Клоун мося

День кивнул утру на прощание и ушел туда, где наливали пиво и гулко суетились слова.
Солнце сквозь полуоткрытые окна запускало лучи в бокалы.
С моря донесся пароходный гудок, одинокий, как Клоун Мося. У Моси образовалась красная десятка, и он нес ее к прилавку гордо и бережно, как октябренок флажок.
- Где взял? – завистливо спрашивали другие.
- В магазине купил! – скрытничал Клоун Мося.
Сухие соленые баранки таяли во рту, как валидол.
 Раньше Мося был Матвеем и служил в цирке. Но потом  устал. И перестал работать.
- Пропал кураж! – говорил. Цирковые понимали. Остальные нет.
Он стал ходить в парк над морем, глядел на залив, окруженный берегами, как арена партером. Море снизу посылало невидимые для других комплименты.
 Настала зима, и море стало некрасивым, нервным и  грязно-серым.
По парку бегали  домашние собаки, а к ним лонжами были пристегнуты хозяева. Собачьи хозяева дули на озябшие руки, хмуро глядя на часы. Снег перед большим, насупленным памятником был разрыт и загажен.
Дома скопились пыль да афиши. Он стал ходить по улицам,  искать пристанище. Его, как ни странно, впустили в какое-то кафе, куда не всех пускали.  На двери там  много лет висела табличка «РЕМОНТ». А в пиво   доливали не воду, а самогон. Зато плату взимали и деньгами, и вещами. Пускали, туда людей приличных, так что и вещи пропивались вполне приличные. И все были довольны.
Нельзя сказать, что Матвей, как-то сразу ставший Мосей, был душой компании. Но  он умел показывать животных и людей так, что их сразу же узнавали.  Публика смеялась, глядя на этих довольно грустных людей и зверей.  Мося был неплохим клоуном.
В цирк его пускали всегда.
Приходил, когда не было представления, садился на барьер, смотрел, как репетируют. Потом обходил конюшни…  Его окликали:
- Матвей!
 Он оборачивался не сразу и с виноватой улыбкой.
- Как живешь? – спрашивали знакомые.
- Все еще под куполом… - отвечал.
Ему пытались совать деньги, но он не брал:
- У своих… Нет… Нельзя…
Покинув цирк, спешил в забегаловку, принимал в руки бокал пива и успокаивался.
- Без куража тоже можно жить! – говорил. Вряд ли его кто-нибудь понимал.