Эссе без названия

          Сегодня Ангел спустился раньше обычного. Неспокойно сел на стул. Я подумала о Антонисе ван Дейке, он о папе Павле 3 ( в рукописи римская цифра "три" прим. авт. ). Сегодня, как никогда, мне надо быть гениальной. Хотя он не уйдёт от этого. Сзади у нас (all`inizio) огонь. Будущее - танцы, оба загрустили, скрывая друг от друга. Он сказал мне: "Ты помнишь, вначале было море, оттуда мы спаслись". Два дня бодрствования вымотают кого угодно. Умерла Айседора, перешли пустыни, воскрес ислам, мы воскрешали свиней - сегодня не будем беседовать об этом. Мы никогда не беседуем. Без двадцати пяти два, ночи, конечно же. Он заснул? нет, я тоже не сплю. Не спится нам вдвоём, есть ещё третий - о нём мы не думаем. Когда я последний раз трогала книги на полке? - в тишине бог особенно слышен, да? Мне нет. Вижу старую книгу о монетах, они больше не нужны. Рай больше не продаётся и не отдаётся. Мы оба там были, плохо. Когда он прогнал меня, Ангел плакал, я злилась. Наверное, я очень устала, чувствую умиротворение, но жить хочется. По сути дела, возможно мы нахлебники, даже стул под Ангелом сделан его руками. ( Он самый первый плотник, ещё до Иисуса - пометка родилась в процессе напечатания: 01.12.12 ) Самое приятное то, что мне не стыдно. Зачем я ввела его в рассказ? Да всё же без него скучно. Зачем прочту это близнаходящемуся? Ангельский неистребим инстинкт делиться. Я поразмышляла, скоро ангел разговорится. На золотых часах время половина показывает дьявола, половина показывает время. Пять тридцать. Мне грустно. Почему этот запах неистребим... Человек сыграл дьявола. В его репертуаре эта роль стала единственной. Ничто он не играл лучше. Ангел вспомнил: "То ведро мы должны были выплеснуть. Кто удалял от нас пламя?" Я помню золотую осень, золото в мешочке, и неистребимое того лучшего человека желание пусть купить право, но получить возможность существовать. ( это о сожжении на костре - было такое "развлечение" несколько столетий назад вполне официальным и легитимным: автор, 0.12.12 ) Утреннее небо, меня угнетает его недоступность. Половину окна скрывает Ангел. Окно небольшое, но и Ангел не мал. Лучше старение души, нежели тела, почему-то так подумалось. Рай, Рим - туда хочет ангел-хранитель. Ангел его не любит. Мои глаза когда-то были цвета неба, не помню, видела ли я его, а Сатана хвалил. Я находясь в каких-то рамках бедствую, да надо ли мне за них? Царский сад меня кусает. Сволочь. Как ушёл Алуцци, прошли дожди, прошли поезда, выросла ещё одна могила, Алуцци прошёл дальше. Автомобиль проехал в начале века без аварии. Ангел занервничал: "В Колизее должны мы были быть. Дневать и ночевать у дьявола за пазухой". Танцующие пары, танцующие обречённо. Город под снегом заморозится и проспит со своим солнцем до твоего благословенного, так считаю я, не знаю здесь сейчас будет ли сторонником твоим мир, прихода. За окном светает. Мать твоя тебя проклянёт, четыре колеса, перекладина как крест, повозка будет, она будет, катиться вперёд с крупным ангелом на тряпке, заменяющей знамя. В Булонском лесу будет рассвет. Глобус раздувается, как дышит. Короля повесят. Лучше не будет. Не бойся ангел, бог с тобой. Только он и любовь с тобой. С другими его в этот момент не будет. Вы повенчаетесь, не бойся её. Ты  проснёшься, это будет только сон. Явь не страшна и свободна, и любит тебя. Чёрная мраморная карета, движется ли она когда-нибудь? Весенние грядки бороздить в поисках обеда, так бывает на поворотах к определённым нравам. Приют отцовский покидая, что можно здесь проклясть? Да всё. Мир состоит из трений и гения. На чужом материке ждёшь рассвета, приходящего из другого города. За ним приходит человек, которого ожидаешь с прошлого утра. И знаешь, понимаешь, что можешь ждать его с того утра, что начиналось на этом месте несколько тому веков назад. Город такой. Морской воздух на улицах принаводил сумасшедших призраков. Кто из них чего не видел? Нам понадобилось много времени, чтобы собраться. Что это? - Партия? Нет, мы только не это. Одно нас ужасно удивляет - что это Мы, не Я, а надо же, Мы. Довольно опасное собрание. Не остаться бы нами надолго. Воздух колеблется, кто-то в нём проходит... Отсюда туда? Отсюда туда. А как же иначе? Действительно, как иначе. Со стуком колёс поезда можно сравнить стук зубов. От чего угодно. Например, от холода. Как на льдине, в ночи города как на льдине. И рядом бродят белые медведи. А у него ещё есть дни. Очень красивый, прекрасный город, он дождётся твоего прихода. (А ты придёшь?.? В жизнь...) Ангел сказал: "Давай соберём вместе всех пап и казним". Ангел, не надо. И честно, не искушай. Когда рядом находится эта женщина, я всё время хочу спать. Много лет я ненавижу их с её мужем. Когда-то они имели удовольствие воспитывать меня. Дети растут, это надо замечать. И катится карета по большим и малым путям, по головам людей, по головам душ недоступных. "Ты никогда не думала о других. С тобой очень некомфортно, ты всегда только о себе думаешь. И когда тебя казнили, ты слушала звуки вальса... Если тебе понадобится, ты сможешь перешагнуть через любого," - Ангел свирепым бывал... Я искала глазами тебя. Твоё почти белое одеяние в интересной разношёрстной толпе. Есть люди - они не встречаются - их больше всего хочешь. Они гаснут в телефонной трубке, редко любят ангелов, ещё реже дьяволов, всё вокруг делают бархатным и не знают богов. В современном Риме застывают соседней руиной. Остановись, мой Бог. Высказывая волю в тесной душной, но главной в городе библиотеке. (Ангел страдает) - умей прекращать, это не должно становиться мукой. Когда смертный не желает знакомиться с богом, что делать небу? и на прошлой неделе нас бросил Дьявол. Когда я напишу книгу, я назову её - Domani, domani бога, завтра одного любимого ангела... и мужественного человека. Набравшись кофе под завязку, идёшь совершать подвиги. Господи, Святое небо и Дева Мария, - надо ли ему говорить так? Нет. Ты совсем не изменился со времени последней поездки в Рим. Что т`ам? Всё в порядке. Ведь ты же понимаешь меня, как никто, а мои сны, ты там хозяйка и хозяин тоже. Фрагмент мыслей, взятый из одного дня, может же он сказать всё о индивидууме, как продавленные диваны во дворце всё рассказывают о залах. Самым прелестным образом пренебрегая фрейленами. Как ты, душа моя, так можешь? А ведь я завидую тебе, завидую сильно, твоей свободе и твоим чёрным жилеткам. Ты не видишь, сколько лет, а ты не видишь, что воздух вокруг стал плотнее и всё чаще материализуется в фигуры и совсем не в те, которые хочешь видеть. Из какой-нибудь древнегреческой комедии, от которой остались лишь пёсьи хвостики, и вот нашли выход. Бедный дьявольский балет, это ещё не предел удовольствий. С придворных рейтуз не наспрашиваешь сочувствия. Что пополнели руки, это только первый признак, ты ходила по этому тротуару, по этому городу, который ты сейчас покидаешь, между двумя телами, между которыми не выбирать твоему духу, потому и то, и другое чуждо. В итоге лет, в итоге бога каждый город Токийская Роза в мирное время города. Каждому бы городу иметь своего бога в прошлом. Каждому бы городу иметь своего Катрича. Главное что в жизни? Открытые ворота. То, что самолёт не вылетает в цивилизованные страны, почти цензура. Да в самолёт не пускают Ангела. Если бы ему нужен был самолёт. Сейчас он поражается, как гибнут носители душ, безвыборочно гибнут, подряд. И по-моему, души, как верные собаки, не покидают своих благодетелей после их обездвиживания, вероятно, навсегда. Подробно разбирать не хочется, потому как уже всё знаешь. Кого-то своего бережёшь, пытаешься подольше не бросить. В первый приезд в Рим, я проходила по этой улице... В старом облезлом особнячке умирал один человек, я знала его. Через двести метров улица закончилась. А ныне я знаю, где его могила. Последние часы жизни он ждал посетителя. Послушай, Ангел, ты был над ним, ты сочиняешь прекрасные песни в эти минуты. Он знал, что кто-то идёт, на другом материке, на другой улице, на другой планете, в другом городе, итальянском, американском, русском, к нему. Он не имел возможности ждать столько долго, сколько тот шёл бы. Кто это был? Он итальянец... И он высок. Сумасшествие... моё драгоценное сумасшествие... у меня рак четвёртой степени, спид, и ещё у меня диабет. Его тянула только что повесившаяся, широкополая шляпа, и он любил Россию, но шёл он на via del... "Мы как церковь, всех принимаем и пытаемся любить...", пугали мужчины и женщины, кто те трое мужчины и женщина, что ждали внизу, "В моём сердце дома нет, в двенадцать двадцать четыре ты не знаешь адреса, тот гражданин из Неаполя, дело номер тринадцать, ну а настоящую цифру ты, душа моя, сама знаешь", спать теперь. Солнечный рассвет нам души облегчит. Отталкиваясь от разврата, начинаешь молиться на сохранение тёмных божеств. Не поддаёшься дьявольским искушениям, в свою очередь искушаешь дьявола. Спектакль, что ли? Но в этом городе очень скверный тротуар везде. От кино до рынка. Бесконечный солнечный рассвет в своём самом расцвете и душит весёленькое тело. Оно единственное, кто умело слушать признание в ненависти, как признание в любви. Родину злит, не родину ещё больше. Злит. Такое равнодушно умирает, плюя на головы оставшихся. И их не жаль. А тебе, сомневающийся бог, брать или не брать, скорее всего ничего не достанется. На равнине я видна себе, невстреча с равным на просторах людского лагеря, отказ бога, игнорирование бога в свою очередь с моей стороны, дом на серой грязной улице, которая не пристанище ему, по любой реплике доходит отсутствие поэта в данное время на данном месте. Реплика с места, красота восхода, решётка хлопает перед лицом гения, приходит понимание - заехали. Наплевательское отношение к дьяволу. Конец вещания как полное одиночество, кто-то ломится в дверь, может быть, так молятся, декорации Гордона Крэга, могила Бродского, запущенный рай семнадцатого века, в котором владелец самого красивого лица примыкает к иезуитам, любимый серб в Греции, многочисленные поломки на радио и ветренная душа бога гнёт свою линию. Свою жизнь за свою индивидуальную свободу. Смерть доступна повседневно. А концлагеря никто не отменял. С чего начинается роскошный день памяти как отдельного от моего весьма обособленного тела точного существа? Возможно, у всех одиноких начинается болезнь сердца. Дело в том, что жизнь человека классическая штука. Хочется сохранить её в чистом виде, но почти одновременно готова испачкать её как угодно. Весьма трудно жить в одно время с богом, когда ты не бог. Он не любит меня. Я люблю его. Бонжур, мой друг. Уже утро. Аревуар.