мы с ним, учитывая разницу в возрасте, конечно, не дружили, но отношения у нас были хорошие.
             Так вот, запомнился Борис Викторович мне тем, что мой самый первый производственный конфликт, потом их будет много, хрен все вспомнишь, произошел с Борей.
              В те времена еще не вышел министерский приказ, который обязывал переливанием крови во время операции заниматься хирургов, и проблема эта полностью висела на плечах анестезиологов. Мы заказывали Борису Викторовичу кровь, а он уже обеспечивал ее доставку, хранение и переливание, короче отвечал за нее от начала и до конца. И вот однажды собрался я оперировать. Большая предполагалась операция, тяжелая, травматичная и крови на нее много надо было. Беда была еще и в том, что группа крови и резус были редкими. Борис несколько дней готовил эту кровь и собирал нужное ее количество, собрал и гордо сообщил мне, что все у него готово на завтра.
              Я подал, как и положено, больного, в план, Дед Глассон план подписал. Но, когда утром я пришел на работу и зашел в палату, койка моего больного оказалась пустой.
               «Злякався і до дому втік»» радостно сообщили сопалатники.
               Настроение у меня испортилось, очень уж готовился я к этой операции. Но виду не подал и отправился, не говоря никому ни слова, оперировать какую-то грыжу под местной анестезией. Оперирую себе спокойненько, никого не трогаю. Мирно так все. Сестры и ассистенты довольны, что операция большая отменилась, как говорится, «…кобилі легше», я уже успокоился и тут вдруг в операционную заходит Боря.
               „ Не понял, а чего ты это с грыжи начал? Когда ж мы твоего „кадра” брать на стол будем? У меня в 15.00 рабочий день, между прочим, заканчивается. У тебя совесть есть?”
              „ Не переживай, говорю, Боря, отменил я операцию, сбежал наш клиент”
               Лицо Бори начало медленно краснеть.
               „Ты что, парень, сдурел? Ты чего, придурок, молчишь? Я уже всю кровь открыл, куда я ее теперь дену? Ты что, вообще ни хрена в медицине не соображаешь?”
В душе я то понимал, что Борис прав со всех сторон, но... мне было всего 24 года, я был парень гордый и независимый, надежда, можно сказать, торакальной хирургии. И тут такие слова!!! Да еще при всех, в операционной. Выхода не было, надо было „держать удар”. Я повернулся к Боре и сказал:
                „ Борис Викторович! Операция идет под местной анестезией, в Ваших услугах мы не нуждаемся. А поэтому не мешайте, и выйдите из операционной”.
                Боже, что было дальше. Боря поперхнулся, его еще никто и никогда из операционной не выставлял! Он стал багровый. Начал ловить воздух ртом и, наконец, оправившись и придя в себя начал на меня орать. Он кричал долго и говорил много. Смысл был в том, что я просто щенок и как только я выйду из операционной он, Борис Викторович Тимченко, на глазах у всех сотрудников у меня всю эту кровь на моей дурной башке побьет!!! Потом он выскочил из операционной, громко хлопнув дверью.
                Я собой был доволен. Честь посрамлена не была, достоинство свое отстоял.
                Две недели, если не больше мы с Борисом не общались и старались не встречаться. Я перестал ходить к анестезиологам в гости, а Борис не заходил к нам в ординаторскую. В Душе я очень переживал, но вида не показывал, «понтился».
                Борис Викторович оказался умнее.               
Однажды в конце рабочего дня он зашел в ординаторскую, подошел к моему столу и спросил:
        „ Ну и че, когда будем кровь на башке твоей бить?”
        Мир был восстановлен. Как я был благодарен Борису!
        Прошло много лет, моя жена была на курсах повышения квалификации в Киеве, и, неожиданно в магазине я встретил Бориса Викторовича. А потом мы купили все, что полагается, пошли ко мне домой и... хорошо посидели, все и всех вспомнили и уже поздно ночью разошлись. А потом, месяца через два, Боря умер.
                Вот и все.
               
                Алексей Александрович Глассон был человек импульсивный и взрывоопасный, прощал он нам, сотрудникам, многое, но предсказать его реакцию, бывало, не всегда просто. Вроде и в настроении пришел на работу шеф, вроде и не успел никто это самое настроение еще изгадить, и проступок твой, так, и не проступок даже, проступочек. А вот реакция могла на него последовать неожиданная.
           Как-то утром пришел я на работу, как всегда рано, часов в семь. Переоделся так спокойненько, покурил и в реанимацию, больных смотреть.
            Вроде все нормально, как пишут в историях болезни «состояние соответствует тяжести перенесенного оперативного вмешательства», правда у одного «кадра» плохо легкое дышит. Ничего особенного, обычное после операции дело.
            Позвонил бронхологам, что бы санацию провели. Позвонить-то позвонил, а вот дозвониться не смог, бронхолог-то наш, Мотрунич фамилия его была, на месте редко сидел. Занятый он был человек, профкомом руководил наш Петр Назарович, трудно его, иногда, разыскать было.
             Ну, как говорится, на нет и суда нет, позже позвоним. Зашел Дед в ординаторскую, поворчал, как положено, что накурил я очень, спросил, как больные.
              Я ему все доложил, а он говорит: « Мотрунича вызови, пускай мокроту из бронхов «отсосет» и пошел. Вызванивал я этого Петра Назаровича часа два, девчонок сгонял, сам сходил. А он, как сквозь землю провалился. А мне в операционную уже пора. Ладно, поручил сестричкам Мотрунича искать, а сам   оперировать пошел.
               Вышел из операционной часа через два, иду по коридору, настроение такое хорошее, навстречу сотрудники, врачи, сестры, санитарочки, больные. Как положено, все здороваются, улыбаются. Навстречу Дед Глассон бежит, он медленно не двигался, бегал.
               «Привет», говорит, «отоперировал, все нормально? Пошли  ко мне по бутерброду сьедим». Повернулся спиной и вдруг: « Да, кстати, что там Мотрунич, все сделал?»
                « Нет, говорю, Алексей Александрович, не нашел я, пока, Мотрунича, пропал он куда-то».
                Да, уж лучше бы я соврал, Мотрунич, между прочим,  сам через 10 минут явился, нашли его девчонки, пока я оперировал. Но было уже поздно.
                Что тут началось!!!
               « А, говнюк! Не знаешь где Мотрунич? Да? Не знаешь, где его искать, да, не знаешь?» заорал на  все отделение мой шеф»
               «В жопе у меня Мотрунич» и, победно повернувшись ко мне спиной, на глазах обалдевших зрителей, (кого там, в коридоре только не было), задрав халат и, нагнувшись, продемонстрировал всему честному народу, ну и мне, конечно, в первую очередь, где находится бедный Мотрунич.
                Все мои робкие попытки мирно уладить ситуацию вызвали еще большую бурю.
                «Вон, где твой Мотрунич, видал? Тащи его сюда, вон видишь, головка прорезывается», не меняя интересной позы, орал на меня Дед.
                Потом развернулся и убежал к себе в кабинет, а я остался стоять посреди коридора.
                По-моему, мне искренне сочувствовали все, честное слово.
                Совершенно обалдевший от такой содержательной беседы с шефом я пришел в ординаторскую, уселся за стол, естественно закурил. Хирургический народ пытался как-то меня успокоить, а у меня от всех этих дел было желание пойти и повесится в сортире на подтяжках.
                Все закончилось так же неожиданно, как и началось.
Через час в ординаторской появился наш шеф и, радостно улыбаясь, спросил у меня:
                «Ну и как, видел в жопе Мотунича? А? Видел, как головка прорезалась?» И убежал, как ни в чем не бывало. Как и не было конфликта, вроде и не орал он на меня.
                Наверное, и вся история эта  выеденного яйца не стоила, и вспоминать - то  вроде и не о чем, а ведь запомнил. Запомнил, потому и рассказываю. Разный он был наш Алексей Александрович Глассон. А вообще-то, хороший!!! И все мы его любили и очень уважали. Классный он был хирург и учитель классный.




                Работа в санатории мне не нравилась.
                Это, по моему тогдашнему представлению, была тихая заводь, нет, вернее, болото. Хотелось быть все время на виду, хотелось не выходить из операционной сутками, оперировать, лечить, хотелось, что бы тебя все знали, и что бы тобою все восхищались. Конечно, все это было детство, сегодня, моя тогдашняя работа мне бы очень понравилась, но ведь это теперь. А тогда мне было 24 года и мечталось о чем–то, если и не великом, то, во всяком случае, гораздо большем. Наверное, так и должно быть в 20 лет.
       И я продолжал искать себе работу. Нравилась мне „общая хирургия”, нравилась. И точка!
       А свободных ставок в городе все не было. Я все ждал и надеялся, а их, этих ставок не было все равно.
        Дед очень переживал мое желание сбежать от него, я ведь уже писал, что уход и санатория он воспринимал, как предательство. Переживал, но молчал.
            
               
                Да, вот еще о чем вспомнил!!!  Свела нас служба с нашим другом семьи, дядей Виктором, главным врачом облтубдиспансера Виктором Абрамовичем Эскиным еще разок.
                Как-то однажды,  пришли мы с женой к родителям в гости, сидим, разговариваем обо всем понемножку. Тут отец и говорит:
                «Знаешь, Саша, Виктор вчера звонил, тебя на работу приглашает.
                Поговорили и забыли. А через пару дней позвонил ко мне домой Виктор Абрамович. Поинтересовался, как мне в санатории работается, рассказал по свою «фирму», объяснил, что перспектив для меня в санатории ну, никаких, что все эти перспективы могут у меня появиться, но для этого работу мне надо поменять и перейти на работу к нему, в диспансер. Рассказал, что оперировать у него в диспансере я буду больше (понимал, чем сопляка купить можно).
        Я вежливо слушал, местами соглашался, благодарил за честь и т.д., сказал спасибо и что, вообще, я ему, Виктору Абрамовичу, очень благодарен за заботу и над его предложением обязательно подумаю. Думать я, если честно, не собирался. Не та это была хирургия, о которой мечталось, а просто уходить из санатория я не собирался, хорошо мне там работалось. 
           Вроде все закончилось. Ан нет. Звонить начал дядя Витя каждый день. Он беседовал с моими папой  и мамой, с моей женой. Чем дальше, тем настойчивей он был и однажды, придя к родителям, вся семья на меня дружно навалилась. Все уговаривали меня сходить на встречу к дяде Вите.
           « Понимаешь, Саша», так нельзя», говорили мне все домашние. Виктор звонит, приглашает, волнуется.
           « Саша», вторила за родителями жена. «Пожалуйста, сходи ты к Эскину в этот диспансер, не обязательно идти туда на работу, поступай, как знаешь, но сходить нужно. Он звонит, приглашает, зовет, а ты хоть бы что. Неудобно!».
            «Ну, зайди, поблагодари, скажи, что ты, пока, к такому шагу, ну… не готов, что ли».
             Я упирался, отнекивался и сопротивлялся, но, в конце-концов, сдался, победили меня родственнички. И вот, в одну из суббот, после очередного дяди Витиного звонка я, предварительно перезвонив и договорившись о времени встречи, отправился в диспансер, к Виктору Абрамовичу.
             В приемной, как и положено, сидела секретарь. Я доложился и мне предложили немного подождать, хотя пришел я точь в точь, как и договаривались в 12.00. Я присел и начал ждать, «немного подождать» затягивалось, появилась мысль, а не плюнуть ли и уйти? Часа через полтора двери кабинета открылись и, пропуская вперед какую-то даму с целой стопкой наградных грамот (профком, подумал я) в приемную вышел Виктор Абрамович. Темно-синий костюм, белая сорочка, галстук и значок «Отличник здравоохранения», да выглядел дядя Витя солидно. Правда, брюки на нем были, на мой взгляд, несколько коротковаты, но это уже дело вкуса.
              «А, Саша! Ну, заходи!», как-то без большого энтузиазма пригласил он меня в кабинет.
                Задав пару – тройку ни к чему не обязывающих вопросов, поинтересовавшись здоровьем родителей, семейными делами дядя Витя удобно устроился в начальственном кресле и… огорошил меня вопросом:
                « Так, к делу, ну теперь скажи мне, Саша, что тебя ко мне привело?»
                Я обалдел от неожиданности. Я то думал, что чуть ли не одолжение своим приходом делаю, ведь почти два месяца встреча эта оговаривалась и вдруг…
                Я начал лепетать, что-то о новой работе, обо все тех же «туманных» перспективах и, вообще, вел себя, как законченный дурик, а Виктор Абрамович слушал меня, не перебивая. Когда я иссяк, а случилось это очень скоро, Виктор Абрамович объяснил мне, дурачку, что для того, чтобы взять меня на работу, а мое желании поработать в диспансере для него понятно, надо что бы у него, главного врача были свободные ставки. Не может ведь он, Виктор Абрамович, взять меня на голову других хирургов, это мне, как врачу уже положено было б понимать!
                Конечно, объяснял мне друг нашей семьи «Виктор», он может взять меня на полставки, но ведь тогда, придется лишить совместительства, заведующего отделением.       
«Ну, и как ты потом с ним работать будешь, а?»
                Я сидел красный и совершенно растерянный; я понимал, что что-то изменилось, что никто и никуда меня уже не берет на работу и, вообще, мне хотелось поскорее выбраться как-то из этого кабинета. Но, как это сделать я не знал.
         Вернее, знать то я знал. Надо было просто встать, послать, куда подальше Виктора Абрамовича и уйти. Вот только сделать это я не мог. Ну и сидел, значит, как дурак.
          Потом хозяин кабинета посмотрел на часы, заспешил, суббота все-таки, пора и честь знать. Пожал мне на прощание руку, и … я оказался в приемной. Ловко все у него как-то получилось, опыт, наверное!
        Получалось, что  вроде набивался я , наглец молодой, к нему Эскину на службу, а он, как интеллигентный человек и руководитель со стажем объяснил мне, недоумку, что так поступать, т е. лезть на голову людям, не хорошо. И он Виктор Абрамович, как человек порядочный и хороший руководитель, не смотря на все наши знакомства и перезнакомства, не смотря на всякие дружбы там, своих сотрудников не обидит, вот.
           Да, удивил нас всех в очередной раз дядя Виктор, ничего мы, крестьяне, не поняли. А ларчик, как, оказалось, открывался просто.
        Не врал Виктор Абрамович, он и вправду хотел меня на работу к себе взять, вот оказия какая приключилась.
         Договорились мы с ним о встрече, а тут хирург в Черкассы приехал. Молодой, лет 40, перспективный, к.м.н., в Киеве работал Вадим Семенович. Он и, правда, хирург хороший был, потом этим  отделением заведовал. И взял его наш Эскин В.А. к себе на работу, вместо меня, и правильно сделал!!! Нас с Вадимом по квалификации и рядышком ставить было нельзя.
              Одного я только тогда не понял, почему прямо не сказал? Зачем он со мной тогда в кабинете своем такой цирк устроил?
              Да! Не простым человеком наш друг Виктор Абрамович Эскин, Виктор, дядя Витя оказался. Очень даже не простым.
               Не хорошо быть злопамятным, плохо это; прощать людям маленькие слабости надо, все понимаю. И умер дядя Виктор уже давно, лет 25, а может и больше. А ведь не забылось, помню. Помню, и простить не могу. Хотя, кому это сейчас уже может быть интересно?
               А кстати, говорят, что главным врачом он, Эскин, был хорошим, говорят, что лучшего начальника у них, в диспансере, ни до, ни после него не было.  Вот так вот.
             
                ***

                И уж где я никогда не собирался работать, так это на «скорой». Ну, совсем себя я в роли выездного врача не представлял, ни на одну минуту, а поработать пришлось.
              Была в Черкассах «Станция скорой помощи», как и в любом другом городе и был там свой главный врач по фамилии Шантер. Звали его Альберт Осипович. Видно амбиций у Альберта Осиповича было много, а может другие какие причины были, уж не знаю, но задумал он, Шантер, открыть в Черкассах БСМП, т.е. больницу скорой помощи, чтобы все, как у людей было. Хорошая идея была. Заручился Шантер поддержкой областного начальства медицинского и не только, съездил в Киев в министерство и начал работать. Отдали Шантеру под новую больницу старый тубдиспансер, началась стройка. А тут и до меня слухи про новую больницу дошли.
                Пошел я на прием к Шантеру, рассказал он мне, какая перспектива для меня на новом месте откроется, какие горизонты  я и уши развесил. Умел рассказать Альберт Осипович, умел.
                Обещал, что через месяца два, ну три от силы, заработает новая «фирма».
                Думал я не долго, тут же и заявление написал, тут же и из санатория уволился, чем, кстати, своих домашних не на шутку напугал.  А не тут-то было.
                Договор у нас был такой: я работаю выездным врачом, на «скорой», значит, катаюсь, еду на курсы по неотложной хирургии, ну а после курсов сразу к «станку», в операционную.
                На курсы я, конечно, съездил, а вот дальше все и началось.
               В облздраве, неожиданно, поменялось начальство, и оно, это самое начальство, никакую больницу «скорой помощи» открывать не собиралось, не было у нового начальника, Ляшенко     Анатолия Ивановича, таких планов, не было и все. Тем более что в городе собирались открывать новую большую больницу, стройка шла к концу, и главврач свой там уже был, и строил он эту новую 3-ю больницу уже несколько лет.
А еще поговаривали, что он, Анатолий Иванович Рудковский, главврач, строящейся больницы, был толи кумом толи другом нового облздравовского начальства. Вообщем, решили они, Анатолии Ивановичи, что две новые больницы для Черкасс это многовато.
               Конечно, больницу «скорой» можно было и в новом здании открыть, но куда девать двух главных врачей?
               Вызвали Шантера в облздрав и сказали, так, мол, и так, уважаемый Альберт Осипович, поменялись планы, не будет Вашей больницы.
               Но, не тут-то было, не такой парень был Шантер, что бы так просто сдаться. И началась борьба. И длилась она три года, и открыл Шантер свою больницу, и… закрыл ее Ляшенко через три года, но было это уже потом. А пока, не смотря на все старания высокого начальства и вопреки всякому здравому смыслу (истина старая, «против лома нет приема») больница Шантера продолжала строится. Вернее ремонтироваться, потому, что пустующие одноэтажные корпуса бывшего тубдиспансера находились в совершенно непригодном для эксплуатации состоянии.
          А денежек на строительство и устройство больницы, между прочим, никто уже Шантеру не давал. И что делать? И началась эта великая стройка своими силами, т. е  строили и ремонтировали здания сами сотрудники «скорой».
            Смену отработал, откатался и вперед, на «БАМ». Сотрудники говорили, что Альберт строит больницу на костях сотрудников, как Царь Петр Петербург строил. Снег, дождь, мороз, а на стройку пойдешь, все равно, не захочешь, так заставят.
           Но, то ли по молодости, то ли обстановку умел такую создать Альберт Осипович, но, как бы то ни было, а работали все с удовольствием. Уж не знаю, где он деньги на все брал, какие силы втихаря задействовал, но работа двигалась  и однажды, придя после ночного дежурства на стройку, я увидел какого-то чужого мужика. Ходил он по нашему, т.е. хирургическому корпусу, советы давал, вмешивался во все, руководил вообщем.
            Я, как положено, тоже вроде при деле, доски для будущего пола таскаю, а он, мужик этот подходит и спрашивает: «Вы Богуславский»?
            «Да» - отвечаю.
            «Тогда давайте познакомимся», говорит мужик.
            « Меня зовут Валентин Семенович Янюк. Я Ваш зав. отделением».
            Как же он, этот самый Янюк, мне тогда не понравился! Как же я тогда ошибся!
                А если объективно, что там нравиться могло? Здоровый, пузатый, морда круглая, смуглый с седой головой. Говорит по-украински с «западенским» акцентом, из Ивано-Франковска, бендеровец значит. А вдобавок очки, большие, в роговой оправе и затемненные, глаз не видно. Хрен поймешь, о чем думает, куда смотрит. Ну, вообщем, не понравился мне Валентин Семенович!
               Забегая вперед, скажу, что те три года, что мы вместе работали, я все время внимательно к Шефу присматривался. Все не верилось мне, что у одного человека может быть так много достоинств.
                Все мне казалось, что  недостаток, хоть самый маленький, а со временем да вылезет, ждал и… не дождался. Нет, не был святым Янюк, были у него всякие человеческие слабости, но все это были ме-ло-чи. И даже не недостатки это были вовсе, а скорее достоинства.
            Вообщем, запутался я и вас запутал.
            Но ничего, о Валентине Семеновиче я еще так часто вспомню, что вам все ясно станет. 
                Попал в Черкассы Валентин Семенович случайно. Так жизнь сложилась.
                Возникла в Черкассах необходимость в его появлении. Больницу наш Шантер открывает? Открывает. Заведующий нужен? Нужен. А где его взять? В облздрав пошел, там все объяснили. Мы тебе, парень, помогать не собираемся, никому твоя «лавочка» не нужна, и ты, кстати тоже. Ни одной тебе ставки, ни одного врача. Ищи, где хочешь. Твои проблемы.
                Вот и начал Шантер эти проблемы решать и получилось у него все, на мой взгляд, очень даже не плохо. Но это так, к слову.
                А Янюк работал в Ивано-Франковске, отделением заведовал, но с профессором не сработался. Однажды взял он этого профессора, да и послал при всех в операционной по всем известному адресу. А тот, как водится, идти туда не пожелал, и пришлось Валентину Семеновичу искать себе работу. Друг Янюка работал главным хирургом области на Черкащине, помог и Шантеру и Янюку одновременно, так оказался Валентин Семенович в Черкассах.
               Так каким же он был, мой новый шеф? 
                Хочу оговориться сразу, ни «до» ни «после» Янюка, лучшего хирурга на Черкащене не было. Мнение мое может и частное, личное но, учитывая, что пишет это сегодняшний заведующий хирургическим отделением областной больницы, главный хирург области, заслуженный врач и т. д., наверное, мне стоит поверить. Во всяком случае, попробуйте. Ведь не себя хвалю, верно?
                Когда сегодня мы, те, кому посчастливилось поработать с Валентином Семеновичем  рассказываем, о нем у слушателей может сложиться мнение, что проще парня, и не было. На самом деле далек от нас всех был наш новый шеф. В ординаторской бывал редко, «пятиминутку» проводил и к себе в кабинет. Правда иногда, под конец рабочего дня, заходил, садился за стол, протокол операции запишет, покурит с нами, пошутит. Редко такое бывало, потому и запомнилось, наверное.
                О себе ничего не рассказывал, все узнавалось случайно.
               
               
                Как-то раз, сидим мы в ординаторской, каждый своим делом занимается, ну и, естественно, стоит такой себе, обычный хирургический треп. О работе, и о бабах, о семейных делах и о детях, вообщем, ни о чем.
                Янюк и говорит:
                «Лодыри вы все! Завели по одному ребенку, а разговоров…»               
              А моя жена, она как раз на консультацию к нам в отделение приходила и говорит:
                « Ну, Валентин Семенович, кто бы говорил, у Вас-то их тоже не рота, двое всего!».
                « А кто Вам, Ася Самуиловна это сказал», говорит Янюк. «Это жены у меня две, а сыновей четверо».
                Так, случайно, мы узнали, что у Шефа вторая семья.
                И про то, кто она, жена эта, чем занимается, я тоже случайно узнал.
                Я уже говорил, что был у нашего Шефа друг, ну тот самый хирургический начальник, который его в Черкассы перетащил, Драченко Петр Дмитриевич. Бывало, что Шеф наш, якобы по делам службы, ездил к своему другу. Нам всегда говорилось:
            « Я поехал к Петру Дмитриевичу». Да! Ехал то он, Шеф всегда к Петру Дмитриевичу, а возвращался… просто … от Пети.
            Вот однажды поехал наш Шеф по делам. То ли к Пете, то ли еще куда-то, начальство не отчитывается. Рано уехал, часов в 12 дня. Я дежурить остался, ну и дежурю себе, всякими делами занимаюсь. Тут телефон зазвонил. Беру трубку, а оттуда женский голос:
            «Здравствуйте, позовите, пожалуйста, Валентина Семеновича, это жена звонит»
            Мужская солидарность вещь сильная. Глянул я на часы, а времечко уже ого, скоро 20.00.      
            «Понимаете, говорю, занят Валентин Семенович, он больного тяжелого смотрит».
             Часа два прошло, снова Шефа жена звонит. Ну, я ей еще разок наврал, занят ваш муж и все тут!
            Время к полночи близится, пошел я в операционную, а тут меня опять к телефону, снова жена Янюка звонит, волнуется, наверное.
            Я ей снова давай врать, дескать, наш Шеф, ваш, Светлана Александровна муж, значит, оперирует как раз, и трубочку взять, ну никак не может, хотя и находится все время на моих «честных» глазах в двух метрах от меня.
            Вот тут она меня и огорошила.
«Александр Маркович, я не ошиблась? А знаете, кем я работаю? Я детский хирург. Так, что попросите Валентина Семеновича накрыть рану полотенцем, подойти к телефону, а Вы ему трубочку подержите, хорошо?».
            Это был прокол, кто знал, что она, Света эта, хирургом работает и всю «кухню» нашу знает. Я с перепугу трубку бросил. «Все», говорю, «девки, меня до утра к телефону не звать, врите, что хотите».
            Еле до утра дожил. Пришел Янюк утром, а я ему и говорю:
            «Шеф, Вы, когда исчезаете, хоть предупреждайте, чего жене Вашей врать, а то я вчера из-за Вас в дурную ситуацию попал! Кто знал, что у Вас жена хирург? 
            А Янюк посмотрел на меня через свои очки затемненные и говорит: «Метр Богуславский, а я вас и не просил врать», засмеялся и ушел. Так мы узнали, кем жена Шефа работает.


                * * *

          С Янюком мы проработали три года, мало, ох,  как мало. Мало времени у меня было, что бы хоть чему-нибудь научится у Валентина Семеновича.  Да и не во времени дело, учиться у него мне было рано, слишком слабеньким хирург я был тогда, слишком сильным хирургом был Валентин Семенович. Вообщем, рано мне было у него учиться.
        А оперировал Янюк все, и все у него получалось!
        Для моих Черкасс приезд Янюка был, какой-то случайностью, счастливой, конечно, такой себе эпизод в жизни местной медицины. Приехал Валентин Семенович, показал всем нам, что значит «быть хорошим хирургом», и… уехал. А мы, те, что поработали с ним, на всю жизнь его запомнили. А у меня еще и комплекс на всю жизнь остался, не получилось из меня Янюка! А ведь, так хотелось!!!
         Так каким же он был, наш ШЕФ?
         Ну, во-первых, порядочным человеком. Никого и никогда из нас не «подставил», не подвел.
         Относился к нам, врачам, одинаково ровно. Никогда не обсуждал нас, никогда нельзя было понять, как и к кому, он относится. Кого любит, кого уважает, а кого и не очень, всегда был ровен со всеми.
                Большим аккуратистом назвать нашего Шефа было нельзя. Туфли он свои снимал так, что потом, в конце дня, полчаса лазил по-полу и находил их с трудом.  Писал он тоже плохо.
           Помню, однажды, попросил меня Валентин Семенович переписать его протокол операции из истории болезни в журнал, а сам уехал. Сел я писать, а прочитать могу только одно слово – «12-персная кишка», да и то, только потому, что цифру «12» увидел. Занимался я этим переводом долго, аж вспотел. Утром спрашиваю:
           «А чего Вы, Валентин Семенович, так плохо пишете? Ни хрена ведь понять нельзя, я тут пол ночи Ваши каракули расшифровывал!» А он мне отвечает:
           «А потому, метр Богуславский, у меня такой почерк плохой, что я всегда пишу БЕЗ нажима, БЕЗ окончаний и… БЕЗ всякого удовольствия».
            Может, это так и было, но Шеф точно знал, что и как должно быть записано «в истории болезни» и вот тут уже никому, и себе в том числе, поблажек не делал, все это знали и писали, как Львы Толстые.
            Приходил Шеф на работу всегда первым, на 7 утра, а уходил позже всех. С самого утра, пока мы еще дома торчали, успевал хоть одним глазом глянуть каждого больного. Заскочит в палату:
            «Как дела, дамы?»
             А со всех коек: « Ой, плохо, всю ночь не спали, все болит, раны болят и т.д. и т.п.».
             «Отлично!», и в следующую палату, вроде и не слышит ответов, и на больных толком не глянет, но из всех 60 -70 больных с их обычными и привычными жалобами успевал заметить одного – двух действительно тяжелых.
            Вспоминаются всякие мелочи, которые тогда, давно и внимания то к себе не привлекли, а вспоминаются потом всю жизнь.                Как-то в операционной произошла такая сценка.
            Между операциями наш Шеф размылся и сказал, что придет, через пару минут. Наверное, он и собирался прийти, по-быстрому, но, как бывает, кто-то его задержал по дороге. Стоим мы все «помытые», ассистенты, сестра операционная (вредная баба была, тощая, длинная, носатая, лет 40!). Стоим все, Янюка ждем, и вдруг, наша операционная сестра Аллочка покрывается багровыми пятнами, срывает с себя перчатки, халат и с возмущенным «черт знает, что такое и пошел он к чертовой матери» выскакивает из операционной, как будто ей в одно место скипидара налили. Это реакция такая у нее была на опоздание Шефа и задержку с операцией!
            Тут и виновник скандальчика появился, помылся, а операционной сестры-то и нет! Пошел он за ней, и так по-хорошему: « Аллочка, не сердись. Мойся, Аллочка, дорогая, виноват я, дескать, исправлюсь, и все в таком духе.
            Честно говоря, удивил он нас, своей мягкостью.
Ну, после операции, я его и спрашиваю:            
            «Шеф, а Вам не кажется, что Вы себя вели странно. Чего это Вы извинялись? Может, надо было нашей Алле «тырок» надавать за такую выходку дикую, что б не повадно было?»
            А он на меня посмотрел и отвечает:
           «Александр Маркович! Никогда не относитесь к  женщинам серьезно, у них настроение зависит от менструального цикла». Сказал и вышел, а я частенько эту его фразу вспоминаю и стараюсь так и поступать. Хотя и не всегда это  получается, «не принимать кого-то всерьез». Но, я стараюсь.
          
             Мы все настолько привыкли, что Янюк всегда на работе в 7 утра, что когда, однажды, придя на работу, не застали его за столом на привычном месте, растерялись. Растерялись настолько, что весь коллектив перестал работать.
             Все шатались по отделению, создавали видимость полезной деятельности, но по-настоящему работать не могли.  Позвонить домой, и спросить, куда подевался шеф, тоже никто не решался, не принято было просто так к Янюку домой звонить. Все понимали, что-то случилось.
              Время близилось к полдню, и вдруг звонок:
             «Мужики! У нас все в порядке? Без ЧП?»
« Сворачивайте все дела, я сейчас приеду. Можете меня поздравить! У меня сын родился!!!»
              Вот так вот!!! А Шефу в то время 53 стукнуло, был он по возрасту таким, как я сейчас и мне очень старым казался. Хотя просто признаваться не хочется, но так это и, было, во всяком случае, про молодость после 50 можно забыть.
              Янюк позвонил в опер. блок «старшей», дал все ЦУ и уже через час все сотруднички, во главе со счастливым отцом, начали праздновать рождение очередного, 5-го по счету сына, нашего Валентина Семеновича – Ивана.
              Да, это было «всенародное гулянье»! водка лилась рекой, но часа через три Шеф попросил тишины и сообщил:
            «Мужики! Вы тут продолжайте, а я, виноват, конечно, но мне надо в роддом к Свете съездить».
К этому моменту мы все уже были такими, что отпустить Шефа в роддом одного, ну никак не могли. И, конечно, все хотели Свету поздравить, причем не когда-нибудь, а прямо сейчас и непременно в роддоме. Как говорил герой, в одном фильме, «в детстве надо меньше пить»            
            Уж не помню, кому такая бредовая идея первому пришла, может даже и мне, но мысль поехать в роддом всем вместе была подхвачена коллективом «на ура». А как могло быть по-другому!?
             Ехать хотелось всем, но… в Янюковском «Жигуле» мест оказалось маловато, всего… шесть!!!, ну и Янюк, естественно за рулем. А куда его девать? Поехали за цветами, а в те славные времена это проблема была, ну, как и все остальное. Приехали в магазин (январь месяц, на клумбе не украдешь), а цветов-то и нету!
             Уж что мы там плели этой девчонке-продавщице, не помню, но только притащила она нам букет белых кал. Мы с воплями радости всей кодлой из магазина высыпали, букет на заднее сиденье «Жигулях» зашвырнули, потом все на него уселись дружно и, в роддом, Свету поздравлять.
              Когда приехали, а я в машине возле дверцы сидел, дверцу эту заклинило. Дергаю я эту ручку, ан не тут то было, не хочет дверь открываться. Ну, я конечно поднапрягся, вылазить то надо, дернул еще разок и … ручку эту оторвал. Оказывается, Янюк успел кнопку на двери опустить, чтобы мы, по пьянке не выпали. Конечно, не стал я Шефа огорчать, так эта сломанная ручка у меня до сих пор хранится. А может, и посеял я ее давно, но валялась эта память о Януке у меня долго.
              Ну, завалились мы все в приемное отделение, напугали сотрудников, шум подняли. А нас, конечно не пускают. Дескать, вы лучше завтра приходите и, вообще, у нас в послеродовое отделение, что бы зайти, надо обувь менять! Ну, этим нас не остановишь, мы ботинки и сапоги поскидывали и в носках на третий этаж. Завалились в палату, баб всех изрядно напугали своим видом, да и поведением тоже. Они одеяла с перепугу на головы понатягивали, только выглядывают из-под них. А мы все такие веселые, Светлану Александровну поздравляем наперебой, шуму наделали за пять минут. А, уходя, про букет наш вспомнили, лучше бы мы про него забыли. Видик у букета был еще тот, мы ведь на нем в машине посидели!
               Вышли мы из роддома очень собой довольные, дескать, и Шефу приятное сделали и жену его с новорожденным поздравили.   
                На улице темно, по идее, надо бы по домам. Но, не тут то было.
                Идею подал Янюк.
                «Мужики, есть два предложения! Первое, едем в кабак, второе, ко мне домой, ко мне теща приехала, так что с голоду не умрем». Совещались не долго, поорали под роддомом минут пять, и решили ехать домой к шефу.
                Приезжем, а сыновья сидят и уроки делают. Ну, с этим безобразием мы, конечно, быстро закончили. Некогда им уроки было делать, надо помогать на стол накрывать.
Уселись. Теща суетится, Мы бухаем. Не заметили, как 12 ночи стукнуло. Тут я вспомнил, что неплохо было бы и домой позвонить, а то, поди, потеряли кормильца. Как ушел утром, так и пропал.
                Позвонил, жене мой голос не очень понравился, почему-то.
                «Наверное», говорит жена, тебе Саша, домой уже пора», вызывай такси, не вздумай по городу в таком виде шататься.
Начал я собираться, а шеф говорит:
                «Как же так, метр Богуславский, мы же еще кофе не пили! Да Вы не переживайте, мы Вас в обиду не дадим, мы кофе попьем только, и все к Вам поедем. Вам ничего не будет»
                Мне эта идея очень понравилась, поэтому в час ночи мы такси вызвали, и все дружно поехали ко мне домой.
                Шеф был, как всегда прав.
                Звоню я в дверь, а оттуда голос жены: «Саша, это ты? Ну, это уже, ни в какие рамки, у тебя совесть, вообще-то есть? Посмотри на часы?»
                « Тихо, Асенька, говорю, я не один».
Открывает жена двери, а там народу.… И, все один лучше другого. Шум, гам, пьяные рассказы, та еще компания. Но деваться некуда и пришлось Асе изображать большую радость, по-поводу нашего приезда. Пришлось халат на ночнушку набросить и на стол накрывать.
                А, вот еще что вспомнил! В те чудесные «совковые» времена купить красную икру в магазине было практически невозможно, а я когда-то прооперировал одного кадра, звали его Миша. Так вот, жена этого Миши после его благополучного излечения в качестве презента приволокла мне маленькую баночку этой самой икры. Стояла эта икра у нас в холодильнике не один месяц, все мы не знали, какое – такое особо торжественное событие в семье должно произойти, что бы был повод эту икру открыть и на стол поставить.
                А тут повод представился, надо же народ в 2 ночи чем-то удивить. И, среди всего прочего, выставила жена на стол торжественно, эту самую красную икру. Но мы уже ни пить, ни есть не хотели, не за тем ведь ехали, а так, для куражу.
                Вообщем, сидим мы за столом, носами в тарелки клюем, и даже на остродефицитный продукт, икру эту самую, никто не смотрит, спать охота, а время пол четвертого ночи, вернее утра, уже, по идее, через пару часов и на работу собираться можно. Попили кофе и такси вызвали. Пришло такси, все вставать начали, одеваться, и хозяйке руки целовать. Тут наш друг, Игорь Иваночко, подошел к столу в пальто и шапке. Взял бутылку коньяка, налил себе полный фужер и, на посошок, или на коня  этот фужер и  храпнул.
             Жена моя говорит:
            «Игорь Степанович, Вы бы хоть закусили чем-нибудь!»
            Игорек мутными глазами на Асю посмотрел, потом на стол глянул, достал из вазы с салатом «оливье» столовую ложку, облизал её, взял баночку с икрой в другую руку и, хрясть. Икры, как не бывало!
            Вот тебе и особо торжественный случай!!! Дождались.
            Так мы отметили рождение пятого сына нашего Шефа, Янюка. И, запомнилось, между прочим! 
            А вот с Игорем Иваночко виделись мы все в последний раз, покидал нас Игорек навсегда, уезжал на новое место работы, на Камчатку.
            Не по своей воле ехал, так судьба распорядилась.
            В роли судьбы выступил на этот раз наш главный врач, новый главный врач, Рудковский Анатолий Иванович. Тот самый, что новую больницу в городе построил, и в которую нас всех из ликвидированной больницы «скорой помощи» перевели.
             Анатолий Иванович был высокий, симпатичный, если не сказать красивый, мужчина лет 40, с седеющей шевелюрой, вообщем, по виду напоминал он мне всегда американского сенатора или конгрессмена. Я когда в кабинет к нему заходил, то всегда мне казалось, что чего-то там недостает, да, не было  за спиной Анатолия Ивановича флага звездно-полосатого. И главврач он был хороший, порядок очень любил, вникал во все мелочи, и все сотрудники его побаивались. Так и надо, как говорится, боятся, значит уважают.
            А Игорь наш, он боялся не только главного врача, а любого, даже самого маленького начальника. Он даже не просто боялся, нет, это было бы не правдой. Просто перед каждым начальником он благоговел, причем вполне искренне, без фальши. Любое слово начальника для Игорька было законом. Не помню я ни одного случая, что бы у Игоря было какое-нибудь свое мнение, всегда его мнение совпадало с мнением его руководства, такой уж у него был характер.
             И вот, однажды, дежурил Игорек по больнице, но не в качестве хирурга,а в качестве дежурного администратора, работа – не бей лежачего. Валяйся на диване всю ночь, а утром пошел к главному на планерку, сводочку прочитал, сколько выбыло-прибыло и, если никаких ЧП ночью не случилось, иди, гуляй.
             И вот, идет Игорек наш случайно по приемному отделению, а тут «скорая» мужика тащит. Игорек их и спрашивает:
            «В какое отделение?»      
Оказывается в хирургию, и с чем? С отморожением! Явно не по профилю, таких в 1-ю, в отделение термической травмы возят. Игорь тут же и поруководил: отказ записал, больного назад в машину и в «первую». Дело сделано.
              Приходит Иваночко на сдачу дежурства, все доложил. Сводку прочитал, а главный и спрашивает недовольно:
              «А кого это Вы, Игорь Степанович в 1-ю отправили, да так, что их главный ко мне с утра звонил, возмущался. На работе работать надо, и больными заниматься, а не умничать».
              Игорек обиделся.
              «Анатолий Иванович, я, между прочим, больного смотрел, а, вообще, из-за такой ерунды не стоит и вонь разводить!!!
              Главный оторопел! А еще больше удивился сам себе Иваночко. Он совсем другое хотел сказать и уж никак не собирался главного обидеть! Чтил он начальство! Но… что сказано, то сказано.
              Анатолий Иванович Рудковский выдержал артистическую паузу и сказал:
              «Спасибо, все свободны, а Вы, Игорь Степанович, останьтесь.
              Вот так! Пол часа назад Игорек в чудесном расположении духа шел на сдачу смены, а вернулся…
Морда красная, а он, вообще, гипертоник был, усы повисли, на лысине капельки пота и ничего путного от него добиться мы все не можем.
Наконец, «выродил» Игорек нам всю эту историю, вдобавок и продолжение рассказал. Ну, о чем они с главным наедине беседовали.
              Оказывается, когда все вышли главный и говорит.
              «Значит, Игорь Степанович, Вы считаете, что я здесь «вонь развожу?».
              И без всякого перехода:
              «Через час я жду Вас с заявлением об увольнении. Мы с Вами, Игорь Степанович, работать вместе не будем. Вы свободны, заявление оставите у секретаря. Все».
              И что теперь делать, отсчет времени пошел.
              Тут наш Шеф и говорит:
              «Игорь, а что в таких случаях большие начальники делают? А? Они в больницу срочно ложатся! Ты себе Игорек давление давно мерил? Оно у тебя сейчас за 250 и не меньше. Так что, срочно к врачу на прием и на «больничный», а там видно будет».
               Так Игорек и поступил, умный Шеф у нас был, и опыт он жизненный имел большой, и вышло все так, как он говорил. Но мозги то свои Иваночке в черепушку он вставить не мог?
               А у Игоря, между прочим, свои планы на жизнь имелись, и не знали мы, что уже давно отправил Игорь документы на устройство на работу, на Камчатку, хотел маленько денег заработать. И, пока он на «больничном» сидел, вызов ему пришел, на Камчатку, на эту.
               Пришел Игореша Степанович к главному через дней 10, положил заявление на стол «прошу предоставить мне очередной отпуск с последующим увольнением, а тот уже «отошел», он, вообще не злопамятный был, и говорит:
            «Ладно, Иваночко, идите и поправляйтесь, когда выйдете, подумайте, как себя вести надо»
            «Нет, Анатолий Иванович», отвечает Игорек, я с Вами тоже вместе работать не собираюсь, да и не хочу. Я приеду, когда Вас здесь не будет. Как говорится, цари приходят и уходят, а народ остается».
             И ушел, хлопнув дверью посильнее. А по дороге домой успел еще жалобу на главного в Обком накатать.
             Но не было у Игоря Степановича «гениального дара предвидения». Вернуться то он, конечно, вернулся, но вот только наш главный, Рудковский, успел за эти годы стать главным медицинским начальником в области.            
А значит не нашлось места Игорьку не только в нашей больнице, но и на всей нашей Черкащине. Больше мы Игоря не видели. Вот так вот!

              За долгие годы работы я понял одну вещь. Нет хороших коллективов и плохих тоже нет. Все коллективы, примерно одинаковы. Как и одинаковы все люди, которые в коллективах этих трудятся. А обстановка в любом коллективе, так мне, во всяком случае кажется, зависит всегда от того, кто этим коллективом руководит.
               Мысль эта не моя, где-то в Библии сказано, что - то похожее, если найду, цитату вставлю.
               Я это к тому, что наш хирургический  коллектив мне нравился. Нет, не все сотрудники нравились одинаково, даже, если честно, некоторые не нравились вовсе. Но в целом у нас в отделении была очень хорошая и доброжелательная обстановка. И заслуга в этом, конечно же, была Валентина Семеновича нашего умного честного и очень порядочного Шефа. И нам всем, таким разным, и по возрасту и по опыту и по хирургическому умению, всем работалось очень комфортно.
               А потом наш Шеф от нас уехал, вернулся на свою родину, на Волынь и работал там, в областной больнице, и заведовал хирургическим отделением.
               Забегая вперед, скажу, что последний раз я видел Янюка во Львове на съезде хирургов в 1992 году. Я уже работал в облздраве главным хирургом, и мы с ребятами и Валентином Семеновичем очень хорошо «посидели» в гостинице, повспоминали все и всех, шутили, смеялись.
                А через полгода я случайно узнал, что Валентин Семенович умер. Да, случайно узнал, потому, что телеграмма, которую мне отправили с этим печальным известием, «нашла» меня аж через три месяца.
               Но, это уже все было потом, а пока мы все очень хорошо работали, пока не узнали, что наш Шеф собирается от нас уехать. Рассказать?
             
                * * *
                Да, кстати, а Цитату из Библии я, все-таки, нашел. Это в «Ветхом Завете», в «Книге Иисуса, сына Сирахова:
               «Каков правитель народа, таковы и служащие при нем; и каков начальствующий над городом, таковы и все живущие в нем», вот, и попробуй с таким  Автором не согласиться!!!

                * * *
               

                Три года отработали мы с шефом, а потом пришла пора прощаться. Янюк решил вернуться на свою родную Волынь. Одни говорили, что не сработался он с новым главврачом, другие, что просто выжили его из Черкасс, никто так правды и не узнал. Знали только мы, что не приняла хирургическая общественность нашего Шефа, не стал он в Черкассах «своим», не нужен, оказался Янюк на Черкащине. А и, правда, зачем нам в Черкассах такой хороший хирург был нужен? У нас и так уже парочка «хороших» была. Сасим Александр Иванович в областной, да Рогаль в первой больнице. А третий уже и лишним был.
                Когда Валентин Семенович уезжал, он пьянку устроил, большую, общебольничную. Странно все выглядело, напоминало это, скорее, поминки. Женщины ревели по углам. И если бы только женщины, даже Коля, Карась Николай Федорович, наш хирург, мой коллега, а сегодня заведующий отделением городской больницы, встал с рюмкой в руках, начал тост произносить и, он, наверное, и сам от себя такого не ожидал, расплакался.
                А Валентин Семенович ходил между грустными сотрудниками и говорил:
                «Ну, мужики, девочки, ну, что же вы, я же так старался, что бы вам всем праздник устроить, что б весело было, а вы?».
                Да, праздника не получилось!
                А утром, часов 6 было, проснулся я, а жены рядом и нет. Вышел на кухню, а моя Ася сидит за столом и… ревет в три ручья.
Спрашиваю, что случилось?
                «Янюк уехал» и снова в слезы.
                Помню, тогда, я еще раз позавидовал Валентину Семеновичу, и подумал, что, вряд ли  мне удастся работать и вести себя так, что бы уходя из коллектива, кто-то бы и обо мне заплакал. Ну, пусть даже и не заплакал, а хотя бы пожалел.
                И еще одну историю хочу рассказать, про первую настоящую неприятность на работе, если то, что случилось, и участником чего я был можно назвать неприятностью. Скорее это была беда. Ну, так вот.
                Однажды днем, на моем дежурстве, а я уже начал дежурить самостоятельно, ответственным хирургом, привезли в приемное отделение паренька, солдата, с острым аппендицитом. Банальный, так сказать, случай. Взяли его в операционную и под наркозом начали оперировать, мы тогда, во времена заведования Янюка, местной анестезией вообще не пользовались. Наш Шеф её, анестезию эту очень не любил, и пользоваться ею категорически запрещал. Дали наркоз, и прооперировал я солдата своего, быстро прооперировал, минут за 20, он ведь худенький был, да все это под наркозом, так, что с операцией проблем не было. А пока я оперировал врач-анестезиолог, тот, что наркоз давал из операционной вышел куда-то. Это уже потом выяснилось куда, там у них какой-то «сабантуйчик» был, то ли день рождения чей-то отмечали, то ли еще какое-то событие, не это важно, а важно то, что когда начали сестры солдата моего после операции из наркоза выводить начал он «синеть». То есть, осложнение случилось какое-то, а врача рядом нет!
                Конечно, не положено анестезиологу из операционной выходить, плохо это, но…. Но, разве все и всегда мы все, каждый из нас делает правильно? Это только в кино, в плохом кино, все и всегда выглядит красиво, а в жизни всякое бывает. И, кроме того, не так далеки были времена, когда эти наркозы масочные, вообще, сестры проводили. Короче говоря, солдат мой синеет, «просыпаться» не хочет, доктор наш уже прибежал, увеличил количество кислорода, уменьшил количество закиси азота (от нее то и сон во время наркоза наступает), а парень еще больше синеет. И, чем больше кислорода добавляют, тем гипоксия больше становится. И только через несколько минут, кто-то из анестезиологов сообразил и на   шланги глянул, по которым эти газы поступали. И все стало ясно, девочки-сестры, когда аппарат наркозный подключали перед операцией, шланги эти перепутали. Вот и выходило, что чем больше кислорода в аппарат подавали, тем меньше его поступало. Конечно, ошибку эту быстро исправили, всего и прошло-то пару минут, но мозг парня погиб, каждый медик знает, как быстро все это происходит.
                Случилась большая беда, пролежал мой паренек в реанимации несколько дней на аппаратном дыхании и умер. Конечно, вины я за собой не чувствовал, прооперировал я ведь его нормально, на вскрытии в животе все, как и положено, в таких случаях было, наркозная смерть в чистом виде, но…
                Правильно ведь говорят, человек в больницу не за наркозом приходит, и не к анестезиологу, а идет он к хирургу, потому, что операция ему нужна. И вся слава, поэтому, хирургу достается, ну и неприятности и смерти тоже его, этого самого хирурга ждут.
                Прошло пару месяцев, и узнали мы, что заведено в прокуратуре уголовное дело по факту смерти солдата нашего, мама его жалобу написала. И жаловалась мама вовсе и не на нас, врачей, и не на медицину.  Жалоба была в министерство обороны и жаловалась мама на военкомат, который сына, в Советской армии погибшего, помочь хоронить отказался. Причина нежелания армии помочь с похоронами, конечно, понятна была. Не хотела армия чужой грех, наш грех, хирургическо-анестезиологический, на себя брать. Ведь не погиб боец на боевом посту или при выполнении задания, а просто умер от банального аппендицита. Вот военные и постарались от этой нехорошей истории подальше быть. Короче, министерство обороны переправило жалобу в Минздрав, те переправили её облздравотдел, ну а мои начальники все это передали в прокуратуру. И, началось!
                Пришел следователь, первый следователь прокуратуры с которым мне пришлось дело иметь, звали следователя Илья Маркович Скирда. Познакомились мы с ним, поговорили «по душам», хороший мужик оказался, все сочувствовал, какая работа тяжелая и ответственная у нас, хирургов какая ответственность на нас лежит, как платят мало и т.д., но это так все прелюдия была. А как начал Илья Маркович вопросы задавать, то все симпатии у меня к нему сразу пропали. И затянулось наше знакомство со Скирдой на долгих 9 месяцев.
                Как же он меня тогда достал!
                Начал я ходить в прокуратуру, как на работу. Только с суточного дежурства домой придешь, только спать ляжешь, а тут звонок.
                «Здрасте, Александр Маркович, не узнаете? Это министр здравоохранения, Борис Васильевич Петровский Вас беспокоит. Не узнали? Ну, шутка это. Скирда беспокоит. А не можете ли Вы, ко мне на пять минут заскочить? Просто горю с делами, не успеваю ничего, уже и от прокурора нагоняй получил. Так как, всего пару вопросов, я же понимаю, Вы с ночи, поспать надо, такая работа, не позавидуешь вам, хирургам! Ну, так я жду, хорошо?»
                Какое там «хорошо», а все равно идти надо. Приходишь «на 5 минуток», а встреча на пару часов затягивается. И среди всех вопросов есть один, но очень Илье Марковичу на него ответ услышать хочется. Простой вопрос, а ответить на него, ну, никак нельзя, а где во время операции анестезиолог был? В операционной или выходил куда-нибудь? Ответ тоже есть, конечно, но вот сказать правду нельзя никак, иначе…. Да, иначе это уже не несчастный случай будет называться, а «не преднамеренное убийство». Есть такая статья в УК, по ней нас, врачей, и судят, если, что случается, конечно.
                Выходит, что для этого УК одинаково, то ли ты ошибся в операционной, а такое в любом деле,  случается и в нашем тоже, то ли по пьянке соседа по гаражу угрохал, без злого умысла, конечно.
                И комиссия облздравовская у нас в больнице по этому случаю работала, возглавлял ее Сасим Александр Иванович, он главным хирургом области в то время был.
                А 4 июля, в мой день рождения, разбирался случай этот в кабинете нашего главного. Вызвали меня, захожу, все члены комиссии за столом сидят, Рудковский наш во главе стола, Янюк там же сидит, Сасим, еще кто-то. Ну, и мне «садитесь» сказали.
                И началось!
                Куда там прокуратуре и следователю Скирде. Набросились все на меня, только что не ногами топчут. А я, естественно, сопротивляюсь, как могу, огрызаюсь, значит.
                Сасим спрашивает:
                «А зачем ты, вообще, аппендицит под наркозом брал, эти вещи надо под местной анестезией делать? Я,правда, не знаю, как ты этой анестезией владеешь».
                А я ему в ответ:
                «Я, Александр Иванович, местной анестезией хорошо владею, я вот не знаю, владеете ли ею Вы».
                Все от такой наглости обалдели.
                Потом мне сказали, что я могу быть свободен, что все вопросы без меня обсудят.
                А на следующий день Шеф позвал меня в кабинет свой и сказал, что он уже скоро уезжает, что окончание этой истории будет уже, скорее всего, без него.
«А Вам, Александр Маркович, просто скажу в качестве совета, будьте осторожны. Когда Вы вышли, Сасим сказал: «… а этот щенок будет меня помнить столько, сколько я работать буду!!!».
                А потом, еще много чего было, тянулись эти, мягко говоря, неприятности, почти целый год.  И, окончилось все это судом, и получил мой коллега-анестезиолог срок, хорошо, что хоть условно. И все это время настроение у меня и у членов моей семьи было соответствующее, то еще настроеньице.
               
                Прошел год, а может и больше и вот, однажды, во время какого-то семейного праздника, было это в доме моих родителей, я вышел покурить на кухню. А за мной мой родственник,  дядя Виля Чудновский, он кафедрой философии в университете заведовал, а сейчас в Германии живет. Стоим с ним, а он и спрашивает:               
                «Саша, а что, закончилась та история с солдатом?»
                «Да, отвечаю, закончилась»
                «Ну и хорошо», говорит мой родственник.
                «А теперь, Саша, вспомни, сколько нервов всем твоим близким, жене, маме, отцу все это стоило. Научись, Саша, своими неприятностями дома не делиться, научись их в себе держать, беречь близких людей надо».
                Этот совет я запомнил и всегда старался ему следовать.
                Правда, получалось это у меня не всегда.         
                И еще один маленький такой стришок, пустячок, который  всю жизнь не дает мне покоя. Я все думал, а надо ли вспоминать здесь об этом? Может, не стоило? Может, не стоило разрушать, ну или даже пошатнуть чуть-чуть, тот образ моего Шефа, который я вам сам же и нарисовал?
                Не стоило, конечно, но расскажу, иначе правда про Валентина Семеновича будет неполной, а значит, это будет неправда.
                Помните, я говорил, что наш Шеф КАТЕГОРИЧЕСКИ запретил нам пользоваться местной анестезией?               
                А помните, как во время «разборки»  в кабинете Главного меня Сасим спросил, почему я солдата под наркозом оперировал, почему не под местной анестезией? Помните, я еще огрызался тогда?
                Так вот, на всю жизнь я запомнил, как сидел мой Шеф тогда и молчал, молчал и в стол полированный смотрел.
                И не защитил меня, не сказал, что его это приказ был, всех под наркозом оперировать. Я огрызался, а Валентин Семенович сидел, слушал и молчал.
                Может, он знал что-то, чего я не знал тогда, может, и надо было промолчать ему. Может быть…
                Этот вопрос так без ответа для меня и остался на всю жизнь. Пустяк, уже и Валентина Семеновича десять лет, как нет в живых, а меня все мучает вопрос, что же случилось тогда, в том кабинете, почему промолчал Шеф и почему меня защитить не попытался?
                А может он, Шеф мой, просто струсил???

                * * *


                С моим новым Начальником мы дружили.
                Дружили, может и слишком громко сказано, ведь Ивану Дмитриевичу Яременко  уже стукнул «сороковник», а значит, уже был он староват для меня,  мне тогда так казалось. Ну, если и не дружили, то уж во всяком случае, были мы с ним в отношениях более близких, чем того требует совместная служба. Причиной таких отношений были три года совместных дежурств. Да! Мы с Иваном Дмитриевичем работали в одной бригаде долгие три года, и работали хорошо, дружно работали. Устраивали нас ним совместные эти дежурства.
                Иван Дмитриевич был… язвенник! Причем язвой он болел не какой-нибудь, халтурной, а настоящей, «взрослой», без дураков. На дежурства Иван Дмитриевич приходил с молоком, печеньем и содой. Целую ночь он пил молоко, ел печенье и глотал соду. Вернее не просто глотал, а сжирал её в огромных количествах. Болела у него эта язва, сильно болела. И по виду мой будущий Начальник был типичный язвенник, невысокого роста, худющий. Работать по ночам Яременко было очень не легко.
                А я в то время был молодой и, как и положено в 25 лет, здоровый. И, к тому же, очень хотел работать, причем и за себя и за того парня. Нормальное желание человека, который пошел в эту хирургию с желанием чему-то научиться. Вот мы и работали с Иваном Дмитриевичем и, обеих нас такая работа совместная устраивала. Иван Дмитриевич приходил на дежурство, глотал столовую ложку соды и ложился, а я всю ночь бегал в приемное отделение и в операционную.
                Надо отдать должное Яременко, что утром, перед сдачей смены, он садился за стол и все истории болезни, все мои записи в журнале отказов подписывал, а значит всю ответственность за мои действия, как старший смены, брал на себя. Не боялся взять на себя ответственность Иван Дмитриевич, а это в нашем деле не мало.
                У Ивана Дмитриевича была машина, «Запорожец», и после работы мы с ним частенько к нам домой заезжали, да и к нему тоже, жена его, Людмила Александровна, на завтрак нам картошку готовила «по Черниговски», это значит, что ее, картошку, с луком в кастрюльке толкли, вкусно, между прочим, получалось. И курили мы с Яременко «Беломор» на их кухне, кофе пили, трепались обо всем.               
                Я так подробно рассказываю о наших отношениях только потому, что в один прекрасный момент все это рухнуло. Как и не было у нас с Иваном Дмитриевичем ни ночей общих, ни перекуров совместных, ни разговоров многочасовых, про жизнь, вроде, не было у нас ничего хорошего, все хорошее пропало в один день, как и не было его.
                А началось все с того, что после отъезда Янюка назначили заведующим нашим отделением Ивана Дмитриевича и, если Янюк для нас всех был «Шеф», то Яременко  был просто «Начальник». Хороший Начальник, но не Шеф, и не Янюк, не знаю, понятно ли я все объясняю, но лучше не могу.
И начал свою деятельность мой новый Начальник с того, что со стенда, что в холле висел все фотографии Валентина Семеновича велел поснимать и свои повесить. Вроде и мелочь, а как-то неприятно нам всем стало. А работа шла, и больные, как и раньше, поступали, и оперировали и лечили мы их, но все как-то на другом уровне оказалось. Вроде все, как и прежде, но планка, что ли снизилась. Ну, планка снизилась, а отношения наши с Яременко, моим Начальником, по-прежнему хорошие оставались. Теперь у Ивана уже кабинет собственный появился, мы там и кофе и чай пили и курили вместе, все, как в старые добрые времена.
                Правда, про себя, я некоторые странности у Начальника замечал, проявлялись эти странности в виде этакой «мании величия», элементы «наполеонизма» вылезать из Яременко начали, так сказать слабость людей маленького роста. Ну, не без того, как говорится, кто же без слабостей? Иногда, правда, раздражало немного все это, но не сильно.
                И вот однажды, год после отъезда Янюка прошел, а может и больше, иду я вечером по центру города и вдруг слышу такое знакомое:
                «Здравствуйте, мэтр Богуславский! Куда это Вы направляетесь»?
Да-да! Угадали, Янюк Валентин Семенович, собственной персоной, стоит на черкасском тротуаре, улыбается! Я чуть не упал от неожиданности!
                «Вы как здесь очутились, Шеф?»
                А Янюк, оказывается, в Киеве был и решил на денек к нам заглянуть.
                Вот это да!
                «Вообщем, так, Александр Маркович», говорит мой Шеф, «времени Вам два часа, я народ в оперблоке собираю, мой приезд и встречу нашу отметим. Так придете?»
                Что за вопрос! Я, по-быстрому, сына из садика забрал, к родителям забросил, жене перезвонил, и в больницу.
                А в оперблоке уже стол накрыт, за столом врачи, сестры, травматологи, анестезиологи, гинекологи, короче, кого только нет. Сели мы все за стол, и начали тосты произносить. Когда до меня очередь дошла, я тоже с рюмкой встал и тоже тост произнес. Сказал, что повезло мне с таким человеком и хирургом, как Валентин Семенович вместе поработать. Сказал, что, к сожалению, не долго работали мы вместе, что такого хирурга, как Янюк нет на нашей Черкащине, и, наверное, уже и не будет, что он для меня Шефом на всю мою жизнь останется, и все в таком духе. Правду сказал, все, что думал. Я и сегодня, через тридцать лет под каждым словом, тогда сказанным, подписаться могу.
                Вечер быстро пролетел, проводили мы Шефа, по домам разъехались, вроде бы и конец истории. Но нет, для меня, встреча с Янюком, продолжение, все-таки имела.
                Прошло несколько дней и вот, во время дневного дежурства, привезли мужика с острым аппендицитом. Я его в приемном отделении посмотрел, типичный аппендицит, клиника, анализы, нет сомнений, а в операционной мой помощник, Саша, как раз оперировать кого-то заканчивает. Я в операционную перезвонил, предупредил, что бы не размывалась бригада, что сейчас еще одного «клиента» подадут.
                Прошло какое-то время, захожу в оперблок, спрашиваю Сашу, какой отросток оказался, а он мне и отвечает:
                «Ерунда, так себе аппендицит, с натяжечкой».
                «Саня, я его в приемном смотрел, там клиника типичная была, ты бы ревизию сделал»
                Только Саша начал тонкую кишку смотреть и вдруг вылазит петля кишки, а в ней рыбья кость торчит! Саша обрадовался, что кость эту не пропустил, я вместе с ним, быстренько «безобразие» в животе  ликвидировали и довольные собой в отделение пошли.
                Захожу я в ординаторскую, народ, кто чем занимается, Начальник наш, Иван Дмитриевич тоже за столом сидит, пишет что-то.
                Ну, я про случай в операционной и рассказал всем, дескать, какой я молодец, как сориентировался, как эту кость «не пропустил», вообщем, все, как обычно. Поговорили, каждый какой-то случай из жизни хирургической вспомнил, и забыли, у всех дел навалом, да и у меня тоже.
                А где-то через часок меня Иван Дмитриевич к себе позвал. Захожу я в кабинет, уселся, папиросу вытащил, только закурил, а мой начальник и говорит:
                « Вообще-то, Александр Маркович, в чужом кабинете положено перед тем , как закурить, разрешение спросить у хозяина».
                Правильно сказал, я и сам все это знал, но ведь в этом кабинете мы с ним по десять раз на день перекуривали и кофе пили. Я, конечно, папиросу затушил, извинился, ничего понять не могу, сижу растерянный. Понимаю уже, что не просто на перекур, не как обычно, меня начальник позвал, и даже не «позвал» это уже называется, а «вызвал». Вот только понять не могу,  чем же это так я проштрафился.
                А Яременко устроился удобно в кресле и спрашивает:
                «Александр Маркович, скажите, а почему про ЧП в операционной с костью я от Вас случайно в ординаторской узнаю, почему Вы меня в операционную не вызвали? Я что, Александр Маркович, для Вас не авторитет?»
                Я еще больше растерялся.
                « Иван Дмитриевич, да не было никакого ЧП, во всем мы разобрались, все сделали, как положено, мне и в голову не пришло Вас в операционную на такую ерунду вызывать. И хорошо, что все это в час дня было, а если завтра ночью ситуация повториться, мне что ли Вас ночью будить и в больницу везти! Ведь ничего не случилось!»
                Говорю все это, а сам понять не могу, что же случилось, откуда немилость такая неожиданная на меня нашла, чем я начальника прогневал. Ведь и дураку понятно, что не в косточке этой несчастной дело, а вот в чем, не пойму.
                А Начальник и продолжает:
                «Конечно, Александр Маркович, Если бы на моем месте был Янюк, Вы бы потрудились его позвать. Конечно, я всегда знал, что не я для вас авторитет, а Валентин Семенович. Конечно, это Ваше право, и, когда Вы тост произносили, я в этом лишний раз убедился, но сегодня здесь не Валентин Семенович хозяин, а я, и Вам со мной придется считаться, с моим мнением, а не Янюка и т.д. и т.п.»
                Вот оно дело то в чем! Приревновал меня мой сегодняшний Начальник к бывшему нашему Шефу, обиделся, посчитал, что недостаточно я его «чту»!
                Тут я и успокоился.
                «Иван Дмитриевич», говорю, « Я там, за столом, говорил то, что я думал. Это мое мнение и я от своих слов не отказываюсь. Янюк был для меня Шефом, им и останется на всю жизнь, не зависимо от того, кто у меня заведующим будет. И то, что лучшего хирурга у нас уже не будет это тоже мое мнение».
                «В таком случае, Александр Маркович, пишите сегодня же заявление, и мы с Вами будем прощаться. Вместе мы работать не будем», вот так и не меньше.
                Пришлось и мне сказать то, что хотелось.
                «Иван Дмитриевич, Вы, наверное, лучше других знаете, что я все время пытаюсь в областную больницу перейти. Беда в том, что меня туда не берут. Как только мне этот переход удастся, я сразу заявление напишу, а пока…
Я не к Вам нанимался на работу. Мы с Вами, Иван Дмитриевич, оба здесь на работу «нанятые», только Вы заведующим, а я ординатором. И работать вместе нам придется, потому, что уйду я не тогда, когда Вы скажете, а когда я этого захочу». Сказал и из кабинета вышел.
                Несколько месяцев мы с моим Начальником не разговаривали. Приду на дежурство, всем общий привет, Отдежурил, смену сдал и, до свидание.
Неприятная ситуация, прямо скажем. Когда в коллективе с кем-нибудь горшки побьешь, и то неприятно, а уж с заведующим…
                Перед Днем Советской Армии моего Начальника «трахнул» радикулит, причем по настоящему он разболелся, еле-еле ногами по отделению передвигал. А когда мы с отделением нашим праздник сели отмечать, кто-то и говорит:
                «Надо, Иван Дмитриевич, что бы кто-нибудь по спине Вашей потоптался, есть такой метод народный, говорят, очень помогает»
                А Яременко отвечает:
                «Надо Александра Марковича попросить, он это с удовольствием проделает».
                Я делаю вид, что не услышал, а Начальник эту шутку снова повторяет, но уже громче.
                « Да слышал я, все, Иван Дмитриевич, слышал. Что Вы услышать от меня хотите? Да, я бы по вас с удовольствием потоптался. Ну, Вы довольны?»
                Тут Начальник и говорит:
                «Пойдем ко мне в кабинет»
                Зашли, а он мне сигарету протягивает.
                «Нет, говорю, поговорим так, в Вашем кабинете, Иван Дмитриевич, я курить никогда больше не буду».
                И тут началось.
И, что дурак я, и что нечего было из всего этого такую историю разводить, и что характеры у нас с ним, Начальником, похожи, что оба мы с ним вспыльчивые, что старше он и мог я ему и промолчать. Много чего говорил мой Начальник  и, в результате, мир был восстановлен.
                Вот только в кабинете своего Начальника я никогда больше не закурил, ни-ког-да!!!
                Можете думать, что я мелочный и злопамятный!
                Только это неправда!!!



                * * *
               


                На этом, рассказы и воспоминания о моих заведующих отделением можно закончить. Были заведующие, да все, как говорится, вышли.
                Нет, конечно, как говорит народная мудрость «свято место пусто не бывает» и кабинет заведующего никогда не пустовал, но…
                Сидели   в этих кабинетах хорошие и разные хирурги, подписывали какие-то бумажки, я им дежурства сдавал, они их у меня принимали, делали мне замечания, оперировали, обходы «общие» проводили.  Все это, конечно  же, было, но ни шефами, ни начальниками я их уже для себя не считал.
А после Янюка уже и учителей у меня не было, учился я сам, как мог, чему мог и у кого мог. Да я, и сегодня, все еще учусь.
                Поэтому, и пропускаю я целый кусок своей хирургической жизни, про себя рассказывать неохота, да и не очень это было бы интересно, а о других особо и нечего.


                * * *


                Так бы и работал я в своей «родной» третьей больнице, так бы и бегал по ночам из приемного отделения в операционную, спал на грязных подушках и по ночам девчонок из оперблока щупал, если бы в мою жизнь не вмешался обыкновенный случай.
                Однажды нас с женой пригласили на День рождения. Пригласили на шесть вечера, суббота была, но вот беда, дежурство-то у меня до семи. Мы именинницу предупредили, что опоздаем чуть-чуть и после работы, купив цветы и подарок, отправились в гости.
                Пришли, когда веселье уже в разгаре было. Шум, гам, виновница торжества из-за стола выскочила, мы её поздравляем, народ радостно галдит, все стулья двигают, место нам готовят. А хозяйка и говорит, сажаем докторов к докторам, у них всегда общие темы находятся, и оказываюсь я за столом рядом с незнакомым мне мужиком. Здоровый такой, седой, мордатый, два подбородка, не лицо, а «репа»,так в народе говорят. Но мужик контактный, нормальный оказался.
                Выпили мы с ним по пару рюмок, разговор завязался, он все рассказывает про хирургию, как он аппендициты оперирует ловко, как  начинал в районе работать, ну и все в таком духе. Я, сначала, разговор из вежливости поддерживал, эти темы хирургические и на работе за целый день надоесть успевают. Но, чем больше сосед мой про свои заслуги хирургические рассказывал, тем непонятнее он мне становился. Я ведь в Черкассах всю свою сознательно-хирургическую жизнь прожил и всех хирургов в Черкассах в лицо знаю, а этого мужика не видел раньше никогда.
                А мужик все не останавливается, налил еще нам по одной и давай рассказывать, как ему «Заслуженного врача» вручали! Он рассказывает, а я все в догадках теряюсь, с кем же это Валюша, хозяйка меня рядом посадила.
                И тут мой новый знакомый меня и вовсе удивил.
                «А знаете, Александр Маркович, сколько мне нервов стоило водонапорную башню в больнице построить?»
                А вот тут я уже не выдержал, спрашиваю:
                «А Вы, простите, где работаете?
                «В областной больнице», отвечает мой сосед, его, кстати, Анатолием Ивановичем звали.
                Ну, тут уж я вообще удивился.
                « А кем же Вы, Анатолий Иванович, там, в областной больнице работаете?», спрашиваю.
                « Главным врачом», отвечает сосед.
                Вот это номер!
                «Так Ваша фамилия, Анатолий Иванович, Фесун, что ли?»
                «Да», отвечает сосед. И видно по нему, что не меньше меня он удивился, что не узнал я его. И правда, кто же в области Фесуна не знает, а тут еще и врач! Конечно, удивился.
                Но, что, правда, то, правда, не видел я Фесуна никогда до этого застолья. Слышать слышал, и много слышал, а вот видеть не пришлось, на разных уровнях с Анатолием Ивановичем мы вращались, не представлялось возможности нам увидеться, хотя и хотелось, и, не один раз собирался я с Фесуном встретиться, очень уж хотелось мне в областную больницу на работу перебраться.
                Один раз я даже на прием записался, но, не вдаваясь в подробности, скажу, что не удалось мне в «высокий»  кабинет попасть, не принял меня Анатолий Иванович, занят был очень, наверное. А мне передал, что ставок у него нет, так что, как говорится «гуляй, Вася!». Точнее, Саша.
                Ну, значит, сидим мы за столом, выпили уже не мало, треплемся обо всем понемногу, собеседник он, Фесун, хороший оказался, с юмором, веселый. Не заметили мы, как и ночь наступила, пора, значит, хозяев благодарить и по домам расходиться. Фесун меня уже хвалить начал, вот, что водка с человеком делает, дескать, много слышал обо мне, что знает, какой хирург я классный и…
                И тут вдруг, совершенно для меня неожиданно, Фесун и говорит мне:
                « А чего это Вы, Александр Маркович, в этой третьей больнице так надолго застряли? Неужели не лучше Вам было бы у нас в областной поработать?»
                «Я, говорю, «Анатолий Иванович, к Вам в областную уже около 20 лет пробиться пытаюсь, просто Вы меня туда не берете».
                Короче говоря, договорились мы, что когда он, Фесун, свой отпуск догуляет, а он как раз в отпуск пошел и в Трускавец собирался, и на работу выйдет, мы с ним встретимся, и он мне заявление на работу сразу же подпишет!
                Даже число и время встречи назначил.
                Месяц прошел в ожидании, я переживал, не сорвется ли мой переход на новую работу, я ведь тогда Анатолия Ивановича не знал хорошо, зато понимал, что по-пьянке можно много чего наобещать. Короче, я волнуюсь и переживаю, жена меня успокаивает, типа, что и в третьей тебе, Саша, хорошо работается, и неизвестно еще, стоит ли в областную эту переходить, вообщем, готовит мне Асенька «пути к отступлению».
                И вот, в назначенный день в час «Ч», т.е в 11.00 я вошел в приемную главного врача обласной больницы, «Депутата Обласної  Ради, Заслуженного лікаря України», как было написано на дверной табличке, Фесуна А.И.
                Вошел, представился, попросил, что бы секретарь обо мне хозяину кабинета доложила,  и стал ждать. Подождать мне было секретарем предложено, потому, что «занятий він, там, у нього люди».
                Я уже совсем взрослый к тому времени был, не мальчишка, сороковник уже мне стукнул, поэтому удивляться уже меньше стал, и сам догадывался, что так просто в этот кабинет мне не попасть. Полчаса прошло, я сижу, секретарь своими делами занимается, в дверях  никакого движения, вроде и забыли все обо мне.
                Сижу себе и думаю, а чего ты Саша тут торчишь? Ты что, без работы остался? Чего ты, парень уж так унижаешься? Ну, не хочет тебя Фесун принять, передумал, наобещал на пьяную голову и передумал, его проблемы. Короче, глянул я на часы, уже сорок минут под дверью торчу. Встал, говорю секретарше, мол так и так,  скажите Анатолию Ивановичу, что пришел я вовремя, но его, к сожалению, не дождался, времени дальше ждать у меня нет, а поэтому, передавайте ему привет и наилучшие пожелания.
                Как говорится: «…любовь без радости была,
                Разлука будет без печали».
                Только я выходить из приемной собрался, дверь кабинета открылась и выходит оттуда … Начальник областного управления нашего, мой бывший главный врач, Рудковский Анатолий Иванович. А хозяин кабинета за ним вышел в приемную, провожает высокого, так сказать, гостя.
                Вышли они, и тут Рудковский меня увидел.
                «Ты, чего тут ждешь?», спрашивает.
                «Я к Главному на прием», отвечаю.
                «А зачем», спрашивает Рудковский, «что ты там забыл? Может, хочешь на работу в областную?»
                Ну, думаю, надо правду говорить, без него, Рудковского значит, все равно здесь не обойтись.
                «Да, Анатолий Иванович, угадали, иду на работу устраиваться».
                Тут он меня и ошарашил.
                «А ты не ходи, все равно не возьмут!»
                «Это еще почему?», спрашиваю и на другого Анатолия Ивановича смотрю, на Фесуна.
                «А потому не возьмут тебя, что я не разрешу, понял?»
                Честно говоря, я тогда ничего не понял, как и не понял, чего это в такой малоприятной для меня ситуации Фесун все время радостно мне улыбается и глазами подмигивает.
                А Рудковский продолжает:
                «Ты, после Фесуна, куда едешь, домой?»
                «Нет, мне в центр надо, к родителям»
                «Поехали, я тебя подвезу, а к Фесуну не  ходи, все равно ничего у тебя не выйдет».
                Короче, сели мы в его «Волгу», едем, и вдруг Рудковский меня и спрашивает:
                «Хочешь в областную больницу, иди на пол ставки, Фесун все знает. А ко мне Главным хирургом в управление пойдешь!»
                Уж всего я ждал, но такого.… Никогда, даже в самом пьяном состоянии, даже во сне  не представлял я себя в такой вот должности! Никогда не хотелось мне быть таким вот большим хирургическим начальником. Я, вообще, себе работу эту не представлял, совсем не представлял я, никогда, что в облздраве мне работать придется!
                Всю жизнь, все годы работы хирургом с облздравом у меня отношения складывались, мягко говоря, натянутые. Ничего от этой «конторы» хорошего я никогда не ждал, и правильно делал, и старался всегда от учреждения этого быть, как можно подальше. И, если говорили, что кто-то в этом месте работает, то характеристика у меня для него всегда была одна: «гавно». Поэтому никак не представлял я себя в такой роли, никак!
                Поэтому и отказался, как мне тогда  показалось категорически, и навсегда.
                А когда из «Волги» выходил, Рудковский мне сказал, чтобы подумал я, что вернемся мы к этому разговору попозже.
                А вечером, по телефону, на меня «наехал» Фесун.
                А  на завтра мне по большому секрету сообщили из нашего отдела кадров, что звонили из ОЗО и на меня какие-то данные запрашивали, интересовались, есть ли у меня квартира и сколько детей.
                Это уже называлось атакой.
                Не только мне идея эта не понравилась.
                Когда я дома, про встречу с начальством и про предложение рассказал, жена мне сразу заявила, что я должен очень хорошо подумать, что это работа чисто административная, что про хирургию мне придется забыть навсегда, что зная мою «любовь» к бумажной работе я там работать не смогу. Короче говоря, жене это предложение, как и мне не понравилось совсем. Правильно мне Ася все говорила, да я ведь и сам все это знал.
                А время шло, и однажды меня вызвали в облздравотдел к заведующему.
                Разговор с Рудковским у нас был короткий. Зашел я в кабинет хирургом, а вышел… главным хирургом области. Вот и все.
                Почему так быстро согласился? Ну, во-первых, не так и быстро, ведь все эти переговоры почти пол года шли. А, во вторых.… Наверное, мне все-таки хотелось в этот ОЗО, льстило моему самолюбию это предложение, вот и согласился.
                Интересно, а кто бы на моем месте отказался, только честно, а?

                2 декабря 1991 года я впервые пришел в облздравотдел, написал заявление, зашел к Рудковскому, подписал его и зашел к первому заместителю начальника Петру Дмитриевичу Михайличенко.
                С Михайличенко мы были знакомы давно. Когда-то, много лет назад, работали мы с Петей в той самой «Больнице скорой помощи», я хирургом, а Петя нейрохирургом. Потом пути наши разошлись, уехал Петя учиться в ординатуру по организации здравоохранения в Москву, а вернулся уже не Петей, а Петром Дмитриевичем, и работал теперь первым замом у Рудковского.
                Сидим мы в кабинете, разговариваем, ни о чем, и тут Петр Дмитриевич набирает какой-то телефонный номер,  и я слышу по «громкой» связи голос своего начмеда, а вернее, уже теперь, своего бывшего начмеда, Петра Сидоровича Дашка. А Михайличенко ему и говорит:
                «Петр Сидорович, есть мнение забрать Вашего Богуславского в управление. Как  Вы на это смотрите?»
                Я, честно говоря, замер. Нет, ничего уже мнение обо мне Дашка не изменило бы, но неприятно все-таки о себе какую-нибудь гадость услышать. Но, Петр Сидорович, по-видимому,  с этими «приемчиками» был знаком, и характеристику дал правильную:
                «Дуже, дуже порядна людина. Якщо візьмете на цю посаду не пожалкуєте!”
                А Михайличенко не останавливается.
                «Ну, Петро Сидорович, порядочный человек, это еще не профессия».
                Короче, не знаю, зачем этот разговор был нужен, тем более в моем присутствии, и тем более, что никакого значения, уже, мнение обо мне моего бывшего начальника, не имело, ведь я уже работал на этой новой работе. Думаю, что просто мне показали, что в этих кабинетах болтать нужно поменьше.
может, и вообще это все смысла не имело, не знаю.
                А началась моя новая работа …  с брехни.
                Где-то в обед, я поехал в областную больницу, что бы познакомиться с отделением, в котором мне теперь предстояло работать.
                Приехал, и, в первую очередь, зашел к главному врачу, Фесуну, представиться.
                Я сразу почувствовал, что мой социальный статус изменился, впервые в приемной  мне не сказали «почекайте». Фесун вышел из-за стола мне навстречу, мы поговорили пару минут о всякой чепухе, и Анатолий Иванович сказал, что в отделение мы пойдем вместе, и там он меня представит коллективу.
                Я пытался отказаться, дескать, не хочу я такой торжественности, ведь я всех хирургов знаю, но Фесун сказал, что «так надо», ведь Вы, Александр Маркович, теперь не просто хирург, Вы главный хирург, короче повел меня Анатолий Иванович в отделение.
                Пришли мы, зашли в ординаторскую, весь коллектив торжественно сидит, видно их предупредили уже, что мы с главным врачом придем. Вообщем, представил Анатолий Иванович народу нового главного хирурга, извинился передо мной, что должен уйти, дескать, дела ждут, оставил меня в отделении, а сам ушел.
                Тут народ со своих мест повскакивал и оказалось, что ждали все не меня  вовсе, и даже не Фесуна. Ждали все, когда эта торжественная часть, наконец закончится, потому что у моего старого знакомого, Липко Юрия Михайловича, мы с ним еще когда-то в третьей больнице вместе работали, был день рождения. Стол в отделении был накрыт уже часа два, но вот сесть к столу никто не мог, ждали, что меня представлять придут.
                Конечно, к столу меня пригласили, конечно, мне надо было отказаться и вернуться в облздрав, но уж очень мне хотелось остаться, не надолго, на пол часика. И я остался. А через пол часика мне уже никуда уезжать не хотелось, вот!
                Наутро меня вызвал Рудковский и, естественно, поинтересовался, где это весь свой первый рабочий день болтался его новый сотрудничек. Я врал, что ездил в областную больницу, что долго знакомился с отделением и сотрудниками, что знакомился с другими хирургическими службами, вообщем, выкручивался, как мог, начальник слушал, даже верил, как мне показалось, и я был отпущен с миром. Но, когда вечером, в исполкомовском коридоре, мы встретились с Фесуном, то  оказалось, что врал я напрасно.
                «Ну, і як, тырок від „батька”  вже получили?» радостно спросил Фесун.
                «Вони там, у відділенні думають, що я нічого не знаю! Та знав я, що у того Ліпка День народження! Я тільки з відділення повернувся, зразу Рудковському перезвонив. Кажу, якщо Ви, Анатолію Івановичу, думаєте, що побачите сьогодні свого нового головного хірурга, то помиляєтесь. Я його, тільки що, на таку п”янку відвів, що дай Боже йому завтра на роботу вийти!”
                Вот так вот, значит, «заложил» меня вчера мой новый друг Фесун, вроде и шутка, а все равно не приятно.
                И началась моя новая работа, а вернее, НЕ началась. Потому, что ничего я не мог в этой работе  понять! Ни-че-го!!!
                Целые дни я сидел на каких-то совещаниях, коллегиях, планерках, целые дни меня вызывали в разные начальственные кабинеты, и все эти начальники от меня, что-то требовали. Причем, я никак не мог понять, что же я должен делать, никто мне ничего не мог, да и не собирался объяснять. Зато все предупреждали, что я должен немедленно бросить все свои дела  и его, очередного начальника задание, выполнить немедленно.
                Задания были, как мне казалось, более чем странные. Например, срочно найти номер приказа, которого не существует в канцелярии облздравотдела! И где же его можно найти? Оказывается, можно, и, не больше не меньше, как в министерстве! Да, да, именно так мне и ответили, в министерстве!
                „Перезвоните на приемную... министра...???”
                Вот это номер! Я не только никогда в жизни своей министрам не звонил, я и главврачу своему старался никогда лишний раз и без крайней нужды на глаза не попадаться. И, вообще, где я должен телефонный номер министра этого взять?
                Целые дни я болтался по коридору и ничего не понимал.
                Вся работа за день оставалась не выполненной. А на утро на моем столе уже оказывалась гора новых бумажек, и на каждой стоял срок исполнения, и сроки эти поджимали.
                А рабочий день у меня начинался, между прочим в 8 часов утра, а заканчивался в 19.42 и возвращался я домой, когда на улице уже была ночь и, как мне казалось, никакой жизни, кроме той, что на работе, уже у меня не было. И, вообще, сов сем по другому я себе ту новую свою работу представлял.
               
                На одном этаже с облздравотделом находился еще и горздравотдел. И вот, иду я по нашему коридору в первый же день работы, а навстречу мне инспектор горздрава, была там такая Елена Федоровна, и были мы знакомы с ней по всяким моим прежним хирургическим неприятностям.
                „Здравствуйте, Александр Маркович”, говорит мне эта самая Елена, „поздравляю Вас с новой должностью, успехов Вам! Хотя, если честно, когда я узнала, что Вас на «главного» сватают, то уверена была, что Вы откажетесь.”
                „Почему, Елена Федоровна?” спрашиваю.
                „Понимаете, Александр Маркович, все неприятности, которые у Вас были, и, за которые Вам я выговора выносила, были от того, что Вы, хирург, как я считаю, настоящий. А с этой работой Вам, Александр Маркович, про хирургию забыть навсегда придется!”
                „Ну почему же забыть, Елена Федоровна, я ведь на пол ставки в областной работать буду и оперировать тоже”
                А Елена эта грустно так улыбнулась и отвечает:
                „Ничего Вы, Александр Маркович, еще не поняли, ничего поймете скоро, вернее,  Вам все скоро объяснят”.
                Пожелала мне всего хорошего и ушла.
                Объяснять мне начали все уже на следующий день.
                По моему графику с 8 утра я начинал рабочий день в хирургии, а пол ставки мои заканчивались в пол одиннадцатого, а значит в „Белом Доме” надо было в 12 уже быть. А операционный день в больнице, между прочим, только в 9 утра начинался. Конечно, вовремя в облздрав я попасть никак не мог, не то, что не хотел, а физически у меня это не получалось. Пока вышел из операционной, пока переоделся, пока доехал, смотришь, а уже обед, все, Саша, опоздал ты на службу государственную.
                Уже через два дня мне начальник наш, Рудковский, „дал тырок!”
                „Ты, чего это на работу не ходишь, почему опаздываешь?”
                „Так я же не гулял, Анатолий Иванович, я же в операционной был, оперировал”. И услышал в ответ:
                „Твое место работы тут, в отделе, а твоя хирургия мне не нужна, надо было в третьей сидеть и хирургией своей заниматься. Можешь в областную вообще не ходить, я Фесуну позвоню, он тебе деньги и так платить будет. Если хочешь оперировать, начинай, как наш министр, он в 5 утра уже в операционной, а в 9.00 уже в кабинете своем планерку проводит. Короче, в 11 часов ты тут должен быть, все, ты меня понял?! Вот и весь разговор! Тут я и начал понимать, о чем мне в первый мой рабочий день Елена Федоровна говорила.
                Да, Саша, уж попал ты, так попал! Я, между прочим, все-таки, пока еще не министр и никто из-за меня операционный день в больнице ночью не начнет!
                Пошел я к себе в кабинет, сел за стол, сижу, думаю, а придумать ничего не могу. Не знаю, что делать и все тут. Хоть уходи назад в третью больницу, но ведь так не бывает.
                Уже третий день моей работы в качестве большого хирургического начальника ознаменовался событием, про которое не рассказать не могу.
                Вечером, пришел я после работы домой, переоделся, лег на диван и, от всех переживаний, заснул. Проснулся я оттого, что с кухни раздавался возмущенный и растерянный одновременно голос жены.
                „Да кому эта твоя дурацкая работа нужна? Бросай ты все это к чертовой матери, пока не поздно, возвращайся в третью, если в областной остаться не получится. Говорила я тебе, что не твоя эта административная работа. Саша, ну что же это такое?”.
                Выхожу я на кухню, а у жены, оказывается, все основания возмущаться есть. От всех дневных переживаний и непонятностей я, когда раздевался, носки свои снял и ... в холодильник спрятал! Нормально? Значит, доработался ты, Саша, „до ручки”,
                Короче говоря, на людях я , конечно, хорохорился, но на душе у меня плохо было, очень тоскливо. Обидно, ведь я, наконец, успел только-только нормальным хирургом стать, все, вроде у меня получаться начало, а тут опять начинай все сначала.
                Помните, я раньше писал, что после окончания музыкальной школы к пианино часто стал подходить? Что даже Бетховен с его „Лунной” и „Патетической” в моем репертуаре были? И что была у меня мечта сыграть „Революционный этюд” Ф. Шопена? И что не сбылась эта моя мечта?
                Так вот, не сбылась эта мечта из-за новой моей работы, не до музыки, не до Шопена мне уже было. Мне уже, если честно, вообще было ни до чего.
                Я растерялся.
                Растерялся, первый раз в жизни!
                Но, как бы там ни было, а время шло.
                На предложение Анатолия Ивановича забыть про хирургию я никак внешне не отреагировал, а он, Рудковский, как мне кажется, говорил это так, не серьезно, он ведь, начальник наш, далеко не дурак был, и все понимал, просто придуривался. Артист в нем пропал великий, не даром его дочка, Маша, актрисой в Киевском театре работала, наследственность у неё отягощена была.
                И в операционную я продолжал ходить, и палаты вел, и больных своих тяжелых сам выхаживал и в облздрав приезжал с опозданиями, но уже не прятался, не крался тихонько в свой кабинет. Потому, что привык не только я к ним, к начальникам всем своим, но и они уже ко мне попривыкли, а значит, поняли, что хирургию я не брошу, скорее от них уйду.
                И начальники мои уже своих родственников на операции приводить ко мне начали. Все я успевал, все делал, что требовалось, просто на работу, в больницу я уже приезжал не на 8, а на 7 утра, т.е. на час раньше, иначе, не успевал ничего.
                С тех пор и езжу так рано на работу, сначала все удивлялись, потом привыкли, хотя, честно говоря, сейчас в этом уже необходимости большой и нет. Просто привычка.
                Отделением в областной больнице заведовал Александр Иванович Сасим, ну тот самый, который сказал когда-то, что я, щенок, буду его всю жизнь помнить. Наверное, я оказался более памятливый, чем Сасим, потому, что я его слова помню всю жизнь, а вот за него не уверен, думаю, что был это тогда для него такой эпизодик мелкий, и что забыл он давно эту свою угрозу. Или вид делал, что забыл?
                Александр Иванович был человек не простой. Вернее очень даже  простым, примитивным человеком  был Сасим, примитивным, но, по-крестьянски умным.
                Хирург он был не плохой, наверное, даже хороший, но не больше, а вот имидж (он Сасим, я думаю, и слова такого никогда и не знал) создать себе сумел.
                И был это имидж „ВЕЛИКОГО” хирурга. Был он, Александр Иванович, и „Народным врачом”, и Лауреатом Государственной премии СССР, и почетным гражданином города Черкассы, а уж орденов и медалей у него, так вообще не счесть было, маршал Жуков мог бы отдыхать. Умел Сасим с начальством дружно жить, и служил он, этому высокому партийному и советскому начальству, не за страх, а за совесть. А может, и за страх, вообщем не знаю, знаю только, что служил он, а не просто работал. И все, что можно было выслужить, по тем «совковым» временам, выслужил.
                Ну, так вот, пришел я в отделение, и начал работать. Палату получил, № 5, её, традиционно, уже несколько моих предшественников получали, оперировать начал, все, как обычно. Никаких скидок на свой статус главного я не просил, так что и дежурства по санавиации у меня, как и у всех остальных были. Не очень нравилось мне, правда, что дежурства эти, Сасим мне по субботам и воскресеньям ставил, получалось, что у меня вообще выходных по три недели не бывало. Но, это уже дело, второстепенное, терпеть можно было.
                Как-то однажды, закончилась пятиминутка в отделении, а хирург наш, Толя Лысенко, и говорит:
                „Побаивается тебя Сасим”.
                „С чего это ты взял, Толя?”, спрашиваю, а он и отвечает:
                „А ты сам посмотри, Маркович, он, Сасим на планерках нас по очереди каждый день долбает. А до твоего стола очередь как дойдет, он тебя пропускает, и за следующего берется. Ты внимание обрати!”.
                Ну, я и обратил, гляжу, а Лысенко и прав, не трогает меня заведующий.
                Но, как, оказалось, была эта пауза не долгой. Начал я постепенно замечать, что Александр Иванович ко мне „пристреливаться” начал. Потихоньку так, невзначай, вроде и незаметно на первый взгляд, но начал и я маленькие замечания по утрам получать. То историю вернет, подробнее записать надо, то замечание по больному сделает, я вначале и внимания особого не обратил, все же заведующий, его право замечание, если что не так сделать. Правда, смотрю, замечаний ко мне, со строны зава, с каждым днем все больше и больше становиться..
Но уж такая наука, зта хирургия, нельзя все всегда так, как надо сделать, где –то что-то да и упустишь. Тем более, что понятие „так надо”,зачастую, у каждого свое, не точная наука медицина.
                Короче, я себе работаю, иногда от зава «клизмы» получаю, а может, успокаиваю я себя, мне все это еще и кажется, есть у меня такая слабость, всякие неприятности себе самому придумывать.
                А тут и Толя Лысенко, как-то мне и говорит:
                Ну, все, Александр Маркович, посмотрели мы, что ты уже полноправным членом нашего коллектива стал. Уже не обходит тебя Сасим, уже, как и ко всем относится, раз и тебя долбать начал. Если честно, не понравился мне этот разговор, не было у меня желания становиться в этом отделении, „таким как все”, я ведь как- никак, а главным хирургом области был, а значит и его, Александра Ивановича начальником. Ладно, думаю, посмотрим, как дальше дела пойдут, тем более, что отношения портить с Сасимом мне совсем не хотелось.
                И вот, однажды, на общем обходе, как говориться при всем честном народе, врачах и сестрах, выйдя из моей родной 5 палаты, я, неожиданно для всех, а для себя в первую очередь, получил от заведующего на полную катушку. Причем, ни - за - что!!! И я решил не смолчать.
Молча выслушал все, что сказал заведующий, дождался окончания „общего” обхода и когда мы все, врачи, подошли к ординаторской, сказал:
                „Александр Иванович, у меня к Вам разговор есть”
                „Конечно-конечно Александр Маркович, я слушаю”
                „Нет”, говорю, „Александр Иванович, разговор у меня конфиденциальный, так что давайте, поговорим у Вас в кабинете”
                Вижу, Сасим в лице чуть-чуть поменялся, не хочется ему этого разговора, догадывается, что не приятная тема будет, но деваться-то некуда.
                „Конечно, Александр Маркович, заходите, я слушаю”.
Тут я ему все и объяснил.
                „Александр Иванович, я понимаю, что, как у заведующего отделением у Вас ко мне могут быть претензии, что, наверное, не все в моей работе Вам одинаково нравиться”
                Тут Сасим с места вскочил,
                „Да ты что, Александр Маркович, да разве это претензии, ерунда все, не обращай внимания, мы ж тут все свои, я ж для дела, что бы лучше было, я же старше, не обижайся и внимания не обращай, тебе, вообще, все это показалось”.
                „Подождите Александр Иванович”, говорю ему.
                „Я ведь понимаю, что я на пол ставки у Вас в отделении хирургом работаю, и готов в любой момент Ваши  замечания и претензии, как заведующего, на половину своей ставки выслушать. Но, Вы, Александр Иванович, ведь далеки от мысли, что в Вашей работе мне все одинаково нравиться? Вы говорите, что мне что-то там показалось? А вот по мне Вы ни разу не заметили, что мне в Вашей работе, заведующего отделением, нравиться, а что нет. Ведь так?
                «Так вот, я готов выслушать все Ваши замечания ко мне, как ординатору на пол ставки, но я Вам, Александр Иванович, хочу напомнить, что я работаю не только у Вас в отделении, но и в облздравотделе главным хирургом, уже на полную ставку. И мои к Вам замечания, как к заведующему отделением, будут уже на полную ставку!”
                Сасим покраснел, вскочил с места, начал говорить, что я не прав, что у него ко мне никаких претензий по работе нет, и не было, что мне, действительно все это показалось.
                Я встал, извинился, что отнял у него время и сказал:
                „Ну что же, Александр Иванович, может Вы и правы, может мне, действительно, все это показалось. Тогда я прошу прощения, будем считать, что и разговора у нас с Вами не было”, попрощался и вышел.
                А придираться ко мне мой „на пол ставки” заведующий с этого момента перестал, ничего мне не казалось. Просто всю свою долгую жизнь привык Александр Иванович всех брать за глотку, а если не мог, лапки кверху и сдавался. Трус был Сасим, это, конечно, мое мнение личное, но ведь я на мнение право имею? 

                А с Фесуном отношения у нас были хорошие, добрые.
                Анатолий Иванович был и сам человек хороший. Конечно, были и у него всякие там «заморочки», ну, как и у каждого из нас. Но, что было важно, он был не злопамятный, юморной и больницу свою очень любил. И еще, он, Фесун, очень верил нам, своим врачам, может и слишком верил, может и нет его с нами сейчас из- за веры этой, не знаю! Ну, так вот!
                Однажды, уж не помню по какому случаю, но заехал к нам домой, в гости Анатолий Иванович с женой своей, Сашей.
                Жена моя быстренько, на скорую руку на стол собрала, сели, коньяк по рюмкам разлили, Фесун на первый тост напросился, он тостов этих немерянно знал, встал, и, как обычно там, за хозяев, за то, что «впершее в хаті» ну и т.д и т.п.
                Только мы выпили, только Фесун кусок ветчины в рот положил, как тут из соседней комнаты, как мессер немецкий, на бреющем полете, влетает наш попугай Кешка. Кеша сделал круг, приземлился с шумом на плечо Фесуна, как на взлетную полосу, отряхнулся и говорит своим хорошо поставленным голосом:
                «Ну, что, сука, опять жрать пришел?»
                Фесун ветчиной подавился, и спрашивает:
                «Де ви його взяли?»
                «На базаре купили, Анатолий Иванович, Богуславская сама выбирала».
                «Асенька, взмолился Фесун, поехали завтра на рынок, я такого Кешку себе тоже купить хочу.
                Завтра не завтра, а купил все-таки Анатолий Иванович себе попугайчика, и разговаривать научил, и назвал его тоже Кешкой. И Кешка этот даже стишок знал, «Мишка косолапый».
                А потом у Фесуна  случилась большая беда, Анатолий Иванович чуть было не умер. И, пока он в реанимации месяц без сознания лежал, домашним , конечно, не до Кеши было, и погиб Кеша Фесун, кончил жизнь так, как это у попугаев часто случается, кошка съела Кешу.
                А Анатолий Иванович, каким-то чудом выжил и через пару лет я ему еще и операцию по-поводу аппендицита гнойного делал. Но, это уже совсем другая  история.
               
                А теперь хотите отвлечься? 
               

                Хотите анекдот?
                Значит так, разладилась жизнь у мужика! На работе под сокращение попал, денег нет, зарплату не получает. Жена посмотрела на такие дела, детей под мышку и к другому ушла. За общежитие платить нечем, выгнали, жрать нечего, друзья исчезать начали. Короче, кому такая жизнь нужна?
Взял мужик веревку, дождался вечера и пошел на мусорку, вешаться. Только веревку приладил, только голову в петлю засунул, глядь, а под ногами бутылка валяется. Вытащил он голову из петли, бутылку поднял, понюхал, самогон! Выпил и снова голову в петлю. Только смотрит, а под ногами „бычок” валяется, почти что целый. Снова вытаскивает голову из петли, взял „бычок”, покурил, посмотрел на веревку, а какого хрена это я, думает, вешаться собрался. Жизнь-то налаживается!
               
                А к чему это я? А к тому, что, не смотря на все трудности и сложности новой работы жизнь моя тоже начала как-то налаживаться.
                Начал я постепенно к этой новой жизни своей привыкать. Начал понимать, что не все бумажки важны одинаково, что некоторые из них можно сразу и в урну выбрасывать, не так уже болезненно на всякие замечания начальников реагировать начал, иногда, хоть и редко, с работы пораньше удирать научился.
                Оказывается, была на моей новой должности такая „отмазка”.
                Зашел в приемную, и говоришь с деловым видом секретарю: „Маня”, так мы Машу, секретаря Рудковского называли, „я поехал по лечебным учреждениям”, и, до свидания, ищи ветра в поле. Короче говоря, привыкать я начал к новой работе, не так все и страшно оказалось.
                И еще пару слов про «послабление режима».
                Как-то вызывает меня Михайличенко и говорит:
                «Хочешь заместителя иметь?», и объясняет, оказывается, мы когда из отдела в управление переименовались, нам ставки добавили. И решил наш начальник парочку инспекторов на работу взять. А значит, появилась возможность одного из инспекторов на курацию хирургической службы поставить. Идея не новая, по такому принципу Минздрав наш давно уже работал. Был у нас Главный хирург Украины, Шалимов Александр Алексеевич, и сидел он торжественно в институте своем, а в Минздраве бумажками инспектор занимался.
                Короче, говорит Михайличенко, пользуйся случаем, ищи человека, найдешь, тебе легче будет.
                Если честно, то искать мне не надо было никого, имелась у меня кандидатура. 
                Несколько лет тому назад пришла к нам в третью больницу группа врачей-интернов. Пришли, в отделе кадров оформились, торчат в ординаторской без дела, ну, все, как всегда. Я на дежурство суточное пришел, сходил в приемное, а там уже клиент для  операционной созрел. Вот я и говорю, этим ребятам, в шутку, конечно:
                «Ну, мужики, кто «Беломор» курит, пошли покурим, а потом в операционную вместе пойдем. 
                И пошел со мной на перекур парнишка, высокий, худенький с усиками, оказалось, Тимой его зовут, Тимофеем, а если по настоящему, звали паренька Тимофей Владимирович, а фамилия у него была Тронц. И так уж получилось, что всю интернатуру Тима вместе со мной отработал. Наверное, нравилось ему со мной трудиться, а мне он точно нравился. Умный, очень юморной, веселый и работал хорошо, старался. Короче, сработались мы с Тимфеем и даже подружиться успели. Жил он с женой и дочкой в общежитии, а дом мой рядом был. Так что мы с ним, частенько, после дежурств, к нам домой заходили, кофе пили, курили, трепались обо всем и ни о чем, вообщем, не смотря на разницу в возрасте, подружились.
                И после интернатуры дружить мы продолжали, хотя и работал Тима в отделении проктологии в областной больнице, так что виделись мы уже не так часто, как раньше.
                Короче говоря, кандидат на вакансию у меня был, вот только не знал я, согласиться ли Тима на эту новую работу, далеко она от хирургии была.
                И вот, в ближайшую субботу, позвонил я Тронцу на работу и предложил встретиться, но не дома у меня, как обычно встречались, а на работе.
                Пришел Тима ко мне,  я ему карты честно и открыл. Дескать, так и так, если хочешь вместе работать, приходи. Рассказал я Тимофею все, что о его потенциальной работе знал. Сказал, что в деньгах он проиграет, что не престижная это должность, инспектор, что заниматься ему там  черт знает чем придется, все как есть рассказал, не обещал золотых гор. Я рассказывал, а Тима слушал, а под конец я и говорю:
                « Вот так, Тима, подумай хорошо, есть со всем свои плюсы и минусы, вообщем, дома с отцом и женой посоветуйся, а как решишь, что-нибудь, так мне скажешь».
                А Тимофей и отвечает:
                «Не буду я шеф ни с кем дома советоваться! Я с Вами на любой работе вместе работать согласен! Когда приходить и куда?
                И стали мы с Тронцем вместе трудиться, и трудились мы вместе не один год.
                И, хотя уже давно Тима  стал Тимофеем Владимировичем, и давно уже работает он заместителем главного врача третьей городской, и 40 лет уже отмечать готовиться, а все равно меня, по-прежнему, шефом называет. По привычке, наверное.
                Но, это не важно. Важно то было, что с приходом Тимы у меня больше времени на лечебную работу появилось. А Тима, как жизнь показала, тоже от симбиоза нашего не проиграл.   
               
                * * *
               
                Наш «батько», Рудковский, значит, очень хорошо играл в шахматы и в кабинете у него в шкафу лежала коробка с фигурками и шахматная доска. Однажды, не помню, где Рудковский пропадал, наверное, в командировке был или в отпуске, но взяли мы с Михайличенко эти шахматы и в обеденный перерыв в кабинете моем сели поиграть. Шахматист я, конечно слабенький, но и  Петя не лучше меня играл, короче сели мы всего на пол часика, а когда из-за стола встали и на часы глянули, уже вечер наступил. И началось!
                Играли бы мы с Петром Дмитриевичем каждый день, да вот беда, шахмат у нас своих не было и, что хуже всего, купить их в те странные перестроечные времена негде было, зашел я как-то в спортивный магазин, а на прилавках пусто.
                И вот, однажды, приезжаем мы с Тимофеем в Каменку, с инспекторской, так сказать, проверкой. Обход я в отделении сделал, сижу в ординаторской, бумажки перегребаю, замечания делаю, советы, как работу улучшить, раздаю, короче, умничаю. Хирурги местные слушают, головами кивают, соглашаются, хотя знаю я,  что в карманах халатов фиги крутят, ждут, когда же я пообедаю, и назад в „столицу” уеду.  И тут я увидел на шкафу коробку с шахматами! АГА!!!
                „А что это у вас, друзья вы мои, здесь шахматы делают?”,
                „А это, когда нам, иногда, бывает делать нечего”, отвечает их заведующий, „мы в шахматы играем”.
                А вот этого ответа я только и ждал!
                „А-а-а, так вам, что, бывает, что делать нечего”? 
                „ У вас что здесь, все  хорошо, или вам рассказать, что у вас, друзья мои, дел не в проворот! Бардак у вас здесь! Куда ни кинь, нигде порядка нет! А они, оказывается, еще и в шахматы от безделья успевают поиграть! Короче, кто здесь самый молодой, бери эти шахматы и неси в мою машину, водителю отдай. А я в следующий раз приеду, и если такое безобразие, как сегодня увижу, то на себя пеняйте”.
                Короче, изобразил Начальник гневливость, и уехали шахматы в облздравотдел.
                Так вот, с этими шахматами еще одна история связана. Как известно,  каждое управление состоит из отделов. Это я для тех объясняю, кто в органах управления не работал и с  системой этой не знаком.
                Если вы заметили, я в рассказах своих путаюсь все время, и то «контору» нашу облздравотделом, то управлением называю. Дело тут в том, что уже после моего прихода в отдел, в системе управления начались сокращения штатов. Но, не так просто нас, аппаратчиков провести! Вместо отделов в администрации появились управления, и мой родной облздравотдел тоже превратился в управление здравоохранения, так что штаты у нас не только не уменьшились, но еще и увеличились.
                Я это к тому, что я, как главный специалист подчинялся начальнику отдела, работала там такая Прокопенкова Валентина Васильевна, женщина серьезная, строгая и очень трудолюбивая. Скажите другое, кому это её старание на этой работе нужно было? Хотя, бумажная работа времени всегда много занимает. Это только тем, кто никогда в системе управления не работал кажется, что там все бездельники. Не правда это, очень много там работы, очень много, пусть дурной и никому не нужной, но ведь делать её, работу эту надо. И, причем, хорошо надо делать, иначе,«тырки» получать все время будешь.
                Так вот, Прокопенкова наша работник была хороший и к работе серьезно относилась, не то, что многие из её подчиненных, я себя в виду имею.
                Когда в нашем кабинете появилась «эта зараза», т.е. шахматы начался в управлении нашем «шахматный бум». Наш первый зам. Михайличенко я и мой боевой заместитель Тима, начинали «резаться в шахматы сразу же после моего прихода из больницы и заканчивали это безобразие к концу рабочего дня.  В кабинете дым стоял коромыслом, иногда к нему примешивался легкий запах алкоголя, в вперемешку с матом, а двери в кабинет были всегда закрыты изнутри на ключ. Короче, работа была послана нами куда подальше, некогда нам всем было работать, у нас свои проблемы появились, кто сегодня выиграет.
                Дни, как говорится, тянулись за днями, я уже совсем не тот новичок в управленческих делах был, можно сказать, что уже на них, на делах этих,  собаку съел, тем более, что у меня такой заместитель классный появился. Я в операционной пол дня торчу, а приду в два часа дня, а все уже  Тимофей успел сделать. Класс!!!
                А Прокопенкова в шахматы, между прочим, не играла, работает Валентина и за себя и за Петра Дмитриевича, зачастую, потому, что уже некогда Пете работать, надо в шахматы играть. Терпела это безобразие Валентина долго, но ведь и ее понять можно. Мало того, что у неё в отделе два бездельника, я и мой зам., так еще эта парочка и её, Прокопенковой начальника туда же  пристроила. Сами ни хрена не делают, ну уж ладно, Бог с ними, так они и  Михайличено за собой тянут.
                А у неё, у Валентины Васильевны, куча бумаг  этим самым Михайличенко не подписанных! Сколько все это безобразие, интересно, продолжаться может!
                И вот, однажды, сидим мы теплой компанией, в шахматы режемся, а двери закрыть забыли, потеряли мы бдительность. И вдруг эти не запертые двери открываются, и на пороге кабинета появляется … Рудковский, собственной персоной. Конечно, растерялись мы все, и наш первый зам не меньше нашего испугался. Уж очень крут, бывал наш шеф, за меньшие провинности в управлении головы летели, умел Анатолий Иванович страху нагнать на сотрудничков. А тут, на тебе, в разгар рабочего дня сидят бездельники, рожи наглые, , накурили, хоть топор вешай, а кстати приказ был недавно, запретил шеф курить в кабинетах, сам то ведь не курил. Если бы не шахматы эти на столе, не знаю, чем бы для нас всех это кончилось.
                Но шеф, видимо, был в хорошем гуморе, а шахматы вообще его слабостью  были, любил он играть, и играл здорово.
                И вот вместо серьезной «разборки» наш шеф, изображая гневливость, спрашивает:
                «А що це Ви, шановні мої, в робочий час робите? А? Вам що, нема чим зайнятись? Роботи у кожного повно. А вони, бач, посідали! Грають! Хоч би грати вміли, а то совають по дошці!»
                Ну. тут мы наперебой начали уверять начальника нашего, что это все так, случайно, что играть мы умеем, но начальник нас и слушать не захотел. Правда, реакция оказалась его совсем не обычная.
                «Грати вони вміють! А ну, як тебе, Тимофій, принеси швидко мої шахи з кабінету, я вам покажу, що таке «вміти грати», я зараз проти вас всіх один на двох дошках грати буду».
                Тима быстренько шахматы из кабинета шефова приволок и началась игра! Только началась, а Рудковский мне пешку и продул, не оценил, видно противника. Разволновался Анатолий Иванович не на шутку, стоит, палец  от волнения грызет и вдруг говорит мне:
                «А ну, дай цигарку»
                «Да Вы же не курите, Анатолий Иванович! Или может вам еще и сто граммов налить?»
                А в ответ:
                «Я б і випив, якщо б у тебе нормальний коньяк був, а у тебе, мабуть, якесь….г..но.»
                «Я, конечно, бутылку достал, «батько» на неё глянул и говорит: «наливай».
                «Такого еще не было!  Рудковский по кабинету ходит, пританцовывает, притоптывает, шахматы на обеих досках двигает, выигрывает у нас легко, хорошо он, все-таки в шахматы эти играет. Мы тоже, «под шумок» себе по рюмке налили, красота!
                И вот тут-то и случилось то, ради чего я всю эту историю рассказываю.
                Валентина Васильевна Прокопенкова,  у которой за день куча вопросов не решенных осталось пошла к Пете в кабинет, а там, как всегда пусто.
                А он у хирургов в кабинете, доложила секретарь Маша.
                И вот тут Пркопенкова не выдержала. Достали мы все её своим бездельем, сильно достали.
                Валентина Васильевне вышла из приемной, и не заходя к себе, прямиком направилась к нам в кабинет. Дерг за ручку, а какое там, заперта дверь, как всегда, «заняты» хирурги!
                Смотрим мы все на Рудковского, а тот ситуацией на шахматной доске сильно озабочен.
                «А ну її, не откривай».
                А Прокопенкова не унимается, стучит:
                «Откройте, Александр Маркович, я же знаю, что вы все здесь! Вы извините, но это все мне уже надоело. Где Михайличенко, что Вы, Александр Маркович, здесь за бардак развели?»
                И чувствуется, что не на шутку мы начальницу разозлили, чувствуется, что не уйдет она уже так просто.
                А батьку нашему надоело стуки в дверь слушать, ему же над ситуацией на доске подумать надо, а тут, на тебе, мешают. Ладно, говорит мне, открой ей.
                Открываю я двери, врывается начальница наша и, только она успела разразиться гневной тирадой, дескать, что долго она все это терпела, что всему есть предел, что работать так дальше нельзя и в таком вот духе и тут…
                И тут Прокопенкова увидела Рудковского, да Анатолия Ивановича Рудковского собственной персоной. Наш босс стоял к ней спиной, пританцовывал на одной ноге, в одной руке он держал шахматного коня, а в другой рюмку. А еще, и это было самое страшное, начальница наша глазам своим поверить не могла, во рту у Рудковского … дымилась сигарета!
                «Здравствуй, Валя, ну? Що ти там хотіла? Кажи, тільки бистро, ну?»
                Если честно, то в этот момент мне стало нашу Валю жалко. Видно было, что она уже ничего не может понять! Ясно было только одно, работе в управлении пришел конец, раз в эту «преступную группу» уже втянули самого Рудковского.
                «Так що ти хотіла, а, Валюша? Якщо шось срочне, то кажи швиденько, ну?!»
                «Нет, Анатолий Иванович, я чуть позже», и растерянная начальница вышла, тихо прикрыв за собою двери.
                В шахматы начальнику мы, конечно же, все продули, а когда разошлись «гости», остались мы с Тимофеем вдвоем, а он испрашивает:
                «Как Вы думаете, шеф, что теперь будет, что нам Валентина скажет, когда снова к нам придет?»
                « Нет», говорю я, «теперь она, Прокопенкова, уже к нам долго не придет. Помнишь, как у Гиляровского городовой не ходил на «Хитров» рынок, что бы безобразий там не видеть? Ну, вот, думаю, я, Тима, что начальница наша уже не скоро к нам в кабинет зайдет».
                И, действительно, Валентина Васильевна заходила к нам редко, но не потому, что такая с нами со всеми история приключилась. Просто она понимала, что кроме «бумажной» есть у меня еще и другая работа, и работа эта очень важная, вот и старалась она без нужды мне голову не морочить. Она ведь, хоть и не хирургом была, но врачом, и, причем хорошим. 

               

                * * *


                Интересная должность  главный хирург, у меня в управлении была.
Напоминала мне, чем-то эта должность, статус английской королевы.
                Вроде и должность не маленькая, вроде и почетно очень, а вот реальной власти нет! Конечно, на дверной табличке и на визитке написать под своей фамилией «главный хирург» приятно, самолюбие тешит, но ведь ни один вопрос ты сам, без хозяина отделения решить не можешь, все согласовать надо. А хозяин в отделении один, заведующий.
                И, вообще, для врача заведующий отделением должность оптимальная. Ты и ведущий специалист, и администратор. Но, административные твои функции маленькие, не сильно они остальной, главной работе мешают. Конечно, я хотел заведовать отделением, и, конечно уже теперь, не просто отделением, а тем, в котором сегодня работал, т.е. отделением хирургии областной больницы.
                Ну, как говорится, хотеть не вредно, тем более, что заведующий у нас был, Сасим Александр Иванович, и хоть и было ему уже 75 лет, и не только в операционной стоять, но и просто ходить ему уже сложновато было, а уходить с должности своей он не собирался. Это с ногами у него проблемы большие были, а с головой все было в порядке, в состоянии был подсчитать Александр Иванович, разницу в доходах своих, как зава, и в пенсии.
                И еще, я ведь в областную больницу всего лет семь, как попал, а люди в ней всю жизнь проработали, а значит и прав на заведование больше, чем я имели, и ждали эти люди заведования этого уже не один год. Тем более, что основания для ожидания все у них были, им ведь заведование было не один год, как обещано.
                Ожидание затягивалось, престарелый наш Сасим уходить, как вы уже поняли, сам, никуда не собирался, а «концов» у него столько было, что все понимали, будет он сидеть в своем кабинете столько, сколько захочет.
                Время шло, менялись у нас в области губернаторы, менялись  начальники мои в управлении, вот и Рудковского «ушли» с почетом на пенсию, ну может и не с почетом, но, пока, не про это, если не надоест писать, я про его «уход» после расскажу. Или нет, не буду я об этом, не хочу, потому не хочу, что напрасно уволили тогда нашего Анатолия Ивановича, он, на мой взгляд, настоящим начальником был и пользы мог принести еще очень много. Но об этом не будем. да, и не интересно это вам читать будет.
                Так вот, однажды, вызвали, меня в один «высокий» кабинет. А хозяином кабинета, был мой бывший больной. Я, когда оперировал его, Григория Ивановича, был он директором одного крупного предприятия, а время прошло, и оказался он в этом самом кресле и в этом кабинете. Посидели мы с ним, поговорили о жизни, о детях, и о болезнях, как и положено, с доктором, а Григорий Иванович меня и спрашивает:
                « А когда уже дед Ваш на пенсию пойдет? Или его там, в больнице вечно держать будут?»
                Это, про Сасима, значит.    
                Дело еще, здесь, в том было, что Григорий Иванович, когда у меня лечился, успел сильно на Сасима обидеться.
                «Не знаю», отвечаю я ему, «будет наш Сасим заведовать, пока ему самому не надоест».
                «А, по-моему», отвечает мне хозяин «большого» кабинета, «пора и честь знать! Нечего уже людей смешить! Короче, пора уже этот вопрос решать».
                Сказал так, Григорий Иванович, нажал клавишу на селекторе и слышу я голос своего главного врача, Фесуна.
                Григорий Иванович его и спрашивает:
                «Анатолий Иванович, а когда Вы Сасима своего будете на пенсию провожать? Ну, я имею в виду, когда это его заведование прекратится?»
                А Фесун ему и отвечает:
                «А вот Новый год пройдет, и будем решать.  Мы, Григорий Иванович, уже и сами об этом давно подумываем»
                «Ну, а на его место кого? Если не секрет, конечно?»
                «Что Вы, Григорий Иванович, какие же от Вас секреты быть могут. Есть у нас три кандидатуры. Первая, это наш главный хирург, Богуславский Александр Маркович. Вторая…»
                Но, не дал Григорий Иванович Фесуну список кандидатов на «престол» до конца продолжить, перебил, должность у него такая была, что не всегда он до конца слушать собеседника был обязан.
                «Я понял, Анатолий Иванович. У облдержадминистации есть предложение, остановиться на первой кандидатуре. Ну, добра Вам і здоров”я, до побачення».
                И селектор выключил. Вот так вот!
                Не успел я до больницы доехать, как меня Фесун к себе вызвал.
                Захожу в кабинет, а Анатолий Иванович без долгих проволочек и говорит:
                «Вот сижу я, Александр Маркович и думаю, пора нам уже Сасима на пенсию отправлять. Ну, конечно, не на пенсию, пускай работает, но не справляется он уже с заведованием, тяжело ему».
                Я сижу, молчу, как и положено, жду, что главный дальше скажет. А Фесун и говорит:
                «Вот и думаю я, Александр Маркович, а как Вы посмотрите на то, что бы отделение принять? Я тут с руководством поговорил, предложил Вашу кандидатуру. Там у них еще и другие кандидатуры были, но я сказал, что Вы мне больше других подходите!!!»
                Да, занятная штука, эта селекторная связь. Удобно, спору нет, но и подвести ведь, гадость, может. Откуда Анатолию Ивановичу было знать, что я в том самом кабинете, откуда к нему звонили, сидел и весь разговор слышал. И слышал я, что это у него, Анатолия Ивановича, другие кандидатуры, кроме моей были, что «остановиться на мне» не он предложил, а ему! Нет, не мог знать этого главный врач, не сказали ему это по селектору, а я, естественно, тоже промолчал. Покривил чуть-чуть душой наш главный, хотелось ему, что бы знал я, и всю жизнь помнил, кому я заведованием обязан. Ну да ладно, не велик грех, правда, в будущем, не один раз мне вспоминалось, кому я своим высоким положением обязан. А я молчал.
                И умер Анатолий Иванович, так и не узнав, что я чуть больше знал, про историю своего назначения, чем он думал.
                Прошло пару месяцев, встретили мы Новый Год, начались годовые отчеты. И вдруг, утром, звонок. Снимаю трубку, а это Фесун, и говорит он мне:
                «Александр Маркович, а зайдите ко мне, только прямо сейчас».
                «Я на часы глянул, через 10 минут пятиминутка в отделении начинается, могу не успеть.
                «Анатолий Иванович, а можно я после планерки зайду?», спрашиваю я.
                «Нет, Александр Маркович», говорит главный, «дело у меня  Вам серьезное, поэтому бросайте все дела, и ко мне, причем срочно! Я жду!»
                Захожу я к Фесуну, сел, а он мне бумагу протягивает, дескать, читайте.
                Беру я лист этот, а это, оказывается, заявление Сасима: «прошу освободить меня от заведования, по собственному желанию. Вот так вот, и не больше и не меньше!
                Смотрит на меня Фесун, ждет реакции. Но, какой же я, к тому времени, «взрослый и мудрый был!»
                Нет никакой реакции, сижу, молчу, жду продолжения.
                «Если бы Вы, Александр Маркович, знали, что вчера вечером в этом кабинете творилось! Я, когда с Сасимом разговор начал, думал, что убьет он меня здесь. Как он орал на меня, кем только не называл!!! Вышел из кабинета, так дверью шарахнул, чуть стекло не повылетали! Такими матюгами обложил… А утром вот, заявление принес, извинился, наверное, с женой дома посоветовался.
                «Значит, так, Александр Маркович, берите бумагу, ручку и пишите заявление на заведование. Сытник (так нашего нового начальника управления звали) Вас ждет. Все бумаги надо оформить с утра. Через час тут столько звонков будет, что не отобьемся. Заявление сразу в кадры, что бы приказ был».
                Сказано, сделано, и уже в 10.00 я был заведующим отделением хирургии областной больницы. В отделение я в тот день не пошел, а утром на планерке в отделении, меня торжественно официально представили сотрудникам, как нового заведующего отделением. Пришел Фесун,  главная  сестра больницы, зав. кадрами  принесли два букета цветов, один мне, другой Сасиму.
                Сасима поблагодарили за долгие годы службы, мне пожелали успехов и ушли, а я остался.
                Днем меня вызвал наш начальник управления. Я, конечно поблагодарил его, но, как сказал Анатолий Павлович, вызывал он меня не «для спасибо».
                «Как Вы видите свою дальнейшую работу в управлении», спросил меня мой начальник.
                Я, конечно, хотел из «Белого Дома» уйти, плохо я представлял себе, как две должности такие совместить можно. Но, как правильно мне сказал когда-то, давным-давно, Михайличенко попасть на такую должность, как у меня, так же трудно, как потом с неё «спрыгнуть».
                Начальник предложил мне совместить два портфеля, сказал, что это его личная просьба, и я не смог отказаться. Ведь никто другой, как он, Сытник только вчера подписал мне заявление на заведование, а уйти... Ну было бы это предательством, что ли.
                Кстати, поговаривали, что начальник наш в области «человек временный», говорили, что вот-вот, и уедет он в столицу, говорили, что и должность его там уже не маленькая ждет, и, что квартира уже им в Киеве куплена. Ладно, думаю, потерплю немного, а как нового начальника назначат, так сразу и уволюсь «по собственному желанию».
                Но, как говорится, нет ничего более постоянного, чем временное. Прошло уже больше пяти лет, Анатолий Павлович по-прежнему наш начальник, а я, по-прежнему, главный хирург. И ничего, привык, хотя, иногда, когда совсем трудно бывает, думаю, а на хрена это тебе, Саша, все надо?
                Справедливости ради надо сказать, что условия для совместительства мне Сытник создал нормальные, хорошие. Даром голову не морочит, по мелочам не дергает, высиживать часы не заставляет. Так и трудимся. Привык я уже к этой работе и сегодня  сам не знаю, а хотел бы я из управления уйти, хотел бы в своем отделении главного хирурга на пол ставки иметь?
                Не знаю.

               


                Ну вот, похоже исчерпал я себя, и если раньше легко мне писалось, то сейчас сижу и над каждым словом думаю. Это оттого, наверное, что слишком близко я к сегодняшнему дню подобрался.
                Ведь есть, где-то, такие строчки:
                «Лицом к лицу лица не увидать», Есенин, кажется, да?
                Короче, большое видится на расстоянии.
                Действительно, а о чем писать?
                О том, как «Заслуженного врача» получил? Или о том, как «собачусь» с сотрудниками по утрам и заодно от начальства отбиваюсь?
                А может написать, что никогда не думал я, что не захочется мне в операционную ходить, что надоело на чужую боль и чужие страдания с утра и до ночи смотреть. И это изо дня в день, годами. Да что там годами, десятилетиями!
                Так о чем же еще рассказать вам?
                А…, вот еще, можно рассказать вам о том, что «вывалился» у меня межпозвоночный диск и называется эта прелесть, как и все в медицине, очень красиво – грыжа Шморля. Называется красиво, но уж сильно болит, зараза!!!
                Нет! Подозреваю, что и про это вам скучно читать будет.
                Хотел, правда, написать, что «мало радости принесла мне хирургия», написал и вспомнил, нет, не мои это слова, был уже один коллега у меня, успел эти слова лет на сто раньше меня написать, Бильрот его фамилия была. Вот и пришлось кавычками воспользоваться, а жаль, хорошая могла бы концовка получиться.
                Ну да ладно.
   
                И уж если цитатами говорить, то прочитал я эти свои записки и вспомнил, не сочтите за нескромность, А.С.Пушкина.
                Лежал, говорят, Александр Сергеевич, читал свою поэму «Борис Годунов», хлопал в ладоши и кричал, в восторге от им же написанного:
                «Ай да Сашка, ай да сукин сын!!!».