Яко печать.. Малый комочек вселенной-5

                ГЛАВА  26.  ИЗДЕРЖКИ  ОБРЕТЁННОЙ СВОБОДЫ
    
По существу, никакой свободы при поступлении в университет они не обрели. Это был литературный миф, пришедший в Юрино сознание из книг. Потому в его воображении университет прочно связывался не только с духовной свободой, но и с физической. Здесь, инстинктивно ожидал он, прекращается назидание и воспитание, так характерные и обязательные для школы, здесь обязательны демократические принципы, когда в университетском сообществе господствует не принуждение младших старшими, а уважительное товарищеское общение молодости и зрелости. Всё это было, конечно, следствием не только литературы, но, главным образом, глубокой наивности, чтобы не сказать инфантильности Тем не менее, с этим ожиданием свободы он вступил в новую жизнь. И внутренне всё-таки обретя её, как же он распорядился ею?

Прежде всего, освободил себя от необходимости ежедневных посещений университета и, конечно, что ему было привычно, от систематических занятий. Это, разумеется, не могло остаться без последствий. Положение осложнилось ещё и тем обстоятельством, что деканатом Юрий был назначен старостой курса, в обязанности которого как раз и входила ежедневная фиксация посещаемости студентами занятий и передача в деканат сведений об этом. А он в один из своих довольно длительных прогулов исчез вместе с журналом посещаемости. На этом его административная карьера и кончилась. Власти ошиблись в нём, за что наказали не себя, разумеется, а его – строгий выговор и длительное недоверие и подозрительность к нему. Журнал с позором и негодованием был у него изъят и передан Вале Гудиной, которая с честью и обоюдной для студентов и деканата выгодой исполняла должность старосты в течение всех последующих пяти лет, сколько можно покрывая прогулы товарищей и своевременно подавая приукрашенные сведения в деканат.

Таким образом, если по результатам вступительных экзаменов и характеристикам на пороге Храма Юрий был отмечен и выделен, то с первых же самостоятельных шагов сильно подмочил свою репутацию, породив недоверие и подозрительность, ещё более укрепившиеся после первой экзаменационной сессии. Это развенчание, однако, нисколько его не отрезвило. Он не то, чтобы мало предпринимал что-либо для исправления ситуации, а только всё более и более усугублял её, стремясь, по-видимому, в полной мере насладиться если не законной, то насильно вырванной свободой. Прогулы и наплевательское отношение к практическим занятиям продолжались с прежней частотой и усердием. Он буквально «пошел в разнос». О полном внутреннем разладе и о попытках связать несоединимое в нечто цельное свидетельствует дневниковая запись тех дней:

«5 сентября 48 г. …Жизнь наша – самая интересная из когда-либо существовавших. Но она же и …непонятна часто. Почему, например, мы эстетически, эмоционально не можем принять нашу действительность. Ведь должна же быть красота и героика в нашей жизни? Без этого нельзя. Так почему же мы не видим её и не ощущаем. Быть может, потому что наша психика отстала от нашего времени на века, и органически не может принять своим подсознательным, чувственным, этическим или даже эстетическим миром суть этих дней, эту красоту… и вот мы, разъедаемые скрытым, подчиняющим волю и разум сомнением, тщетно стараемся целиком, до конца слиться с эпохой. Но мы её всё же творим, ибо убеждены в её справедливости и законности…Итак, или неизбежная эта раздвоенность как неотъемлемая часть объективизма или ограниченность, однобокость, свойственная людям, рожденным одной идеей. Ведь, в сущности, поэзия Маяковского ограничена, то есть однобока. Это поэт грохота революции. Он понимал необходимость и законность именно такой поэзии, и он делал её, да, именно делал. Но в глубине души его копошилось сомнение, звучало неприятие этой самой поэзии: «но я смирял себя, становясь на горло собственной песне». Возможно, его трагедия и была следствием этого насилия над собой, этой слабости и объективности!

Господствует старое представление о красоте, и вот надо доказать людям, что в этом новом есть своя новая красота, нужно суметь показать её. Народ сейчас не принимает коммунизм, отталкивается от него,…потому что действительность построена на идеологическом и военном диктате. В быту нет никакого социализма…потому они и не верят в него и, даже больше, не любят, так как эту (нашу безобразную) жизнь называют социализмом. У людей создаётся неверное представление о действительном социализме…Неувязка, по-моему, в той части  нашей теории, где говорится о возможности построения социализма в одной стране. А это можно сделать только при условии отсутствия опасности реставрации. Пока мы не начнем работать на самих себя и не почувствуем благодарность этого труда, мы не проникнемся коммунистическим сознанием. Люди не могут кушать идеи, не подкрепленные благополучием.
Выход может быть один: работать, работать – в первую очередь, чтобы отстоять себя, во вторую – чтобы обеспечить себя. Ради этого будущего мы идём на жертвы: диктатуру и голод. Это самое необходимое и самое разумное, в этом жесточайшая необходимость борьбы за будущее. Отсюда, в новом свете встает знаменитая фраза нашего школьного физика Анатолия Петровича:  «Нужно иметь мужество сыграть роль муравья, заполнить с другими канаву, чтобы по трупам этим прошли к счастью другие». Однако  этот афоризм предполагает пессимистический вывод: мне нет счастья, я – жертва. Но ни я, никто другой не хотим этого. Значит, нужно искать своё счастье.…Ведь «человек рожден для счастья, как птица для полета!» И, наконец, не может же быть так, что нам, людям, строящим социализм, не дано счастья? Чепуха какая-то!…Я уверен, счастье где-то здесь, близко, между нами. Повторяю, нужно искать его и найти.

И мне кажется, что это счастье – в вере в то, что все мы строим своё счастье. На первый взгляд, может показаться, что это оптимистический пессимизм (якобы счастье – это обман, это только самоуверение, что ты счастлив). Пусть будет так, но нам необходимо быть счастливыми…Что же может убедить людей… что они счастливы особым счастьем? Это должна сделать литература, только не так, как это делается сейчас: голая агитация, надоевшая донельзя, потому что никак не соответствует действительному. Надо жизнь показать в каком-то ином разрезе, под каким-то иным углом зрения, чтобы люди… увидели и почувствовали, что жизнь… самое прекрасное, что они часть этой гигантской симфонии борьбы за какое-то счастье и что эта борьба уже сама по себе даёт удовлетворение. Я хочу быть счастливым, я влюблен в свое счастье…я до конца буду искать его, до последних своих дней и сил буду служить своей Вере. В какой форме, пока не знаю».

Итак, со всей очевидностью излагается смятение всё ещё юной души от противоречий нашей искусственной жизни с логическим обоснованием примирить всё верой в подлинный социализм, то есть в умозрительную конструкцию. Здесь почему-то так широко и настойчиво проповедуемое «научное знание» замещается у него верой с большой буквы. То есть вместо так называемого «научного социализма», долженствующего относиться к категории материальной достоверности, всплывает нечто противоположное ему, не требующее никаких доказательств и никакой науки – Вера. Всплывает несостоятельность этой «науки» и всесилие веры. Псевдонаука, претендующая на то, чтобы занять место веры, потерпела поражение. Подмена не удалась. Душа жаждала истинной веры, а подсунутое ей «научное обоснование» не тянуло не только на науку, но и тем более на веру.
 Оставалась неутолённая жажда веры и потребность в действительной науке. Последнее обещал университет. А жажда истинной веры была пока обречена на горькую неудачу вследствие отсутствия истинного объекта веры. Бог ещё не вошел в него. А попытка проигнорировать Его, заменив «социализмом» ни к чему хорошему привести не могла. Так  видится теперь его бунтарство и растрепанность чувств в то замечательное время духовных поисков.

Контакты с новыми знакомыми были ещё поверхностны, из школьных привязанностей в непосредственной близости оставался только Лёня Гарифулин. Гена Иванников поступил на биологический факультет и почти сразу же отошел навсегда. Другие тоже: кто уехал, кто погрязал в своих новых обстоятельствах.

В эту осень Юра познакомился ещё с одной девочкой из «нашей» женской школы, Кирой Робертовой. Она была из артистической семьи. Потому и фамилия была у нее такой ненатуральной, псевдонимной. Папа ее, Роберт Робертов,  пел в киевской оперетте, жила она с мамой, танцовщицей из филармонии. Кира была очень общительным и жизнерадостным существом, вокруг неё постоянно вертелся клубок поклонников из мальчишек «нашей» и близлежащих школ, и её дом на некоторое время стал средоточием частых общений молодых людей. Жили они с мамой вдвоем в одной комнате большой коммуналки в доме на улице Энгельса. Мама часто уезжала на гастроли, оставляя Киру притягательной одинокой хозяйкой удобной для наших сборов «хижины». Всё складывалось так, что скоро в числе поклонников очаровательной хозяйки оказался и Юрий. Да попал  в её чары так фундаментально, что это стало первой глубокой любовью-страстью, судьбой и тягчайшей драмой всей его жизни. Это прискорбно-сладостное обстоятельство стало одним из сокрушительных факторов на новом его жизненном этапе.

Совершенно внезапно нагрянувшая экзаменационная сессия повергла его в очередную пропасть. Он нахватал незачетов и двоек в количестве, достаточном для отчисления. Но ужас случившегося всё же проник в его помрачённое свободой, страстью и социально-философскими проблемами сознание и осветил с беспощадной ясностью его истинное положение: восторги восторгами, сопли соплями, коллизии коллизиями, а жить-то надо, брать быка за рога надо! Что же это я пал так низко?! В душе произошло некое превращение, переоценка, переосмысление, и ему таки пришлось браться за учёбу. Уже в который раз!

Зачёты и экзамены сдал и пересдал, правда, не очень успешно, но от опасности отчисления ускользнул, и с нового семестра обратил внимание на науки, тем более что среди них всё чаще и чаще стали появляться специальные, непосредственно входящие в мир избранной профессии. И надо сказать, что это был очень увлекательный мир, открывающий совершенно новые горизонты жизни нашей матери Земли, её непостижимое в своей самой главной сути развитие, место  в этом волнующем процессе жизни и человека. Что ни картина, то чудо, что ни шаг, то загадка – поистине неисчерпаемое поле для поисков и открытий. И далее он уже не позволял себе наплевательского отношения к учёбе, почти весь дальнейший курс был пройден только на «отлично»
               
                ЛИЦА

Ранее, отрешившись от всего дневного и удобно устроившись в постели, я закрывал глаза и уносился мысленно в нечто. Но как-то, помедлив в выборе  мира странствий, я обратил внимание на ту чёрную пустоту, которая простиралась передо мной. И совершенно неожиданно для себя обнаружил вдруг, что это вовсе не пустота и что  она совсем не чёрная. Цвет её менялся в очень широких пределах от серого, через разные оттенки бурого, коричневого, красноватого до жёлтого, орехового, далее – фиолетово-тусклого, голубовато-серого, даже лазоревого, и снова (хочется сказать, как о масти лошадей!) – чагравого, солового, каурого, чалого и, Бог знает, ещё какого невыразимого цвета. Но главное-то было не в этом – всё пространство передо мной занимали человеческие лица!

Сонм лиц. И выделялись они от фона не цветом, а интенсивностью его, как отмывка: то гуще, то жиже, то светлее, то темнее. Казались либо рисованными образами, либо фотографическими, либо, как барельеф или горельеф или, наконец, отделялись от порождающей среды в самостоятельные трехмерные образы. И при всём при этом были не статичными, не мёртвыми, а живыми, меняя не только выражение, но и свою индивидуальность, преобразуясь одно в другое. Подобные превращения можно видеть теперь в компьютерных штучках, когда лицо какого-нибудь, скажем, мужчины быстро, но постепенно обращается в лицо женщины или ребёнка, или старика. Как я уже сказал, лица меняли своё выражение, гримасничали, то смеялись, то плакали, то кричали с ужасом или радостью, то смотрели сочувственно, то порицающе и т.д. Очень любопытно! Мне кажется, что это не галлюцинации, не бред какой-то, не отражение нездоровья, так как никаких признаков во мне  этих симптомов ни я сам, ни кто иной  не замечали. Не является  это и копированием компьютерных новаций, так как  я  начал наблюдать этот феномен ещё за много лет  до компьютерных игр.  Эти наблюдения возбуждают во мне любопытство и упорное стремление разгадать феномен. Что это такое? И что это за лица, чьи они?

За годы наблюдений лишь единицы были знакомыми. Это Пушкин, Тютчев, Лермонтов. Появлялся Ленин, Сталина не было. Ещё кто-то – не помню. Остальная масса, тысячи, а, может быть, и миллионы совершенно незнакомые. И каждый вечер всё новые и новые, но, может быть, и повторяющиеся, но забываемые. И всё улыбаются (редко), гневаются, скорбят и кричат в ужасе. Кто они, не знаю. У кого спросить?