Лейтенант и Змей Горыныч Глава третья

Глава третья.
 

Сиреневый туман над нами проплывает…
В. Маркин   «Сиреневый туман».


В вагон они со всем имуществом забрались довольно успешно и заняли свободные места в конце прохода.
 Поезд был проходящий, дальний. Поезд – странник меж тихих полей России.
Пассажиры спали тяжелым глубоким сном заблудившихся праведников. С верхних полок нёсся богатырский храп, а в проход лианами дикого леса  свисали ноги неизвестного пассажира в синих носках.
После краткой стоянки вновь застучали колёса, прощаясь с тающим в ночи городком, случайным встречным на огромной дороге из края в край необъятной Родины. Лейтенант отодвинул занавеску с окна и, прежде чем окрестность окутала ночная тьма, успел увидеть столпившиеся у переезда машины, заросший бурьяном лозунг на откосе про «экономику», которая «должна быть экономной», надпись на уносящейся прочь трансформаторной будке «Узбекистан ДМБ 75», напоминающую, что и «здесь прошёл воин - строитель», какие-то сараи, и, наконец, побежали вдоль полотна деревья, сбиваясь во всё более плотные ряды, если не вековых, то весьма великовозрастных лесов.
 Стемнело окончательно. Огоньки деревень мелькали сквозь чащу всё реже. На тёмных полустанках давно  никто не сходил и не садился в вагон. Чем дальше, тем места становились глуше. Вскоре проводница и дверь попусту открывать перестала. Она просыпалась и ползла в тамбур лишь после того, как случайный ночной пассажир, вдоволь набегавшись вдоль состава, начинал молотить в дверь чем мог, лишь бы взяли его в вагон, не бросили одного в этой густой, тягучей как пересохшие чернила темноте. 
 Тепловоз кричал временами, щупая руками своих фонарей дорогу сквозь лес и ночь, снопы лучей разбегались по чащам и вязли в трясинах, но не было ответа на его крик, переходящий в безутешный стон, будто последний мамонт в смертельной тоске августовской ночи бросал вызов своей несчастливой судьбе.
Николай Иванович расстелил вчерашнюю ленинградскую газету, выложил на стол несколько помидор и варёных картошин, насыпал из коробка соль и спросил, хитро прищурившись: «Ну а чем вас, Серёжа, мама на дорожку снабдила»? Сергей, не говоря лишних слов, извлёк из дипломата варёную курицу.  «Живём, Серёженька»!- расплылся в улыбке Просфоров и без колебаний явил из бокового кармана своего рюкзака белоголовую поллитровку: «Как вам, лейтенант, Устав не запрещает»? Помявшись, Сергей компанию составить согласился, но в разумных пределах, таких, чтобы до роты добраться, офицерского достоинства не растеряв.  «Успокойтесь, милейший»,- воскликнул Николай Иванович: «Она у нас единственная, а закуски море». Поддавшись на эти его заверения, Перевалов разлил содержимое бутылки по стаканам. «За успех наших начинаний»!- провозгласил тост Просфоров и выпил. Выпил и Сергей. Пошла в дело закуска.
По лицу Просфорова, смыв пыль забот минувшего дня, разлилась сладостная истома, но вскоре разлив её пресекла некая мысль, пробежав по челу его сумрачной морщиной. Он поднял глаза от опустевшего стакана и посмотрел на Сергея столь пристально, будто хотел до детальной тонкости рассмотреть его внутреннее устройство, но, видимо, всего не разглядев, подмигнул поглощавшему закуску лейтенанту, давай, мол, по второй. 
Однако тот остановил его вопросом, мучившим его весь вечер после посещения кабинета замполита и разговоров мудрёных. «Что скажете об этом, Николай Иванович, как человек старший и опытный»,- спросил он: «Надо ли служить так, как подполковник велит? И, вообще»,- замялся он, не зная , как спросить, но решился и сказал, как думал: «А не пахнет ли от всего этого 37м годом»?  «Пахнет, Серёжа, и ещё как пахнет»,- отвечал тот: «Пахнет, но не только 37м. Проблема эта куда как древнее. Тут разговор о верности, чести и предательстве. Речи вашего замполита сладки и соблазнительны, но приходилось ли вам, Серёжа,  видеть статую освобожденного раба работы Микеланджело? Сюжет прост: раб, освобождающийся от цепей. Ваш же подполковник, грубо говоря, его противоположность, раб не освобождённый, а восторжествовавший, раб, победивший в своём рабстве, примеряющий на других цепи своего любимого фасона и повадки свои рабские насаждающий. Активный раб противен всем, но уверен, что нужен государству. Однако, невзирая на то, сколько у них звёзд на погонах, чести такие люди не имеют, и, будучи многоопытны в насаждении предательства, сами предадут без малейших угрызений совести. А, впрочем, Серёжа, давайте лучше выпьем»... 
Выпили по второй.
 Николай Иванович посидел, помолчал, и, вдруг резко вскинув голову, произнёс, пристально глядя в глаза лейтенанту: «Сергей, выслушай меня. Я вижу, ты парень не плохой и жизнью не порченый, это хорошо. Я выпил сейчас чуть-чуть, так бы и не начал, но хочу тебя просить об одном, помоги! Помоги, чёрт возьми…
 
    От тебя сейчас зависит всё. Это мой последний шанс. Мне уже слишком много лет, чтобы начинать всё заново. В этот раз я должен, наконец, достичь успеха, цели, на подступах к которой заблудились лучшие умы прошлого. Пойми, Серёжа, старик, который носится по кабинетам с завиральной идеей трансвременных перемещений, вызывает у руководящих наукой товарищей лишь насмешку. Клоун, чёрт возьми, маньяк! И никто не верит, нет, просто никому нет дела до того, что наш первый, давнишний эксперимент был успешен. Есть свидетели этого успеха. Беда в том, что время, время было другое, и ответственности испугались даже те, кто втроём не испугался батальона фашистских карателей. Они добровольно отказались от успеха, расписались в том, что ничего не было.  Так что по бумагам чистой воды тупиковый эксперимент, навязчивая идея старого шизофреника, начитавшегося научной фантастики. Но это было. Было, Серёжа! Действительно было!
 
  Представь, мы обходили границу только что явившегося из небытия участка, снимали показания датчиков и спорили в 39й или 40й год попали, когда из сиреневой дымки прямо на нас вывалился головной дозор фашистов. Они шли жечь партизанскую деревню, ту деревню, которую они уже сожгли в 42м. Сейчас там большие дома, фермы, шоссейная дорога. Ты представь, что бы они натворили, вырвавшись за пределы участка. Но мы им не дали»…
 Просфоров продолжал: «А потом нас начали таскать.
 Иногда казалось, лучше бы нас немцы убили, позору меньше. Хорошо, что не посадили. Мы подписали всё, что от нас требовали, и эксперимента как не бывало»…
Николай Иванович замолчал, судорожным движением вылил в свой стакан оставшуюся водку и выпил её одним глотком, а после окинул недоверчивым взглядом лейтенанта и, расстегнув рубашку, ткнул пальцем в шрам изуродовавший  плечо: «А ведь ты не веришь. Что же это, по-твоему»?  «Да верю я вам, верю»,- успокоил его Серёга.  «Не веришь»!- ещё увереннее констатировал Просфоров. Он порылся в рюкзаке, достал ещё одну поллитру и, хотя лейтенант от предложенной водки отказался, налил себе полный стакан:     «Да и как ты можешь верить, когда не видел это дивное диво - сиреневый туман на границе участка, и прошлое, умершую, забытую быль, оживающее вновь»… 
 
    Голова его начала клониться на грудь, говорить становилось всё труднее, но, глядя сквозь волны наползающего сна, он молил вновь и вновь: «Серёжа, сынок, не подведи, помоги мне»…  И он уснул, тихий русский гений в заплёванном общем вагоне бредущего ночными просторами поезда.
Через час с небольшим краснолицая толстая проводница растолкала его и успевшего закемарить лейтенанта, потому что следующая остановка была их. Они выбрались в полный сквозняков тамбур, где грязными стёклами дверей падали в холодном небе звёзды, и Николай Иванович тихонько спросил: «Послушайте, лейтенант, не наговорил ли я чего лишнего или грубого когда выпил? Есть грех, со студенческих лет не умею, выпивши, держать язык за зубами». «Нет, вы ничего лишнего  не сказали»,- успокоил его Сергей, в задумчивости потягивая папиросу.
Под ними, отсчитывая последние вёрсты, стучали колёса, а впереди ждал их в сумраке ночи желанный полустанок.