3. За рекой мёртвых

…Когда Тамара первый раз выходила замуж, Нина, старшая сестра, сама поднимала двоих пацанов и никак, никак не могла ей помочь. Приезжала в гости, везла гостинцы, давала то трояк, то пятёрку. Разница у них была всего пять лет, а жизни получились разные, и свою покойную мать, Марфу, они помнили по-разному.

Четырнадцатилетней школьницей Тамара осталась сиротой. Её и Нинин отец, Алексей Дермидонтыч, ушёл из семьи, когда Марфа была жива, и о болезни её никто не знал. Марфа и сама вряд ли догадывалась, что больна неизлечимо: там кольнёт, здесь потянет, да мало ли что может в женском организме происходить, - рассуждала по-деревенски, - если болит, значит, живое.

Нина, студентка института связи, училась на первом курсе, выпорхнула уже из гнезда, а гнездо внезапно и беспощадно растрепало ветром и сбросило с дерева. Нина потом замуж за москвича вышла и осталась в столице.

И Тамаре, конечно же, любви меньше досталось, чем толстухе Нинке.

Дед Лёша, так называли в посёлке Алексея Дермидонтыча, с детства маялся без обеих рук, - граната немецкая в руках разорвалась. И то, ушёл, не оглянувшись, не побоялся остаться один, без женского присмотра. Достали его молодость и весёлый жёнушкин нрав. Ладно, со своими заигрывала, местными; на ткацкой фабрике. Хотя там, известно, два наладчика на сто прядильщиц. Но надо же себя везде показать! И подругам нос утереть. А подруги, как в стаде, стоят в унылой очереди к производителю, в которой как каблучками не стучи, не достучишься.

А Марфа не таковская была! Товара залежалого или бабами избалованного – не признавала. Выбирала, кого хотела, да ещё могла в кошки-мышки поиграть. Личико скуластенькое своё вполоборота как повернёт! Глазищами синими из-под ресничек накрашенных как глянет! Как-то плечиком ещё сделает, да ручкой тоненькой как-то так! Вроде и не приглашает, а мужик уж весь заколодел, столбом встал! Хошь его на дрова пили, хошь фонарь вешай, – на всё готов!

А с лётчиками или ракетчиками из соседних воинских частей вообще сладу не было! Те сами приходили, в галифе и надраенных сапогах, и веточкой так по голенищу.

Ещё в домишке жили, штакетник дед Лёша раз в месяц чинил, как по расписанию, – ухажёры скакали напрямки, по-заячьи, не видя заборов. На чужом огороде капуста всегда слаще.

Один даже морячок в её сети попал, настоящий, в тельняшке и бескозырке. Как он из того трала-невода рванулся на волю, всю морскую науку по дороге позабыл. Лёша (не дедом он тогда был) из тёмных сеней рявкнул по-медвежьи, клеша флотские с красными вставками на заборе и остались, вроде как вымпел на корабле. До-олго висели…

А этой хоть бы что! Посмеётся над кобелями, мужа повеселит и к нему же на шею:
- Лёшечка ты мой безруконько-ой! Да как же я тебя люблю-ю-то!
А взгляд – ну сплошное лукавство!

Вот и пойми женщин: кого и за что они себе в мужья выбирают.
Весело жили.

Ну да Лёшка по-молодости своей тоже не терялся, что в конторе счётами щёлкать, что в чужих палисадах девок щупать. Рук вот только не было, - беда! - приходилось сразу другим органам ощущения давать. А на что ещё парень-инвалид сгодится, война только кончилась, кого убило, кто не вернулся ещё, а девки вот они, куда не глянь, везде они!

Не успели Нинка с Томкой повзрослеть, а уж кто-то из соседок-кумушек, - и чему завидовать-то? - нашептали им про разгульную родительскую жизнь, заронив сомнение в неокрепшие детские души. Стали они тогда друг друга разглядывать, рассматривать и сравнивать, да не в один день, и не в один год, и каждая что-то и про себя, и про сестру, и про родителей поняла. Но страшно же правду знать, промолчали обе, - всё равно же родня, сёстры! Вот так и не поговорили: а-а, всё равно ничего не изменишь.

И то правда, - что вслух не сказано, того как бы и нет.
Но настолько сёстры уродились разными! По-соседски, без дальнего прицела, им и напели: мать у них одна, отцы разные. И не факт, что Алексей Дермидонтыч хоть одной, но отец! Вот так, как в анекдоте: сын моего отца, мне не брат.

Понятно, наверняка никто не знал, но тайна-то, тайна-то – родилась, хоть и вслух не сказана!

А безрукий инвалид со временем квартиру получил, старый домишко использовал как дачу. От женщин отбою не было, и в огороде покопать-посадить, и дома постирать-прибрать, жених-то богатый, при квартире и пенсии, и не старый ещё. Пенсия – дай, Бог, каждому, - можно и не работать. Одна бутылочка кончается, дед Лёша бабу за другой посылает, предпочитал, конечно, самогон.
Так, «по-махонькой, по-махонькой», как дед Лёша любил приговаривать, он домишко и пропил, потом из двухкомнатной в однокомнатную переехал. Младшей дочери, Томке, только крохи перепали с того достатка, а когда она уже второй раз замуж вышла, за вертолётного техника, так папашка ей совсем уже «в дуду не тарахтел». А Нинке и так, считалось, в Москве свезло, как дуракам не везёт, - ни кожи, ни рожи по сравнению с красавицей Томой, а всё уже имеет.

После гибели Олега комэска Курнашов как-то, напившись, объяснил Тамаре, как ведет себя подбитый вертолёт, - говорил профессионально лаконично и образно, - как его болтает, кренит, как стрелки-контрактники из него вываливаются, и что будет, если он при падении за высоковольтную линию зацепится, так упадёт обязательно на двигатели, дутиками кверху, а махалки, лопасти то есть, могут при взрыве на несколько километров улететь. А что же там от человека остается? А ничего. Керосин сам себя зажигает, огонь ревёт, как в печи, и боеприпасы рвутся, а расплавленный дюралюминий ртутью в ямки стекает…
Но пришёл комэска по другому поводу. Он вдруг замолчал и хряпнул пудовым кулаком по столу:
- Я тебя, сука, убью, зачем Олегу изменяла?!

Потом, трезвый, извинялся:
- У меня в Афгане ни один экипаж не погиб! А тут! Кто моих пацанов защитит, кроме меня? Эх-х… Давай лучше выпьем!

- Послушай, комэска, - Тамара всегда так его называла, когда была в чём-то виновата. – Понимаешь, знак у меня такой, летучий… и бегучий. Понимаешь? Я ничего не могу с собой поделать. И потом… я же не изменяю… Вот вы же, мужчины, победы свои считаете!

Курнашов на это только улыбнулся, как будто вспомнил что-то, и воткнул в рот папиросу.
- А шарфик розовый я на антресолях нашла, он чей, Курнашов? Ну?!

- Да какая теперь разница… Брось ты, Тамара!
Комэска слишком много времени провёл на войне, чтобы не знать, как ответить на такой вопрос.

После того, как Тома узнала, как погиб муж, она перестала надевать шубку, за которую он мог погибнуть одиннадцать раз. Только, действительно, теперь это не имело никакого значения.
Солнце вставало и садилось каждый день, капитан Дубосеков лежал в родной земле, в белых полесских песках, под чёрным камнем-лабрадоритом, а его лётная кожанка висела у Тамары в шкафу на плечиках. Дочь Женечка жила у бабушки с дедушкой и забывала русский язык. Мальчишки, сыновья Тамарины, - в колхозе-миллионере, только миллионы те съела перестройка, или ещё что-то или кто-то, - совсем непонятно было, утекло меж пальцев, и всё, хорошо школу не закрыли.

Война отдалилась, копошилась в далёких предгорьях, а над Среднерусской возвышенностью, над её кущами и урочищами, по вторникам и четвергам рокотали вертолётные двигатели: очередная смена экипажей налётывала часы перед командировкой.

Как уж жила Тамара в своём вдовстве, и жила ли… Впрочем, живут же птицы, и никто на них внимания не обращает.

Так бы и ушла она во всеобщую неизвестность и ненужность, но кто-то сильный и чёрный вспомнил вдруг о своей крылатой лошадке, и решил поддать жару.

Тамара попала в серьёзную клинику, - то, что родилось в ней в день смерти капитана Дубосекова, выросло, разрослось до неимоверных размеров и вывело её опять на передний край гарнизонных новостей.

Юный докторёнок любознательно тискал сначала одну её грудь, потом другую, и чуть было не впал от этого в транс, она терпела, сжав зубы. Диагноз поставили уверенно: без вариантов. И с этого момента Тамара стала ждать смерти, неотвратимой и конкретной, которая снизойдёт к ней и освободит и от всех грехов, и от душевного смятения, и от одиночества. Умереть казалась ей легче, чем жить.

После операции она отказалась от лечения, подписав какую-то бумагу, и навсегда покинула клинику…

А стрелка весов ещё колебалась, и никто не знал, на какую из чашек упадёт следующая гирька. Тамара не думала об этом, но боялась жить, как раньше. Сегодня было сегодня, завтра – не было. Дни шли за днями, недели за неделями. Ни дети, ни окружавшие её люди, ни сама природа, не могли вложить в неё целительную жизненную силу, чтобы высохшая былинка снова превратилась в гибкий упругий стебель.

Тамара съездила в Москву к сестре, прожила у неё дня три, дни были похожи один на другой. Свекровь ругала невестку, хвалила сына, Нинкиного мужа, который днями напролёт лежал на диване с газетой и, подрёмывая, смотрел телевизор. Перед приходом Нины одевался и куда-то уходил, возвращался утром, когда Нина чуть свет уходила на почту. От него пахло хмельным.

Но Тамаре было всё равно, кто находится рядом, и что они делают. А чужая беда словно говорила: смотри, у всех одно и то же, что в достатке, что в бедности.

«Меня же нет, - рассуждала она. – Осталась одна телесная оболочка, которая должна есть, пить, спать, иметь какую-то форму. Может быть, я уже какой-нибудь камень на дне морском, или снежинка, выпавшая из снеговой тучи, и я растаю, и эту каплю впитает земля, как и миллионы других капель… А из морской пучины меня выкинет ужасный шторм, и я разобьюсь о скалы и превращусь в кучку песка…».

Это был бред. Она собралась и уехала домой. Вечером надела узкую чёрную юбку, чёрные колготки в крупную сетку, чёрную же блузку с широкими рукавами, под чёрный бюстгальтер пристроила протез.

- А не сошла ли я с ума? – приговаривала она.

И, боясь увидеть собственное отражение, заглянула в зеркало.
На неё смотрела незнакомая, очень усталая женщина, но это была она, Тамара, и глаза её блестели, словно внутри неё бушевал огненный жар.

«А ведь действительно, не знают артиллеристы, куда падает снаряд! Спасибо тебе, мой бравый наводчик Вова».

Подумав, она повязала на шею красный платок, - протез, наполненный пшённой крупой, бесстыже вылезал из-под кружев.
«Ну, держитесь! – воскликнула она про себя. - Теперь я – чёрная вдова! В такие игрушки мы ещё, кажется, не играли!».

И угрожающе ухмыльнулась зеркалу: «Нет больше на карте такого аула!».

Вспомнив Олега, она чуть не разрыдалась, но, всхлипнув, удержалась, затем убрала уголком платка выкатившуюся слезу и вышла в ночь.

Как ни мал и некрепок был Тамарин невод, но в первый же заход она выловила длинноволосого рябого мужчину, который усердно подливал ей дорогущий шотландский виски и рассказывал о своём прибыльном бизнесе. Все звали его по фамилии – Гусаров. Он и сам не заметил, как затянулся на нём простейший женский узел.
- Гусаров, - спросила она, - кто ты по восточному календарю?
- Кабан, - ответил пьяный Гусаров.
- А я Лошадь, - сказала Тома.
- Ну и что? Очень даже близкие животные, - он хохотнул.
- Ты не понял, - сказала пьяная Тома, - я Огненная Лошадь. Скачу, куда хочу.
- Хм… И я хочу туда же.
- А удержишься?
- Конечно, - помедлив, ответил он. – Я же Кабан.
- Ну, тогда попробуй!

И чёрной птицей вспорхнула на стол, уставленный посудой с питьём и закусками. Это был не танец, это был плач. Осязаемый плач по всему и по всем, живущим и ушедшим, и ещё не родившимся, которым предстояло придти в этот страшный мир одиночества, горя и несбывающихся надежд.

Гусаров ничего не понял, только таращил глаза. В голове у него вертелось: «Чёрный фламинго! Танец чёрного фламинго, а не Огненной Лошади!».
Изящный, порывистый и рассчитанный с такой точностью, что ни одна рюмка или бутылка не опрокинулись.
Официант бежал к их столику, но Тамара уже упала в объятия Гусарова, взмахнув напоследок чёрными рукавами-крыльями.
Зал аплодировал.

Из ресторана они уехали в такси в пустующую квартиру Гусаровского приятеля.
Трудно назвать каким-либо словом то, что испытала, а скорее, не испытала Тамара в этой квартире. Она безумно стеснялась своего протеза. В этом была причина казуса, причём обоюдного, но она ловко списала всё на особые свойства иностранного напитка. И добавила специально для Гусарова, так их учили в клинике:
- Даже у американского президента Рейгана жена была с одной грудью!

Как оказалось, сделала она совершенно правильно, потому что через неделю всё наладилось, хотя она постоянно вспоминала Олега и представляла падающий объятый пламенем вертолёт…

А Гусаров влюбился по уши. Он был дважды женат, имел от первого брака исполнительный лист, от второго – ещё одного ребёнка, прибыльное дело и возраст сорок лет, на семь лет старше Тамары. У него было всё, не хватало только любовницы. А Тома оказалась в таком положении первый раз, то есть не её величество Тамара Алексеевна были в центре вселенной, а ей самой нужно было приспосабливаться и быть частью чьей-то души. И только огненный ветер восточных степей и пустынь, поднимавшийся со страниц гороскопа, изредка овевал её холодный лоб, не давая забыть, вокруг какой точки крутится вселенная.

В данном случае радовало её то, что он, Гусаров, даже не моргнул, услышав, что у неё трое детей, но судорожно глотнул, когда услышал одну из её коронных фраз:
- Уж очень мы это дело любим.

Он тут же перевел:
- Мы любим любовь. Прикольно!

Жена пограничника поздравила подругу с новым статусом:
- Прикинь, тебе просто повезло, не надо замуж выходить! Ты остаешься свободной, у тебя есть своя пенсия, плюс пенсия за Дубосекова, пока Женечке не исполнится восемнадцать. Бабло само плывет тебе в руки, и, прикинь, ты остаёшься при этом ещё и честной вдовой! И ты ещё раздумываешь! Посмотри на моего тюфяка, я бы давно с ним разошлась, но тогда я теряю свободу, прикинь! Бабла у меня от этого меньше не станет, как ты понимаешь.

Пограничница по-прежнему лелеяла свою главную потайную мысль: нельзя отпускать такую подругу в замужество, ведь с Тамарою она будет вхожа в такие компании, в такие круги!

«А что изиты?! – думала она, - так, шашлыка поесть. Не слишком экзотическое удовольствие. Ну-у, например, как в Турцию съездить. Надоели уже эти «ваньки» деревенские. Муж-пограничник… Тоже мне герой! Да когда он был пограничником! Когда последний раз был на границе?! Сейчас он просто тряпка, полуоторванная набойка на каблуке! И генеральным директором фирмы я стала без его помощи. Что, так и буду хромать дальше?».
Майорша, правда, уже не помнила, что это с её подачи бывший майор-пограничник покинул и границу, и поля недавних тыловых сражений, и сидел на автотрассе оператором АЗС. Ездил он на потрёпанном «жигулёнке», а она на новом «Гольфе». Так положено начальству.

Жена пограничника «лупила» по Тамариным мозгам, как по боксёрской груше.

Окончательно проблему разрешила первая свекровь, когда Тамара приехала с Гусаровым на годовщину смерти мужа, павшего на рельсах:
- Ну, если только ради благополучия, - скороговоркой благословила она их неравноправный союз, пробормотав эти слова прямо в лицо Гусарову, и поджала губы.

«Внуков?», - хотела переспросить Тамара, но вовремя одумалась и только кивнула:
- Хорошо, мама.

Через месяц она уж свободно разговаривала с женой пограничника на одном языке:
- Прикинь, как же я раньше не сообразила, давно нужно было завязывать с этими военными!

В новом союзе её обязанностями были: сидеть дома и ждать любовника, или ждать любовника и сидеть дома. Иногда вместо любовника приезжала машина, и Тамара отправлялась по магазинам, покупала всё, что понравилось или захотелось, что купить было надо, или не надо, но захотелось. Однажды она решила проверить своего возлюбленного и потребовала новую стиральную машину. Ей тут же привезли. Тогда она занялась ремонтом. Бригада ломала перегородки, штукатурила, укладывала плитку, меняла сантехнику.
Чаша опять начала потихоньку заполняться.

Но между поступлениями в доход продолжалась скучная никчёмная жизнь: ожидание, ожидание, ожидание… поезда, вычеркнутого из расписания.

«Может быть, он хотя бы разведётся, этот тупой Гусаров?» - мечтала она.

Прозрение пришло через год: «Женатый любовник - это «золотая клетка»! И ему так удобно! Он никогда не разведётся! Как же я раньше-то!.. Та-ак, где ты, моя лучшая подруга, жена пограничника?! Это твой был совет?!».

Даже к изитам Тома не могла теперь поехать, мешал и образ «честной» вдовы, и ремонт в квартире, произведённый за счёт Гусарова, а подруга вытворяла, что хотела, каждые полгода избавлялась в больнице от нерусского семени.

И вдруг в январе ей позвонила некая тётя Маша.
- Томочка, деточка моя, держись, твой папка умер.

И заголосила в трубку.

Тётя Маша оказалась соседкой деда Лёши с нижнего этажа, дебелой крашеной блондинкой лет шестидесяти пяти. Энергия била из неё ключом, говорила она очень быстро, проглатывая окончания слов.
Тамара сразу подумала об отцовской квартире и тут же согласилась встретиться. Она никогда не бывала в этом последнем обиталище отца, но разглядывала спартанскую обстановку без особого интереса, сидя на расшатанном табурете, прикидывала, сколько может стоить такая однокомнатная квартира в рабочем посёлке.

Тётя Маша показала завещание, по которому половина стоимости квартиры отходила ей как сиделке и домоправительнице, другая половина – Тамаре Алексеевне, младшей дочери. Про Нину не было ни слова.

Та самая простенькая, как считали они с сестрой, тайна показала новую грань, и перестала быть простенькой. Что-то тяжёлое и дремучее просунулось вдруг в маленькую, крашенную синим кухоньку, и встало у неё за спиной: Тома ощутила родственную близость к своему почившему отцу, близость по крови, а не по метрике. И чувство это в какой-то степени перешло на тётю Машу, сопровождавшую отца в его последние часы. А Нина опять осталась где-то в стороне.

- Сын у меня работает в милиции, - сказала тётя Маша. – Сделаю всё по закону. Как только продам квартиру, тут же отдам деньги. Не волнуйся, деточка.

Приехала Нина. Сёстры ни о чём не говорили, тайна стояла между ними, тот давний немой уговор. Завещание было лишь её подтверждением.



…Стоял лютый январский мороз, гроб, казалось, плыл над крестами и оградками, пока не поставили его на две табуретки. Прощались быстро, тётя Маша хлопотала возле усопшего, поправляла ленту с молитвой, заботливо подтыкала простыню, которой был укрыт дед Лёша, как будто ему могло быть холодно. Она как-то излишне суетилась, то роняла искусственные цветы на комковатую, выброшенную из могилы землю, то начинала причитать в голос, то торопила с прощанием, и, наконец, зло выговорила землекопам:
- Ну, заколачивайте, заколачивайте, видите стужа какая!

Народ тоже как-то сразу засуетился, промерзшие комья гулко ударились о крышку, и через пару минут у холмика остались Тамара с Ниной и Гусаров. Сёстры хмуро оглядели могилу, поставили стаканчик с водкой и зажгли сигарету. Гусаров отстранённо стоял в стороне и курил.

- Ну что, пошли, - сказала Тамара. – Холодно.

Нина, вытирая слёзы и всхлипывая, первой двинулась по узкой тропинке.

Поздно вечером, после поминок, сёстры, Гусаров и жена пограничника сидели на кухне у Тамары и пили водку. Гусаров вдруг сказал:
- А тётя Маша ему голову поправляла.
- Что? – спросила майорша.
- И когда его несли, у него всё время голова набок валилась.
Нина округлившимися глазами смотрела на Гусарова.
- А до этого он три дня в морге пролежал.
- Ты что, хочешь сказать… - дрожащим голосом начала Нина, - что мы отца живым, что ли, похоронили?
- А вы – сами не видели? – ответил Гусаров.
- Не знаю, - задумчиво сказала Тамара, - она в самогон что-то добавляет, чтоб позабористей было.

Теперь Гусаров в изумлении смотрел на свою чёрную женщину.
- Так ты всё знала? – Гусаров отставил наполненную рюмку.
Тамара молчала, нервно шевеля побелевшими губами.
- Знаешь, Тома, у меня слов нет! Какая же ты… - сказал Гусаров. – А я-то! Размечтался! Да ни за что и никогда! Поехали, Нин, иначе я этого никогда себе не прощу.

Дальше был перепуганный таксист и освещённое морозными звездами кладбище. И Нина с горящей церковной свечой в ладонях. Огонёк свечи колебался, выхватывая из сумерек фигуру Гусарова, лежавшего на могиле, прижавшись ухом к промёрзшему суглинку…



Весной сёстры собрались на кладбище у матери, а теперь и у отца, расчищали широкие могилы родственников от будыльев и диких кустов. С кладбищенского бугра виден был Свято-Пафнутьев монастырь, белые его стены отражались в мутной паводковой воде, горбом несущейся меж зазеленевших берегов. На заливных лугах слышался птичий гомон, из ближних весей несло горьким травяным дымком, взлаивали от весенней истомы деревенские цепные собаки. И над всем, над всем этим - зелёный, отчетливо видимый плотный воздух, особенно густой у корявых прибрежных вётел, по вершинам холмов, вдоль тополиных, березовых, липовых рядов. А уж за и над ними, отмытые первым весенним дождичком, позолоченные купола били жёлтым зеркальным светом Богу в глаза, да с горящими во весь рост крестами. Огонь был белый и неяркий, не обжигающий, а согревающий, и не хотелось от него отрывать взгляда, а наоборот, необходимо было вглядеться в него, в каждую искорку и чёрточку, как и в каждую травинку народившегося русского пейзажа, уловить что-то забытое, вспомнить брошенное, найти потерянное и вдохнуть полной грудью, расправить плечи и раскинуть руки, и выдохнуть: «Я здесь, Господи! Я жив! Спасибо Тебе!».

Тамара рвала неподатливую зимнюю траву, взглядывая изредка в застывшее лицо матери на металлическом овале. Казалось ей, что Марфа улыбается, но не призывно, не зовёт к себе.

- Мама, я же просила тебя, забери меня к себе.

Помалкивает Марфа и таинственно улыбается.
- Зачем же ты, мамочка, родила меня? Зачем? Чтоб так мучиться?
Улыбается Марфа и помалкивает, не открывает тайну.

Нина ворчит:
- Томка, что это ты! Дали тебе жизнь – терпи!
И вдруг обе разгибаются, и смотрят друг на друга, и начинают смеяться, и тут же замолкают, и смотрят вдаль, как две летучие мыши, прищурив глаза от нестерпимого света.