Хандра

 
Во всяком воспоминании, как приятном, так и мучительном, присутствует дух смерти… Точнее, любое воспоминание это и есть сам дух смерти, услужливо воспроизведённый памятью в том или ином отжившем образе…

С  годами эти беспокойные отголоски прошлого приходят всё чаще. Однажды неминуемо наступит момент, когда их  вялая и печальная энергия  постепенно  вытеснит самонадеянную мощь мечты, и тогда…

О том, что случится тогда…, Белов думать не захотел, чтобы не подпитывать и так вот уже несколько недель угнетавшую его тоску… Обычную сезонную тоску, лишённую каких-либо серьёзных причин.

 В его жизни она традиционно занимает серый и скучный промежуток с конца октября по начало декабря, до краёв заполняя собой и без того неуютные дни поздней осени…

С каждым разом её тяжесть – всё ощутимее, а его попытки противостояния – всё безнадёжнее…

- Возраст, - обречённо вздыхает он и вспоминает былые времена, когда безболезненно переносить лёгкую ноябрьскую грусть ему помогала юношеская вера в бессмертие, плотное окружение друзей и ныне позабытый революционный праздник…

В этом году  появлению знакомой хандры предшествовали события, отнесённые Беловым к особо значимым, то есть к тем, которые, по его мнению, призваны сообщить ему нечто важное, предупредить о чём-то неведомом, подтолкнуть к диалогу с судьбой…

Однако об этом он догадался чуть позднее, когда, в третий раз перечитав загадочный роман своего любимого писателя, наконец, понял смысл его бескорыстного дружеского предупреждения…

Там, в параллельном мире, главный персонаж не смог противостоять призывной прозрачности предметов, провалился в прошлое и был окончательно поглощён огненной стихией. Данное предостережение, посланное автором в столь изысканной форме, сыграло свою роль, и Белов дал себе слово впредь быть сдержаннее в своих участившихся экскурсах  в минулое.

Теперь он знал точно, что все три события, разместившиеся в нынешнем, на редкость тёплом сентябре, являлись однокоренными и в своём триединстве несли завуалированную  подсказку, рассчитанную на неугомонный и пытливый ум. Поэтому Белову, оттолкнувшись от очевидной общности корня, осталось только ответить на назойливый вопрос: «Что хотела судьба сказать, организовав ему подряд три свидания с прошлым?»

Удивительным было и то, что в их последовательности присутствовала странная закономерность: они располагались по обратному ранжиру, то есть в порядке возрастания значимости. Словно в постепенном усилении акцента и скрывалась отмычка от этой необычной шарады…

И ещё… Во всех трёх случаях посредником выступил его старенький, затёртый тесным карманным пространством телефон – мобильный потомок тех громоздких и неуклюжих аппаратов, которые когда-то элегантно поругивал знаменитый поэт…

Первый звонок настиг Белова на прогулке в Мариинском парке, где  тот  наслаждался малозаметными – именно малозаметность и привлекала - признаками осени. Чуть упавшая температура, чуть посвежевший аромат, чуть поблекшая зелень, чуть постаревший фонтан, чуть погрустневшие птицы и белки… И в этой  хрупкой  гармонии печали -  совершенно несвоевременное дребезжание в правом кармане брюк…  Звонил бывший коллега, профессор, с которым лет десять назад его ненадолго свела жизнь в стенах институтской  кафедры. Пригласил на семидесятилетний юбилей в ресторан, затерянный где-то  на левом берегу Днепра. Не успев придумать отговорку, Белов  малодушно  согласился, за что тихо проклинал себя всё оставшееся время прогулки. Тёплых чувств к этому категоричному, чрезмерно самоуверенному и желчному человеку он не испытывал, приглашению удивился, а пойти решил, потому что был верен старомодному принципу  держать слово.

Спустя несколько дней, сменив недовольство собой на успокоительную смиренность, он ехал в шумном трамвае на это нелепое свидание с прошлым. По пути набросал сценарий своего участия в торжестве, где с присущей ему дотошностью учёл все мелочи, вплоть до места за столом, откуда через часок-полтора смог бы незаметно «по-английски» удалиться. Однако, пока искал этот чёртов ресторанишко, окопавшийся в подвале старой девятиэтажки, гости уже расселись, и ему досталось место посредине правой части огромного П-образного стола, украдкой покинуть которое не представлялось возможным. Призвав на помощь всё ту же смиренность, он огляделся и кроме озабоченного, осунувшегося, пожелтевшего лица юбиляра узнал несколько именитых коллег, с которыми постоянно встречался на научных конференциях, семинарах, диспутах.

 Так непьющий Белов вместо намеченных полутора часов добросовестно отсидел пять и ушёл утомлённый, когда захмелевшим гостям и имениннику его присутствие стало безразличным.

Он возвращался тем же трамваем в своё комфортное одиночество, вспоминал тронутое смертью лицо профессора и думал о том, что едва ли когда-нибудь  увидит его, что ещё один человек навсегда остался в прошлом, и что известие о его кончине не будет неожиданно-шокирующим… Попутно  вспомнил жену, бросившую его пятнадцать лет назад ради глуповатого тренера по баскетболу, вспомнил дочь, которой уже двадцать и которую после развода видел всего пару раз, да и то издалека… И почувствовал он тогда невыносимую жалость к себе и метафизическую обиду на небеса…И не знал Белов, что ровно через три дня его снова потревожит звонок из прошлого.

 На сей раз звонил его бывший преподаватель Пётр Степанович Кравцов, которому недавно исполнилось восемьдесят три, и с которым встречались двадцать лет назад. Бодрым голосом сообщил, что едет в санаторий «Пуща-Водица», и попросил «подхватить» его в Киеве.

В  молодости Белов любил вокзалы. В их насыщенной ожиданием атмосфере он находил отражение собственного романтизма, порой легкомысленно сбрасывавшего наскучившую оболочку и авантюрно увлекавшего к новому неизбежному разочарованию. Его не раздражала грубоватая вокзальная суматоха, не отвращал своеобразный букет запахов гари, аммиака, пота, алкоголя…, не утомлял  непрерывный  монотонный  гул с синусоидальными  всплесками  невнятных объявлений.  И даже печаль расставания не угнетала, поскольку  окрашивалась в светлые тона  верой  в неминуемое  возвращение… Постепенно с годами всё изменилось. Вокзалы из стартовых площадок мечты превратились в затрапезные пункты вынужденного пребывания и вызывали вполне объяснимое желание поскорее их покинуть. Да и возвращение уже не казалось столь обязательным…

- Вот он, реальный срез общества, лаборатория для социологов, где они без труда могут общаться с типичными представителями населения этой непредсказуемой страны, - размышлял Белов, прогуливаясь в ожидании поезда по надземному переходу, соединившему Центральный и Южный железнодорожные вокзалы.

И действительно, в том незатейливом сооружении из стекла и бетона, насквозь пронзённом лучами закатного солнца, среди снующих туда-сюда  отягощённых  чемоданами и сумками пассажиров, хаотично пересекались пути академика и бродяги, актрисы и водопроводчика, политика и спортсмена…

Удручало немалое количество бомжей, о появлении которых извещал невыносимый смрад и свободное от людей пространство в радиусе двух-трёх метров от его эпицентра. Один из них, ещё не окончательно потерявший человеческий облик, с осмысленным взором, исходившим из-под очков с треснувшим правым стеклом, с шахматной доской подмышкой подошёл к Белову и предложил сыграть партию. Получив отказ, попросил пять гривен со словами: «Всё равно я бы выиграл их у вас».

- Расставляйте фигуры! – согласился Белов, азартно направляясь к подоконнику.

Однако поединок не состоялся; помешал внезапно появившийся Лёха Смирнов, бывший однокурсник, которому также позвонил  хитромудрый  Пётр Степанович.

Оставшиеся двадцать минут до прихода поезда они провели в беседе, беспорядочно смешавшей эпизоды прошлого с новостями настоящего.

И вот, спустя двадцать лет, Кравцов предстал перед ними в совершенно узнаваемом образе бойкого старичка с ясным взором по-прежнему весёлых глаз, с голосом, сохранившим наставнические нотки, всё с такими же круглыми розовыми щеками, за которые они когда-то любовно называли его Наф-Нафом…

Когда, устроив Петра Степановича в санатории и чокнувшись за встречу гранёными стаканами с зелёным чаем, возвращались в город на заезженном Лёхином «Пежо», Смирнов вдруг спросил и сам же ответил:
- Знаешь в чём секрет его бодрости? Он не отделяет прошлое от настоящего, для него они – единая временная протяжённость, не разделённая роковой чертой, а поэтому  не  тратит энергию на визиты в прошлое и обратно…  Я, ты и сотни других его учеников живут в его настоящем. С кем-то перезванивается, с кем-то по старинке переписывается, с кем-то встречается… Однажды был у него дома, и он показал мне несколько толстых фотоальбомов, несколько общих тетрадей с нашими фотографиями, с записями о нас и наших семьях… Это для нас – он в прошлом; мы же для него – живущие рядом, здесь и сейчас… Вот и мы с тобой сегодня встретились, благодаря старику…

Уже дома, попивая вечерний кефир и размышляя над этими словами, Белов пытался разобраться со стариковским манипулированием временем и разгадать его закомуристый трюк;  однако, так и не смог понять: то ли прошлое он выдвигал за грань настоящего, то ли настоящее задвигал обратно в прошлое…

Промучившись весь вечер и не ответив на этот схоластический вопрос, он лёг спать.  Последняя мысль, настигшая его на границе между бодрствованием и сном, несла всё тот же печальный смысл горького и окончательного расставания…

И наконец, третий звонок из небольшого крымского городка от старосты  институтской группы Влада Субботина:
- А почему бы нам всем ни встретиться на морском побережье, ни попить пивка с бычками, ни поностальгировать? – как-то буднично спросил он, словно разошлись они только вчера, а не четверть века назад.

На этот раз Белов согласился  без колебаний. Предостерегавшего шёпота не услышал, намёка не почувствовал, смысла триединства не разгадал…  Прошлое всё больше увлекало, манило, поглощало… своей иллюзорной беспроблемностью, нереализованными возможностями, неосуществлёнными мечтами, растраченной силой… Насладиться печалью прожитого, ощутить себя окружённым ещё дымящимися  руинами, вновь  посетить  замшелую  планету,  которую  когда-то покинул навсегда… Иными словами, прочувствовать дух…

Этот дух сомнительного удовольствия явно присутствовал, - о чём убедительно свидетельствовал то и дело звучавший вопрос «а помнишь?» - в разговоре двух немолодых людей, комфортно разместившихся в купе спального вагона скорого поезда с односложным и заманчивым названием «Крым».  Да,  в дороге,  в  отличие от их последней вокзальной беседы, эпизоды  прошлого заметно доминировали над новостями настоящего, вновь соединяли воедино те призрачные персонажи, которые   давным-давно  разбрелись своими путями…

Этот  прилипчивый  дух  не покидал  Белова на протяжении всех трёх дней крымского сентиментального путешествия, а в одну из ночей даже проник в его сон в облике потешавшегося над его цветастыми шортами Бори Лесникова – балагура и всеобщего любимца, внезапно умершего два  года  назад  в рабочем кабинете от инфаркта.

Кроме Бори, не приехали четыре человека, которые и в былые времена всегда держались особнячком. Остальные двенадцать, немного смущаясь собственных отражений  друг  в друге, поспешили смыть возникшую неловкость морской водой и водкой, представленной на  праздничном  столе  великим  множеством  запотевших  бутылок.

И лишь трезвый Белов так и не смог полностью избавиться от неё, уловив  некую  искусственность ситуации,  где отягощённые своими заботами, устремлённые в противоположные стороны, ставшие  чужими и даже чуждыми один одному люди, безуспешно старались  воссоздать ту неповторимую атмосферу молодости, в которой оказались двадцать пять лет назад.

На обратном пути, утомлённые трёхдневными непрерывными разговорами (а Лёха ещё и выпитой водкой), больше молчали и думали каждый о своём. Тогда-то впервые и посетила Белова мысль о неслучайном единстве трёх последних событий, тогда-то и вспомнил о романе, решив по приезде непременно его перечитать. А пока, глядя в вагонное окно, восстанавливал впечатления, самое  яркое  из которых происходило от его общения с необыкновенно ласковым сентябрьским морем. Что же касалось встречи с друзьями, то она оставила горьковатый привкус неудовлетворённости  и  даже стыда, вызванного его неуместным порывом  искренного и оскорбительного  раздражения, направленного  против  бывшего  лучшего  друга и единомышленника Коли Сабельникова…
 
 В разгар не на шутку разыгравшейся хандры, Белов особенно мучительно  вспоминал ту размолвку, ругал себя за несдержанность и понимал, что её причиной оказалось его неумение беспечно скользить по поверхности. Он позорно провалился в прошлое, словно тот неопытный чудотворец из романа, который вдруг обнаружил, «что уже не ступает по воде, а погружается вертикально среди выпятивших глаза рыб». Он оценивал настоящее с тех оставшихся за плечами призрачных позиций, не учитывая  двадцатипятилетних  перемен, произошедших и с ним в том числе…

Вероятнее всего, именно на эту его неспособность удерживаться в настоящем, противостоять ежедневному наступлению прошлого, безжалостно отвоёвывающему у него всё новые и новые куски жизни, и хотела указать судьба, трижды позвонив ему в сентябре… Указать и научить на примере Кравцова стирать разделительную  черту…, либо, если это окажется не под силу, просто невозмутимо отворачиваться от бледно-жёлтого лика, чтобы окончательно не попасть под его смертельное обаяние.

Истолковав подобным образом триединый знак судьбы, Белов дал себе слово впредь быть сдержаннее в своих экскурсах в минулое… А ещё твёрдо решил преодолеть собственную аполитичность и на следующих выборах проголосовать за коммунистов, чтобы они, в случае победы, восстановили былой революционный праздник и разогнали его ноябрьскую хандру красными знамёнами и комичными лозунгами…