Вагон из прошлых лет. Картины воспоминаний. гл. 2

Продолжение                Михаил Гавлин

                Столешников

Я уже упоминал, что жил в самом центре Москвы, а именно, в Столешниковом переулке, в доме № 9, знаменитом, между прочим, тем, что в нем жил знаменитый журналист и бытописатель старой Москвы Гиляровский, о чем свидетельствует сейчас мемориальная доска. На тихом, замкнутом со всех сторон, узком и вытянутом, как пенал, заднем дворе этого дома, находилось длинное, невысокое, невзрачное двух этажное здание купеческой постройки, в полуподвале которого мы жили всей большой семьей. Мать, больной отец, старший брат (до его ухода в армию) и я жили в одной маленькой комнате 8-10 квадратных метров (сейчас можно лишь удивляться, как мы в ней помещались), три родных незамужних тетки и моя бабушка в двух других комнатах, гораздо больше. Здание  сейчас уже не существует. Оно снесено и на его месте, на месте, где я прожил около 19 лет, разбит газончик, засеянный «травой забвения». Существует оно лишь в моей памяти и на небольшой акварели моего племянника, прекрасного художника, который успел ее написать до того, как эта постройка, как и сотни других зданий прежней Москвы, исчезла навсегда в небытие в после перестроечные  времена.

Улиц, переулков лабиринты             Вы, с такою нежностью воспетые
Старой, исчезающей Москвы.            Русскими поэтами всегда,
Вы, какою созданы палитрой,           Принимали женщин и кареты,
И какою музыкой любви?                Знали свои лучшие года.

                А сегодня, Вы, лишь декорация               
                Из спектакля «Русский сувенир»,
                Тихая, пустеющая станция
                На дороге в новый, чуждый мир.   

У меня была небольшая компания друзей во дворе, интернациональная по составу. В ней были и русские, и украинцы, и евреи, и татары. Но мы об этом, насколько я помню, даже не ведали, не думали и не интересовались. Мы много играли в футбол, в основном на узком заднем дворе. На большом переднем дворе находились две базы: фруктовая и овощная и туда часто приезжали грузовые машины и фургоны. Поэтому играть можно было или когда их не было, или было мало, искусно применяя дриблинг, лавируя между машинами. Но в те редкие дни, когда машин не было совсем, это было для нас раздолье, и игра шла по- настоящему, почти полным составом, с вратарями. Когда машин не было, можно было сыграть и в лапту, и тогда участие в игре принимали и девчонки. На заднем же дворе, на небольшой расширяющейся между домами площадке, игра шла без вратарей, с пустыми воротами, обозначением которых служили кирпичи – тройками, четверками с каждой стороны – не больше. В плохую погоду резались в карты («козла», «петуха», «подкидного» и др.) или в домино. Реже играли в шахматы и шашки, забираясь на верхние этажи подъездов на заднем дворе. Это были так называемые «черные подъезды» большого, разделявшего передний и задний двор, трехэтажного дома, которыми его жильцы пользовались гораздо реже.          
Использовали мы для игры в карты и свой «железный шалаш» – небольшое пространство под железным настилом лестничной площадки на первом этаже в одном из подъездов дома в тупике на заднем дворе, где была квартира одного из мальчишек нашей компании –  Кольки (по прозвищу «Мустафа»). Как мы размещались в этом «птичьем» пространстве непонятно. Но у нас там были фонари и свечи. Столом служил ящик из-под тары, «свиснутый» с овощной или с фруктовой базы, покрытый фанерой. И мы могли проводить время там часами, чувствуя себя вполне комфортно, играя в карты или рассказывая разные истории. У Кольки («Мустафы») была очень интересная мать, еще моложавая яркая женщина, слегка легкомысленная и, кажется, без мужа, но около которой всегда вертелись мужчины. Были в семье и две очень миловидные дочери, сестры, уже девушки, в чертах которых, как и в их именах было нечто экзотическое, Рита и Неда. За одной из них, постарше, Ритой, сильно «ухлестывал» мой старший брат. А Неда очаровывала меня в моих снах. Жила с ними и бабушка «Мустафы», производившая впечатление железного старого партийца, но очень скептически ко всему сегодняшнему настроенного.
Позднее, мы как оперившиеся птенцы, стали вылетать за пределы родного двора, нам становилось в нем тесно. Мы стали играть в футбол и соревноваться с соседними дворами по Столешникову переулку и Петровке, выезжать в Ширяево, около Сокольников, где было большое футбольное поле, ездить купаться в Щукино. Но двор все равно притягивал, был нашим отечеством, «малой родиной», опорой, домом. За его воротами начинались чуждые пределы, большой город, большая жизнь. Двор же был своей родной территорией, «малой землей», на котором мы росли, который знали до самых тайных и темных его уголков. Здесь мы чувствовали себя в безопасности.

                Недра города
                (Московские дворы)

Внешность улиц города большого,                Это здесь завязывались судьбы,
Живописный и парадный хлам.                Уточнялись чьи-то цели, путь;   
Но гнездится города основа                По парадным целовались в губы,
По его невидимым дворам.                Узнавали блеск вещей и суть

И выходят «черные» подъезды                И под двадцать где-то уходили
В проходные, задние дворы.                Замуж, в армию и в глушь тайги.
Где вдали от сутолки и съездов                И домой обратно приходили 
Протекает детство до поры.                На исходе жизни – старики.

Где гоняют мяч, играют в карты,                И тогда им вспоминались снова
Голубей разводят и крольчат,                Те дворы, забыты и тихи – 
И соседки, полные азарта,                Недра города, его основа,
Друг на друга, выгнувшись, кричат.                Его судьбы, повести, стихи.


Особенно волнующим, уютным и загадочным, по крайней мере, для меня, двор становился вечерами. В то время московский двор был особенным, замкнутым, обособленным миром, со своим укладом жизни, где все друг друга знали, как в какой-нибудь захолустной деревне. Меня всегда поражал контраст между шумным, всегда кипящим народом, проходным столичным переулком, со множеством небольших прекрасных магазинов, каким был тогда Столешников, и тишиной, замкнутостью и «забытостью» нашего двора. Часто, посреди двора, вечерами, меня внезапно посещало чувство, что мой двор живет какой-то отдельной от остальной шумной Москвы жизнью, что он находится, где-то в дальнем, тихом, Богом забытом городке, а может быть и в какой-то другой, дальней стране, и мы забыты остальным миром надолго, если не навсегда.

                Монолог
 
                Я – восторженный юноша, 
                Рожденный для стихов
                И голубого неба.
                Я говорю веселые дерзости       
                Простым языком детства
                И ненавижу всякую истину.
                Я – мальчишка драчливых
                Столичных переулков,
                Где шумные магазины
                И удивительно тихие,
                Забытые дворы.
                И когда я иду по вечерним улицам
                Они знают, что я свой.
                Я влюблен в красивых девчонок
                В узких стремительных платьях,
                С небрежной походкой мальчишек
                И ласковыми глазами,
                И ношу грубый вязаный свитер,
                Купленный на толкучке,
                Потому что он цвета весеннего неба,
                Потому что это просто и радостно.
               
По вечерам во двор выносились патефоны, ставились пластинки, и мы всей компанией моих сверстников с упоением следили, как старшие ребята, в числе которых был и мой брат, ни чета нам «мелюзге», приглашали девчонок – старшеклассниц «с фигурами тоньше лотоса» танцевать, или просто шушукались с ними в темноте неведомо о чем.

              Московские весенние вечера.
              Как передать их настроение,
              С пластинками, заведенными в темных дворах,
              Когда сердцу и больно и сладко,
              И чуточку одиноко.
              И девушки в узких платьях,
              С фигурами тоньше лотоса
              Танцуют танго «Прощание»,
              Счастливые и волнующие,
              Красивые и притягивающие.
 
Со Столешниковым и его дворами связана каким-то общим лирическим настроением и одна из первых моих влюбленностей, конечно тайных, в одноклассницу, жившую по соседству во дворе около пересечения переулка с Дмитровкой (Пушкинская ул.). Позднее, уже в армии, я написал стихи, проникнутые ностальгией не только об этой влюбленности, но и об удивительно поэтической атмосфере московских дворов моего детства.   

                Воспоминание
                Я смотрю в разгорающийся огонь
                И медленно возникает портрет:
                Неясное, волнующее, зыбкое воспоминание.
                Э. С-ва – девчонка моих стихов.
                У нее были красивые волосы
                И быстрое тело спортсменки.
                Жила она в шумном столичном переулке,
                Со множеством магазинов    
                И удивительно тихими, забытыми дворами,
                Где мальчишки гоняют в футбол,
                А девчонки похожи на мальчишек,
                Где вечерами заводят пластинки
                И танцуют под ритмы далеких стран.
                Я мало знал о ней,
                Хотя учились мы в одном классе,
                А ее парта стояла через проход от моей.
                Она могла заплакать,
                Не решив задачку по математике,
                И была дерзкой и красивой
                В гимнастическом зале.
                В школе я мучительно избегал ее,
                А когда случайно мы оставались вдвоем,
                Нам не о чем было разговаривать.
                Теперь все прошло,
                Но ночью, когда затихает казарма,
                Я вспоминаю о ней в своих стихах.
                Так рождается грусть,
                Так рождается нежность.      


                продолжение следует