клф нло н. бодров Свидетель

клф нло

 НЛО, ЛМ-2012               
Николай Бодров. Челябинск
                ( Домашнее задание Литмастерской)

                Свидетель

 1.
    Заколка со стразиком, а то и настоящим большим бриллиантом, была похожа на весёлую пёструю собачку. Солнечные лучи попадали в палату, и резвились в блескучих камешках. Хотя Лиза Морошкина никогда не имела собственных драгоценностей и, возможно, всё преувеличивала. Не было ни особого блеска, ни резвости. Собачка держала хвостик крендельком. У неё были удивлённые глупенькие глазки и добродушная мордочка. Стоило нажать посильнее, защелка пружинисто отскакивала и обнажалась игла изрядного диаметра. Стоит ли пояснять проницательному читателю, который наверняка слышал про чеховское ружьё на стене, что игла обнажилась? Конечно - нет.
 - Ой!- непроизвольно воскликнула Морошкина.
    Волосы наследницы второй очереди Веры рассыпались по хрупким плечам. Губы поджались нераспущенным бутоном. Сосредоточенный взгляд сфокусировался на пятке больного. Она еще раз обернулась на родственника, и  Георгий благословительно кивнул.
 «Вр-рум»!- пропороло остриё толстую желтую кожу подошвы,- «Вр-рум»!- второй раз. Наследница второй очереди отступила на шаг и снова оглянулась на троюродного брата. Пётр Аскольдович Сёмочкин даже не вздрогнул.
    Из толстой, слегка ороговевшей за десятилетия подошвы «растения» выступили одна за другой две крупные бусины крови. Одна затем криво стекла и капнула с пятки на пол.
 - Вы что с ума сошли!?- словно бы только опомнился главврач Сергей Дмитриевич Лихоимов, сутулый, вечно недовольный медик, постоянно желающий спать. - Хоть бы спиртом обработали! Я запрещаю всякие манипуляции с больным! -  Он дернулся к кровати, но грудью упёрся в два сомкнутых плеча. Автор потом пояснит, откуда взялись плечи. И почему они сомкнулись.
    Нотариус Андрей Романович жестом предложил помощнице выйти из палаты, а сам оперся ладонями о подоконник и начал обозревать небо на предмет обнаружения облаков и ворон.
 - Фи-фи-фи…- раздался его восхитительный виртуозный свист. Мотивчик был заезженный, но всем было пофиг отсутствие музыкального вкуса.
    Двое парней сурового вида, плечи которых и оказались непреодолимой преградой, вопросительно посмотрели на босса - наследника Жору, и один из них аккуратно, но сильно закрутил Сергею Дмитриевичу рукав халата за спину. Руку внутри рукава постигла тупая ломота, предтеча перелома, речь и восклицания прекратились, а выражение лица стало таким, будто во рту оказался ломтик лимона.
 - Ещё!- сказал наследник. - Ткни посильней! – он поправил золотую цепь на шее. - И надо с ним говорить, даже орать в ухо. Трясти. Так, Митрич? - Жора потрепал «эскулапа» по щеке. - Коли! Тычь! Мы выведем его из ступора.
 - Из сопора,- прохрипел, морщась, главврач.

 2. 
  Всё опрятно. Всё эстетично. Тонкие накрахмаленные занавесочки с нежно-голубенькими васильками. Чистый линолеум на полу. Кружевные фартучки у девушек с посудой. Сама посуда - где с ягодкой, где с ленточкой. Новые стулья. Столы современного дизайна. Даже белый молочный суп разлит по полу в виде сердечка. Одно только портило гармонию - красное на белом. Кровь. Пятно. Струйки. И россыпь брызг. Да еще старик Снегирёв, мычащий и нелепо шевелящий ногами. Будто жук на асфальте. Он лежал в нагретом молоке. Весь в осколках, пенках и разваренной лапше. Треснувший стул валялся поодаль. Кровь хлестала из разбитого носа. Дребезжал кусок блюдца. И над всем этим натюрмортом - немая сцена. Впрочем, сцена длилась недолго. Через секунду нянечки начали кричать. Бабульки из контингента хлопотать над раненым. «Поварешки», как горошины, высыпали из кухни – смотреть «что зажгли». А обидчик поверженного, новенький, как то есть его, Степан Федорович, так и не покушав, удалялся в собственные апартаменты. Без сопровождения кого бы то ни было, включая испуганную медсестру.
    Степан Фёдорович так треснул Снегирёва по лицу, что тот, падая, не только поломал отличное казённое сидячее место и посуду. Снегирёв стал обладателем смещённого носа с кровопусканием, ушибленного затылка с потерей сознания (нашатырь в комплекте) и продолжительной немоты, когда пенсионер мог только моргать и постанывать, объясняя инцидент.
 3.
    Медсестра Елизавета Николаевна Морошкина, скорее даже медсестричка Лиза, настолько она была миниатюрна и молода. Так вот, именно она и никто другой, шагала своими полушажочками по вечереющей улице, хмурила неширокий лобик, смахивала с длинных ресниц редкие снежинки, и размышляла, зачем ей всё это надо. Что ей было надо неизвестно для какой надобности - так это самое хождение связанное с поездкой в другой район в холодную погоду.
 - Ну, нашла бы я этого Савочкина или Савушкина, блин, Петра Отчествовича, дай бог, еще жив, и что бы он мне сказал? Тут помню. Тут не помню. Скорее всего, послал бы меня в определенном направлении, если еще здрав разумом. Ну, или внуки какие-нибудь послали бы. Ишь, свиристёлка, клеится к заслуженному деду, вызнает чего-то.
    Снежинки щекотали нос, и Лизка даже чихнула, да засмеялась, на минуту отвлекшись от дурацких мыслей. В самом деле, забавно - щекотка снежинками. Самая милая в жизни щекотка.
 Клубился парок изо рта, как у Змейки-Горыныча - недоросля. Светили всей своей цепочкой белые фонари, окруженные холодным мельтешеньем. Уныло стояли скрюченные обрубки клёнов, еще с осени варварски опиленные новаторами горозеленения. Люди, наделенные большими шагами, точно в соревновании, обгоняли ее стремление к остановке. Даже шуршание крупных троллейбусных шин не спугивало нарастающей тишины первого настоящего снегопада. Букетик бледных осенних астр донельзя мешался. Но девать его было некуда. Не выбрасывать же. Полторы остановки назад она чуть не споткнулась о бабушку, скорее даже, пожилую женщину в бедной одежде. Женщина в потёмках торговала поздними астрами.
 - Купите цветочки… Последние. Садовые, – печально совместила она маркетинговый ход и рекламу.- Задёшево отдам.
    Морошкиной уже давно никто не дарил цветов. А хотелось. К тому же женщина явно вызывала сочувствие,  и внезапное желание обретения цветов и поддержания мельчайшего бизнеса сыграли решающую роль в покупке.
 Лиза семенила, теперь уже представляя себя с томиком Эрве Базена в своём любимом кресле. Со стаканом чая в мельхиоровом старинном подстаканнике. С вытертой шалькой на плечах. Огорчалась потерей времени и морщилась кислятиной вопроса «Зачем?». Не было ни кресла, ни томика, ни чая. Была промозглость. Холод. Толкотня транспорта. Бессмысленная трата времени и денег на проезд. Ничто не грело.
 - Эх, приеду, капну в рюмашку ликёрчика,- решалась она.-  Кому это все надо? Кого разыскивать, если даже точной фамилии неизвестно. Вспомнит Степан Фёдорович фамилию, хоть в Жэк можно сходить. Или в стол справок. Ну сказали ей - нет такого. Что и требовалось доказать. Рявкнули, не открыв двери (И правильно! Кто теперь открывает двери проходимцам и проходимицам!), мол, другие тут проживают и где искать этого Сумочкина, не знают. Может и жил ранее, так все вопросы к д-Жэку(ха-ха).
    Зашла в рогатый аквариум с колёсами. Хотела присесть к самому дальнему запотевшему экрану, но остановилась озадаченная, как первоклашка, спутавшая кабинеты.
 На полу лежал, раскинув руки, светловолосый, даже белокурый, парень. Блондин – по-научному. Чуть не снеговик. Парень открывал рот и хлопал глазами. Две по-оолные тетушки полуинтеллигентного вида обступили его с четырех сторон. Тетушки закрывали обзор и доказывали пьяному дядьке, что распростертый не пьян. Хлопнулся затылком об дужку, потерял сознание. А теперь по новой обретает. Тот, в свою очередь, доказывал обратное, видимо привычное ему самому. Боролся со сползающим шарфом и подыскивал сильный аргумент для оппоненток - какое-нибудь длинное матерное словосочетание. Не как суть пояснений, а как форму.
 - А ну-ка пустите,- протиснулась Морошкина,- я медик. Чем ударился? Головой? Где? Затылком? Как зовут? Тошнит?
     Лиза осторожно коснулась тонкой шеи паренька - нет ли отека и резкой боли. Парень поморгал глазами и даже поморщился, когда в информационный поток вмешался водитель:
 -Граждане, предупреждаю на каждой остановке - «Держитесь за поручни. При резком торможении это гарантия вашей безопасности».
    Громкая связь была таким антиподом тишины, что в сторону кабины замахали руками все, даже пьяный мужик с шарфом под ногами.
    Притиснулся кто-то еще. Потом еще. Еще. Зашли новые пассажиры.
 - Что случилось? Да что случилось-то? Проходите! Вы посмотрите, куда проходить-то!
 - Говорить можешь?- спросила Лиза, соображая, чем зафиксировать голову.
 - К-китара…,- еле слышно вымолвил расположенный ниже всех.
 - Что? Какая гитара? Тебя как звать-то…?- озаботилась одна из толстушек.
 - У окошка…китара…Звать Миша… Я сам щяс встану…. Головой стукнулся.
 - Шею не повредил?- Морошкина внимательно присмотрелась - не расширены ли зрачки. Зажала букетик под мышку.

 4.
 Заведующая домом-интернатом для престарелых Роза Ратмировна стояла на пороге комнаты своих подопечных. Путано и невнятно, постепенно распутываясь и обретая четкость, что-то говорила. Руки ее тряслись. Точнее, тряслась бумажная салфетка, которую она отчаянно теребила, словно разведчик, окруженный врагами, штабную карту. Возможно, это салфетка колебала тонкие женские пальцы, хотя навряд ли - ну не фантастика же.  На ее памяти, а памяти той было лет восемь, никто из старичков так не дрался. Ругались - бывало. Ох, какие склоки были в холле возле голубого экрана по поводу канала просмотра! Одна бабулька-сталинистка одному дедульке-оппортунисту оцарапала лицо. Но не до крови ж! Не перелом же костей носа со смещением жеж!
 В комнате из четырех кроватей была занята одна. На ней в согбенной позе сидел новенький. Степан Фёдорович Верёвкин. Он смотрел в угол. Шевелил серыми губами и делал вид, что не слышит обращенную к нему от порога непламенную речь.
 -Я..я..просто не понимаю, что с вами делать. Почему? За что? Вы...вы у нас только два дня…но…
 -Бу-бу…
 - Я сейчас просто не знаю, милицию вызывать  или что? Это ж нанесение тяжких телесных повреждений, которое привело к вреду здоровья этого…потерпевшего. Или… своими силами вас наказать… Как? Привязать к кровати, кормить арбузом и не выпускать в туалет?
 - Бу-бу…
 - Вы же преступник по сути… Я как-то даже сама остерегаюсь. А вдруг вы на меня кинетесь и мне заодно нос сломаете?
 - Бу-бу-бу… с женщинами не дерусь.
 - Ну ты смотри, благородный какой… А Снегирёва-то за что ударили?
 - Бу-бу…за дело. За машину.
 - Какую еще машину?
 - Красную. Пожарную. С лестницей.
 - Бред какой… Что ещё за машина? Он у вас угнал пожарную машину? Когда? Свидетели есть?
 - Есть. Один.

 5.
    Память престарелого человека - плетеный фонарик. Вроде и поверхность - а вроде и дырки кругом просвечивают. Но зато поверхность-то - все эти прутики хитро-переплетенные - какие контрастные во тьме. То узкое, что еще помнится,  - настолько рельефно, что хоть рукой ощупывай. Цветочки в букете - аж до прожилок. Лицо - до мельчайших морщинок. Бортовой номер на броне - 2326. И ни к чему он, а вот врезался в воспоминания - как осколок стекла. Занятно. Некоторые старики прекрасно помнят шахматные партии Алёхина. Но забывают девичью фамилию супруги. Подробно пересказывают черно-белые проделки Чаплина, но удивляются, что страна называется теперь не СССР. Не помнят, как применить бритвенный станок, а дату Куликовской битвы, Северную войну и осаду Севастополя – нате, пожалуйста.
 Иногда под воздействием каких-то обстоятельств, напоминаний, символов, вспыхивают такие пласты, которые, казалось, навсегда занесены песком и илом времени.
    Начнут драться два воробья на подоконнике, и картинки шестидесятилетней давности - как на экране, как на полотне, снова предстанут перед выцветшими глазами.
    Вот он - парнишка ФЗУ-шник после практики с букетиком в руках взбегает по скрипучей деревянной лестнице на второй этаж и дергает колокольчик.
 - А пойдём…э-э-э… в парк. Там карусель с самолётами и духовой оркестр на эстраде…
    Колокольчик…маленький такой. Бронзовый колокольчик. Брякает и отрывается. А она испуганно смотрит в щель двери.
 - Ты что с ума сошел? Нечто можно так шнурок-то дергать?! Ну, хорошо. Пойду-у… Ой, а когда вернемся? У меня папа стро-огай… А как выпьет - у-у-у…
    Как же её звали? Как? Надя? Нет… Оля? И не Оля. Елена? Да нет, кажется, и не Елена. Анастасия? Нет, это жена-покойница Анастасия. А это было до неё. Что же случилось? Почему тогда она не вышла за него замуж? Почему у них не появились дети? Строгий папа? Нет. До папы как-то и дело-то не дошло. Мелькнул раз этот папа… А как, при каких обстоятельствах… Дырка. Не сохранила память. Нет контрастности. Сватался он уже к другой. Уже после войны. Уже в лейтенантской форме. Настя… Она была высокая. Чернокосая. Фигуристая. Потом ушла к другому. Но это было потом… И к кому? К кому-то знакомому. Он еще убить хотел обоих, да и себя заодно. Любил Анастасию без памяти. Мучился. А эта…
 …Солнце блестело. Листва трепетала. Воробьи дрались прямо под ногами. Лиза улыбалась, прижимая букетик к груди. Лиза! Лиза!! Ну, конечно же, ее звали Лиза. Первая любовь. Первый поцелуй, от которого у него перехватило дыхание, а она плакала на скамье, отвернувшись от него и нервно промокая платочком глаза.
    А потом провал… Ничего. Игла… Капельница. Какие-то люди. Бумаги. Племянник? Что-то шевельнулось в груди. Жорка? Нет. Не помню….
 …Провал. Нет. Между Жоркиным замахом и Лизой (Лизанькой), которая плачет, еще что-то есть. Память - трухлявое полено, изъеденное короедами. Дырки-дырки-дырки. Цепочка разорвалась. Покой, пыльным картофельным мешком навалился на всё тело. Смежил веки. Сковал волю. Но что-то осталось. Что-то было пережито. Что-то недоступное теперь, болело. Жглось. Радовало. Вызывало ярость и умиление. Беспокойство и надежду. Какой-то сумбур. Множество пятен. Звуков. Много забытого и непонятного. Много того, что не с чем отождествить. Наверное, не в этом мире. В каком-то уже несуществующем. Другом.  О! Танк! Есть танк! Большой, серый, с крестом на броне. Он расстрелял весь боекомплект и теперь ездит по позициям роты, утюжа пехотные щели. И нечем с этой «консервной банкой» сражаться. Ни артиллерии, ни противотанковых гранат. В руке бесполезный пистолет. И он бежит. Бежит от танка прочь. Слепит солнце. Бежит к блиндажу, который перекрыт тоненькими жердями да слоем дерна. Добежать! Добежать! Лиза…
    Лекарство снова окунуло в пустоту. В дремоту и апатию. Память снова исчезла. Разум потух. Осмысленность покинула тускнеющий взор. Только слабая бледная точка, как на отработанном кинескопе телевизора «Рекорд», таяла, исчезая на ровном сером фоне.
    Нижняя челюсть безвольно отвисла. Пошло вялое слюноотделение. Вывалился язык.
 - Глюкозки еще позже вколите,- сказал главврач Сергей Дмитриевич и задумчиво отхлебнул кофе. - Оголодает мумия. Н-не-ет, думаю, амнезийку-т нам не поборо-оть…. А тут и кома недалеко….Ж-жуть!
    По желтоватой побелке стены ветвилась тонкая трещинка, похожая на ветку.  Она, как линия жизни, прерывалась в направлении дверного косяка, хотя до края еще оставалось место. И можно было длиться и длиться, ветвиться, продолжаться.
 - Надо бы сделать ремонт,- механически отметил для себя Сергей Дмитриевич, провел ногтем по извивам, затем посмотрел на собственную ладонь.
 Странная штука линия жизни…. Стремится...стремится к некоему краю. Долгие годы. И…обрывается. Зачем простиралась? Зачем оборвалась? Чтобы человек что-то привнес в мир? Что-то сказал, сделал для других? Или наоборот, что-то вынес для себя? Чему-то научился? Что-то понял? Чем-то обогатился… духовным. И забрал отсюда. Кому? И как понять эту тонкую трещинку в побелке, если она и не оборвалась. И не продолжается…? Всего лишь угадывается. Что принимает и что отдает другим человек, который уже не здесь, но еще и не там?
    В дверь постучали. На пороге стоял высокий слегка нескладный, какой-то геометрический парень в медицинском халате, бессильно свисающем с угловатой фигуры. Прямые, как палки, руки, длинные ноги. Острые плечи. Прямой нос. Тонкие, полоской, бесцветные губы. Гитарный футляр за плечом.
 - Мне нужен главварч  Лихоимов,- почти прошептал визитер.-  Я тут у вас был в девятой палате. -  Михаил кашлянул, и, не дожидаясь ответа, продолжил: - Я ищу Сёмочкина Петра Аскольдовича. Он где-то у вас еще лечится.
 - Ха! Лечится…- отхлебнул кофе старший эскулап, обжег нёбо и отвлек взор от настенных дефектов.- Да вот это, гм, тело, в смысле, больной… А вы, собственно, кто?
 - Я никто. Я по поручению. То есть мы…по… от коллектива интерната.

 6.
 - Нет,- сказал нотариус и кивнул своей помощнице,- Мы, пожалуй, пойдем от греха подальше.
    Женщина неопределенного возраста, типичный синий чулок, быстро сложила в гигантский ридикюль бумаги, печати, книгу записей и всю переносную канцелярию:
 - Не дай Бог, засвидетельствуем преступное. Я не вижу никакой доброй воли у завещателя.
-  М-да-с…- помял губы нотариус. - Да и возможности подписать документ - тоже. Нет-нет… Не нужно.
 Наследница второй очереди Вера стремительно поправила узкое с блестками платье и вскочила с диванчика в направлении этого переносного канцбюро. Она хотела что-то выкрикнуть, гавкнуть, топнуть, остановить пощёчиной на крайний случай, но сдержалась. Как в последний момент сдерживается боксер, понимая, что услышал гонг. Девушка лишь резко поставила  бокал с соком на низкий столик. Сок некрасиво выплеснулся, образовав лужицу, похожую на фигу.
    Её родственник, мужчина слишком плотного телосложения по имени Георгий, по дед-морозовски кашлянул. Два его помощника баскетбольного роста переглянулись.
 Андрей Романович поправил галстук и погрозил в сторону наследников пальцем.
 - Его руку в свою брать не нужно. Вынужден огорчить вас, господа. Ваш родственник, собственно дядя-дедушка троюродный, недееспособен,- предвосхищая аргументы оппозиции, он простер обе ладони, точно прикоснулся к стеклу. - Никаких возражений господа. На данном этапе лечения Сёмочкин Пётр Аскольдович, 1925 года рождения, никаких завещаний и дарений совершить не может.
    Георгий, словно женщина за бюст, взял себя за грудь и внимательно насупился в сторону представителя нотариата.
    Служитель юстиции пожал плечами и ещё раз подошёл к каталке. Внимательно, со вздохом посмотрел на ветерана. Взгляд последнего показался ему неимоверно усталым, больным, хотя и осмысленным.
 - Петр Ас-коль-до-вич,- отчетливо, как на допросе, сказал Андрей Романович,- вы слышите меня?
    Зрачки старика расфокусировались, веки, точно старые жалюзи, медленно опустились. Мимика исчезла. Дыхание сделалось едва заметным. Вскоре лишь длинный волосок в одной ноздре стал слегка подрагивать на выдохе, точно подчеркивая неподвижность всего тела.
 - Дядя Петя-а…- заискивающе припал на колено брюнет с золотой цепью на шее.
    Словно заверяющая ситуацию печать, шлёпнула входная дверь. Загудел лифт.
 - Ну! Ну и что теперь делать?! Ведь он же умрет со дня на день, а там, глядишь, и другие наследнички объявятся! - по змеиному зашипела «вторая очередь». - Что делать, Жора?
 - Что делать - что делать!- замахнулся на безумного старикашку брюнет. - Возвращать в палату! Колоть! Лечить! Блин!(адаптировано).
 - Но ведь главврач обещал его сегодня взбодрить….
 - Обеща-ал…- передразнил Георгий, сходил на кухню и протер стол. - Он и взбодрил! Ты же видела, он глядел.

 7.
    Роза Ратмировна нервно теребила свой знаменитый кулончик с крупным брюликом, точно хотела выколупнуть камень из зажимов. Знаменитый  оттого, что крупный камушек  да блестит. И оттого еще, что все женщины интерната завидуют. Украшение постоянно теряется, но, ух! постоянно находится. То уборщица принесет. То подопечный. То сама найдет.
    Удайся ей это выколупывание, драгоценность много бы потеряла. Как с точки зрения эстетики, так и с точки зрения стоимости. Но заведующая ничего не могла с собой поделать - пальцы ходуном ходили. Да что там пальцы! Губы волнительно подрагивали, сдерживаемые укусами. Нескромный бюст периодически вздымался, как пена на горячем варенье. Частил пульс. Даже начальственный белый халат, ниспадающий с покатых плеч, казалось, то морщило, то окрашивало нежно- пунцовым, в тон багровеющим румяным щекам.
    Ей страшно не хотелось выносить сор из интернатской избы. Но, блин горелый, сор так и стремился покинуть пенаты. Казалось бы - чепуха, как говорил мужчина с вентилятором, дело житейское… ну повздорили два престарелых петуха. Один другому нос расквасил. С кем не бывает? Ну оставить виноватого без сладкого, или без молочного, или вообще без всякого. Что, уж заявление в милицию сразу катать? Шум поднимать? Не дай бог, еще в СМИ попадет! Тем только дай «желтенького»… Можно ж по-тихому. По-домашнему. Извиниться. Помириться.
    Свернутый хрящ(нос) хирург поставил на место. Кровь уняли. Через недельку синяки вокруг глаз сойдут - еще лучше будет. Такая благородная горбинка… Аристократическая даже.
    Конечно, не всё в порядке было в хозяйстве Розы Ратмировны. Недостачи, перерасходы, списания и нецелевое использование - цветочки, которые благоухают в любой богадельне. А со временем могут вызреть и в ягодки результатов какой-нибудь проверки, особенно беспристрастной. Потому-то и скандал, пресса и прочий ажиотаж вокруг восстановленного носа был, ну, крайне нежелателен. Ну, крайне…
    О, нет, рука Розы Ратмировны не запускалась в госкарман, не обворовывала нищих стариков, от которых отказались потомки. Дочь башкирского народа была чересчур сердобольной, да ненормативно-доброй. Заведующая печалилась о всех, не только о тех, кого приютило вверенное ей учреждение, но и прочих. И прочих становилось всё больше. Каждое утро с заднего крыльца собственной столовки подкармливала, а часто и лечила сирых, да убогих.
    Её друг (назовём это так) и подчинённый, он же начальник охраны учреждения Игорь Аркадьевич, фамилия которого настолько непринципиальна, а ввиду его семейного положения, сознательно неупоминаема автором, так вот, этот друг был против этой излишней доброты. Намекал, что подвижничество может выйти не фронтом и не тылом, очень даже боком. Зачастую относился к голодным чужакам грубо. Толкал. А когда бывал особо не в духе, использовал в гражданской речи даже мат, как предтечу пинков и оплеух. Мат настолько обидный и режущий слух, что обладательница его дружбы даже плакала у себя в кабинете, уповая на дальнейшую чистоту лексикона.
    Бомжи всей округи к восьми часам утра созывали ежедневный продовольственный коллоквиум у заветного крыльца. Они небезосновательно надеялись получить тарелку горячего молочного супа или вчерашние макароны по-флотски, либо пирожок с невкусным луком и вкусным крошеным яйцом. Да хотя бы хлеба. Некоторым не хватало. Случались и потасовки, которые разнимал все тот же бесфамильный гражданин. Возле сетчатого забора останавливались и наблюдали за возней любопытные «жаворонки» из числа собачников, малохольных поэтов  да мамаш, обвешанных сонными капризными детьми. Уже потом, при закрытых дверях, происходила немая сцена, в которой подчиненный безмолвно вертел пальцем у виска, показывая на завершенное зрелище и расходящуюся публику. А его непосредственная начальница кивала головой, соглашалась дрожанием губ, опять же плакала. Впрочем, безмолвие итожилось обниманиями, прощениями, а если начистоту, то и страстью время от времени.
 Друг этот со всей очевидностью понимал, чем грозит осенняя недостача одеял и подушек, круглогодичная - круп, хлебов и масел. Случись серьезная проверка (серьезная, а не такая, как обычно), и дружба оказалась бы в условиях суровых испытаний. Поскольку главному сторожу пришлось бы либо давать показания, либо не давать показания по каким-нибудь фактам. Отрицать свою привязанность к руководительнице либо подтверждать её. Что-то сообщать о неслужебных отношениях. Ну, либо не сообщать.
 Врать он не любил. Говорить правду - не мог, опять же по причине привязанности и симпатий. Так же стоило, ну допустим, телерепортеру покопаться поглубже, непременно появились бы факты личного неформального общения, любопытные для супруги бесфамильного начальника охраны. Оставалось не доводить дело до необходимости давать пояснения кому бы то ни было.
    Но не доводить сложно, когда всё идет к тому. Видя щербатого старика, которому ничего не досталось, или старушку без документов, или парня в коростах без роду-племени, Роза Ратмировна (эх!), доставала из подотчетных нутров бухгалтерского сейфа одну-две ненужные бумажки. И посылала кого-нибудь из поварих в продовольственный к открытию за синтетической китайской лапшой, кефиром и булками Уральского. Случалось, и из собственного розового кошелёчка со вздохом вынимала двадцатку на те же цели. Кстати, частенько в магазин носилась Морошкина, поскольку была стремительна и преданна начальственной стратегии - «Хлеб голодным».
 - Ну, восстановите же паспорт,- говорила Роза Ратмировна с чистоплюйского расстояния, опасаясь приблизиться к обладателям струпьев и разносчикам вшей,- боже мой! Да заявите в милицию, что документы утеряны. Хотя бы справку дадут. Глядишь, мы вас примем, ну, или куда-то определят. На питание поставим. Лечить начнем.
 - Схожу милая, схожу,- говорил какой-нибудь Потеряй Обликович, - дай Бог тебе здоровья, - жевал дармовой мякиш и думал, где ближайшая аптека в которой продают «Боярышник».
    Так вот, не будем считать, что мы отвлеклись, просто раскрыли причину «теребления». То есть заведующая стояла и теребила. Угроза мифической проверки пожульканной люстрой свисала с потолка. Мелькни в телевизоре избитый ветеран труда с синячищем на пол-лица, да потрескавшимися губами - лететь ей и кувыркаться, уповая на то, что репрессии ограничатся административным наказанием, а не заведут уголовку…
    И что же тогда станет лично с ней? С ее дочкой Риммой, с подопечными, которым она уже восемь лет мать родная? От первого приёма в гости до прощанья на погосте. А с этими что будет, которые к восьми подтягиваются и молчаливо, за исключением кашля, ждут?
    Итак, дочь Ратмира стояла и теребила. Сын Аркадия - сидел и разглаживал. Потерпевший Снегирёв лежал, отвернувшись к стене.
 - Ну,- снова сказал начальник охраны, сурово глянув на начальницу, и самодельный табурет под ним утвердительно скрипнул. – Ну, Иван Павлович, как вы не поймёте…
 - Петрович,- обиженно поправил человек с синяком в пол-лица и еще больше отвернулся, едва не проваливаясь в щель между кроватью и стеной…
 - То есть, да…конечно…- Игорь Аркадьевич поморщился и разгладил на колене шагреневое заявление. - Иван Петрович, а может, кхе-кхе, всё ж не будем давать ход делу? Может быть по-семейному мирно… Не будем, а? Понимаете, в нашем учреждении не принято…
 Иван Петрович в четырнадцатый раз возмущенно повернулся к оратору, тринадцатый - бросил яростный взгляд на его «подельницу», в третий- продемонстрировал оскверненный фас присутствующим, и в тридцать пятый рыкнул, естественнее льва:
 - Будем! И копия - в прокуратуру!

 8.   
 - Не дай Бог…,- подумал Миша. - Не дай Бог дожить до такого…
 «Хр-рум…»  - сломался карандаш в его волнительных руках.
    Морошкина вопросительно посмотрела на поломщика, а тот только пожал плечами.
 - Уж лучше сразу, чем такое существование,- продолжил он безмолвный монолог. Поёжился. - Это ж… это ж на самом деле, – некоторое время он подбирал слово…, -растение. Не-ет, лучше эвтаназия. Или как там её называют….
 - Ну вот,- потер щетинистый подбородок Лихоимов. Альбиносные глаза его после ночной смены казались глазами фанатика, но это была обычная усталость. И говорил он тоже отрешенно, будто гладиатор перед выходом на арену. - Мы делаем все, что возможно. Но пациент потерял интерес к действительности. На самом деле я считаю-у….
    Сергей Дмитриевич тяжело вздохнул, засунул руки в карманы и помусолил обретенную «пятисотку». Он по-профессорски прошелся от окна к двери и обратно. Подошел к койке и тихо, кажется для самого себя, повторил как заклинание: «пролежни- пролежни». Затем потрогал бледный лоб больного.
 -…я считаю, молодые люди, что организм нашего пациента устал жить. Он уже готов отойти к вечному покою. Но мозг почему-то не дает этого сделать. Почему-то мозг цепляется за реальность и не дает команду сердцу остановиться. Вы напрасно думаете, что мы ничего не предпринимаем. Мы колем, и глюкозу, и витаминчики, и специальные препараты….Но улучшения нет.  Дело в том, что это еще не кома - сопор. Врач потер переносицу- «Статус сопорус». Если будет ухудшение, то, конечно, кома. И первой, и второй, и четвертой стадии… И тогда уже ничего не исправить. А пока рефлекс Бабинского…
    Сергей Дмитриевич помассировал обеими руками тяжелые веки, как кит, сделал «большой уф».
 -…Впрочем, зачем это вам? Пока тело реагирует на сильные щипки, уколы, крики и тд - шансы есть. Шансы на наследство брезжат…. Вот что,- он похлопал Михаила по плечу, -  вы тут можете побыть минут пятнадцать. Петру Аскольдовичу от вашего присутствия ни холодно - ни жарко. А я в ординаторскую - вздремну немного. Что-то совсем нет сил. Если что - медсестра рядом  в коридоре,- главврач помолчал. -  Думаю-у… консультация закончена. Угу?
 - Угу,- сказала Лиза. Подняла с пола обломки карандаша и сунула в карман.
    Жизнь не иссякает в организме мгновенно. Ну, за исключением насильственных случаев, разумеется. Она, как вода в кувшине, выливается тоненькой струйкой. До-олго, до-олго. Постепенно истончаясь неровной ниткой. Постепенно переходя на прерывистость. На капли. На каплю. На последнее «бульк», упавшее в неведомое озеро… Что-то происходит во вселенной, принимающей утомленную душу. Душу с грузом опыта. С грузом информации. Страстей, озарений, отчаяний, страданий, раздумий. С грузом памяти. Но вот ворота открыты. А эго топчется где-то при входе. Но не шагает туда, откуда этому разуму нет возврата. Так бывает.
 «Бам-м»!!!
    Дверь палаты с треском распахнулась. На пороге стоял запыхавшийся брюнет с золотой цепочкой на шее. Живот брюнета воинственно колыхался. Из-за его спинной трапеции выглядывала сильно накрашенная дама.
 - Здр-рась-сь…,- брюнет вошел уже набыченным. - Вы кто? Тоже наследники?
 - Эй! Эй-эй! Молодые люди!- вбежала из коридора медсестра. - Вы что, обалдели! Нельзя же в верхней одежде!
 - Н-нет,- растерялась от вторжения Морошкина. - Мы не наследники. Даже не ро-родственники… Мы…
    Претендент Георгий по-хозяйски прошел на середину палаты.
 - Тогда кто? И что вам нужно от нашего дедушки-фронтовика?
 - Мы…тут. Он нам нужен как свидетель. Понимаете, может пострадать одна очень хорошая женщина… Конфликт…- сказал Миша.
 - Что за женщина? Как зовут?- шипящим на сковороде блином, встряла в разговор наследница второй очереди. Её прищур казался опасным, как пулеметная амбразура в дзоте. Впечатлительный флегматик под напором ее взгляда и приближения легко бы увидел превращение красного маникюра в когти, а зубов в клыки. Флегматик потерял бы дар речи. Но Елизавета Морошкина считала себя сангвиником и потому пустилась в объяснения.
 - Р-Роза Ратмировна. Наша заведующая. Очень добрая, но драка, понимаете, может всё вывести на чистую воду…
 - Драка? Что вывести?
 - Понимаете, сломали нос…
    Георгий, как боксер со сжатыми кулаками, резко подскочил к кровати больного, но увидев безмятежное и целое лицо родственника, слегка успокоился, только печать озадаченности, как у крупного попугая на открытой форточке, осталась между щеками, лбом и подбородком.
 - Кому сломали?- тоном инспектора спросил он,- Зачем?
 - Понимаете…,- медленно произнес Миша,- я понял, кто вы. Но мы никаких претензий насчет имущества покой…ой, больного, не имеем. Мне кажется, у нас одна цель с вами - вернуть человека к жизни.
 - Что здесь происходит?- в кабинет, помятый, будто салфетка, вошел Сергей Дмитриевич.
 - Привет, Серый,- протянул руку Георгий.

 9.
    Все главные слова были сказаны и влюбленные некоторое время просто глядели друг другу в лицо, пытаясь прочесть невысказанное и предугадать то, что еще скажется. Первым обрел дар речи юноша, теряющий сознание в троллейбусе.               
 - Интернатов для престарелых в нашем городе не так много,- откровенно улыбнулся Михаил,- ты была уже во втором.   
    Морошкина отпустила ладонь кавалера, и тот быстро убрал ее со столешницы.   
 - Надо же…, а я и не наде… я не предполагала, что мы встретимся еще… Что ты будешь меня искать. Странно. Но я тебя узнала сразу, хоть ты и шел в другой куртке и шапка до бровей. Я ведь только оказала первую помощь, так, в троллейбусе. Дождалась скорую. У меня неважная зрительная память.
    Михаил махнул рукой в сторону ошалевшей, и, видимо, последней осенней мухи, кинувшейся к столовскому стеклу, и изобразил наив.
 - Так как же ты меня узнала?
    Лиза хихикнула, будто суфлер, потерявший страницу, снова притянула ладонь гостя и приложила к помидорно-красной щеке:
 - Дурачок, ты же шел с моим завявшим букетиком. А еще… - она хихикнула,- еще я хотела чтобы ты попросил мой телефончик. А ты не попросил. Да и не до того было.
 Миша засмеялся в унисон. Хлопнул себя по лбу.
 - Ты забыла его в скорой. А я…я в следующий раз приду с другим. С настоящим. Ну, а этот - просто повод. Я должен вернуть твоё. Я вернул.
    В пустой столовке появился серый теплый полумрак. Словно шаль набросили. Казалось, даже слова стали какими-то дымчатыми, махровыми и тихими. Приближалось время отбоя. И вскоре уже няня-сиделка включила свой желтый ночник в конце коридора.
 - А я ведь сразу понял, что влип, - доверительно сообщил Михаил, - стоило тебе скло…
 - О! Припёрся!- перебила его бронхитным шёпотом Морошкина. - Склочник наш. Благодаря ему, живём тут, как на пороховой бочке. И заведующую нашу того и гляди… А она хорошая. Правда, хорошая. Только добрая излишне.
 - Как это «излишне»?- осторожно обнял собеседницу за плечи собеседник.- «Излишне» не бывает.
    В столовую, отягощенный пустым стаканом, вошел высокий гривастый старикан, помещённый внутрь пижамы. К недостаткам фигуры героя эстетствующий писатель отнёс бы солидное брюшко, рваные тапки и шаркающую походку. Да неприятный рукотворный дефект на пол-лица, видимый даже в полумраке. Но вашего автора не приняли в когорту, потому о его недостатках даже не стану упоминать.
 - Ого!- прошептал кавалер,- Кто это его так уделал?
    Старик постучал в запертую белую дверь с потерянной буквой в надписи «Р_здача» и грустно, без особой надежды, поорал насчёт излишков «компотикабы». Но «нидуши» ответили ему изнутри дружной троекратной тишиной.
    Визитёр тяжело вздохнул, выпил хлорированной воды из крана и удовлетворился.
 - Да подрались тут у нас двое…старперов. Им бы расцветку тесьмы, прости господи, на гробе обсуждать, да грехи замаливать, а они мордобоем занялись… нет, я новенького не оправдываю. Как можно человека так, без предупреждения, по морде- «хрясь»!? И причину называет - просто детский лепет какой-то. Оказывается, он Снегирёву пожарную машину с детсада припомнил. С детса-ада! - Лиза по-совиному округлила глаза. – 80 лет прошло! Тот якобы отобрал, да ей же и стукнул. Больно, говорит, было  да обидно. А отнять Степан Фёдорович не мог - тот был на голову выше. И сильнее. Представляешь, сколько лет он эту обиду в голове носил. Случая ждал,- Лиза склонила голову Михаилу на плечо, но тутже встрепенулась. - А ты вот садик помнишь? Утренники? Игры?
 - Я? - Миша сделал лицо, с каким пробуют незнакомую пищу. - Так мне лет меньше… - потом еще немного подумал, отхлебнул компот. - Представляешь, нет. Не помню. Школу - помню. Первое сентября помню. А садик - скорее знаю, чем помню… По крайней мере, ни лиц, ни…событий конкретно. Я знаю, что мы праздновали новый год. Я был зайчиком. Пытаюсь, - он поиграл бровями, - воссоздать детей, воспитателей, елку. Но не вижу. Знаю только.
    В столовке стало совершенно темно и даже жутковато. За окном бесился ветер, накликая ливень. И длинные тонкие растрепы-ветки безумно метались за окном, сгоняя мрак в небольшую косматую кучку. И впихивая, впихивая эту кучку внутрь через запертую фрамугу. Узкие тёмные листья  стайкой рыбок веяли за стеклом. Кидались, будто от хищника. Будто в панике. Будто в аквариуме. Естественно, хищник назывался «Осень». Только желтый пучок света, слабый как бабочка, порхал где-то там, в коридоре, будто спасательная лодка в прибое на границе миров. Хорошо было ощущать эту возможность - возможность спасения в любой момент: стоит только впрыгнуть в судёнышко - и оно вынесет тебя из вечного мрака в желтизну жизни. К людям, страстям, событиям. К няне-сиделке, которая смотрит на градусник и качает головой.
    Елизавета обернулась на оконный блик и тоже покачала вместилищем разума.
 - Зацени! Он только увидел его, кстати, тут, в столовке. Мгновенно узнал. Узна-ал! Это после стольких лет! И шваркнул по лицу. Рефлекс! Давняя обида. Сломал нос. Мне кажется, Верёвкин этот сам испугался того, что натворил. Но дело сделано. Лежит на кровати да ворчит. Рявкает на всех. Ему и пойти-то некуда. Детей отродясь не было. Родню не найти. Ну, нос-то вправили. А  Иван Петрович - заявление в милицию. Роза наша бумагу скомкала - да в мусор. Игорь Аркадьевич, ну…охраняет он тут всё…как бы… друг он её, - Морошкина показала белые зубки, - про это все знают, тут нет секрета. Он, короче, из мусорки это дело достаёт, говорит, что выкинешь - только хуже будет. Надо уговорить побитого, дать конфету и всё дело замять полюбовно. Старые, грит, что малые. Им немного надо. И тут началось…
 - Что началось?- Миша отвлекся от вылавливания пальцами вкусной морщинистой груши. Стакан был глубже, чем хотелось бы.
 - Аркадьич ходил. Вдвоём с Ратмировной ходили. Палатой ходили. Медсёстры компанией ходили. Объясняли последствия этой дурацкой бумаги. «Поварёшки» ходили. Все ходили. А он упёртый, как баран. Знай, своё талдычит. Хочу увидеть участкового и чтобы он мне сообщил, какой срок дадут членовредителю. А дай делу ход - газетчики да проверяльщики тут такого наворотят - не сдобровать нашей мамаше, ну заведке, то есть. Попрут в шею. А она тут…. Вместо…вместо всего. И многим она просто свет в окошке. Она должна быть тут. Придет другая - ничьё старичьё просто повымрет. Многие заторопятся. Так…от хандры. Любят они её. Кто как дочку. Кто как мать. Она должна быть в этом месте. У неё заботушка на лбу написана. Кого пожалеет. Кого утешит. Кого с ложки накормит. Некоторые на зарядку выходят, вечером сплетничают да частушки поют. Из тех, кто остановившимся взглядом в потолок глядели.
 - Так всем миром уговорите этого вашего травмированного,- Михаил совершенно охладел к сухофрукту. - Он-то сам, неужто не понимает? Попади новость в телевизор  -  у-у!!!
 - Да понимает,- кивнула головой девушка,- на принцип пошел. Ни за что перетерпел. А этот новенький, Верёвкин Степан Фёдорович, говорит, что за дело. И просто так бить не стал бы. Снегирёв в своё время силой пожарную машину отнял, да тоже нос ему разбил, причём той же самой машиной.
 - Ты говорила.
 - Да. А тот говорит - не помню. Докажи - тогда заявление заберу. А тот, как, мол, доказать, если все свидетели давно в лучшем из миров. Кто на войне погиб. Кто в лагерях. Кто под ток попал. Кого жена запилила до инфаркта. Кто от старости. Был, правда, какой-то Пётр Аскольдович не то Сёмочкин, не то Сумочкин… Не дружили они, но как-то сложилось - всю жизнь бок о бок. И в садике. И в школе. И после войны на стройке, да на танцплощадках… Тот у него девушку увёл. В парке уже совсем недавно, лет пять назад, на лавочке сидели.
    В темноту вторглась из коридора нянечка. Задала темноте вопрос «кто тут»? Но обнаружив взмах девичьей руки  и явный дефицит речи, сама стала взмахивать, стараясь стряхнуть ртуть в старом измерительном приборе. Присутствие третьего персонажа, его характер, возраст, внешность и склонности, подробный автор расписал бы на три страницы, но я не стану. Посчитаю его мимолётным, неопределяющим. С тем и успокоюсь.
 - Но вот уж с пятилетку от этого Аскольдовича ни слуху, ни духу. Наследники всё какие-то вились вокруг богатого дедушки. Хотя специально Верёвкин встречи не искал. Тот бы подтвердил, коли не помер, да в памяти. Он-то их пятилетних и разнимал там, в группе детского сада. В тридцатые годы. - Лиза встала, вынула из надорванного кармана ключ и направилась к двери с надписью «Р_здача». - Ещё компотик будешь? У нас от обеда всегда много остаётся. Бомжикам спаиваем.
 - Н-нет… - как конь помотал головой Михаил. - Погоди, ты сказала «Аскольдович»?
 - Да,- сказала медсестричка, прогоняя с лица минутную мечтательность. - А что?
 - Аскольдович…отчество- то редкое. Не каждый папа - Аскольд сына Петей назовёт.  Меня со «скорой» из приёмного отделения в палату определили…временно. Так вот там какой-то Аскольдович находился. Я не запомнил, на каком этаже, какой номер, ну, стукнутый  был тоже, но…я отчество запомнил. Только, вроде, совсем плох он был. Своих не узнавал. Вот-вот прикажет долго жить.
    Морошкина просветлела лицом даже в темноте. Подавилась напитком, расплескала предназначенное бездомным, и, кашляя, звуками  поведала миру реплику, смысл которой можно было трактовать, как «Не может быть!»
 - Но не приказал еще? Нет? - одобрила медсестра удары тяжелой ладони по собственной спине.
 - Да вроде бы нет. Дышал. Ночью. Так…,- кавалер вытянул губы, как для поцелуя, - со свистом - «уф-уф»… Капельница у него. Осцилограф. Все дела. Женщина какая-то раскрашенная приходила. Всё оглядывалась, да зыркала, как воровка. Будто простынь казённую стырить хотела. Шептала ему что-то на ухо. Щипала за руку, думала, я не вижу. А сама такая хитрая-хитрая. По глазам видно.
 - Ну, а этот что? Больной?- обрела любопытство Лиза.
 - А ему пофиг. Лежит. Не моргает. Ни жив - ни мертв.
 - А Пётр Аскольдович, точно?
 - Аскольдович - точно!- кивнул головой молодой брюнет.
 - Это он! Свидетель! Свидетель драки мальчиков в детском саду в 1930году! Раз-раз-ниматель!
 Миша скривил обезьянью рожу и растерянно развёл руки.

 10.
    Главврач Сергей Дмитриевич Лихоимов, бледный, сонный и согбенный заботами, взял вялую руку Сёмочкина. Пощупал пульс, поглядел на лечащего, тихого и тщедушного, похожего на октябрьский гриб. Затем тихо позвал:
 - Петр Аскольдови-ич…. Ау-у… Вы с нами-и?
    Реакции не было. Лихоимов несильно ущипнул больного за щёку, но тот даже не моргнул.
 - Я же говорю, ни жив, ни мёртв,- тихо сказал лечащий. - Какой смысл держать его в стационаре? Сопор. Боюсь, мозг потерял самоосознание. Это растение, шеф… надо выписывать - пусть родные забирают и воландаются с ним сами.
 - Лечить,- отрезал Лихоимов. - Сопор не кома.
    Он вспомнил про оговоренные десять процентов и повторил: - Лечить.
    Собственно, больной не был болен. Прогрессирующая старость, назывался его недуг. Еще довольно крепкое 82-х летнее тело, постепенно избавлялось от излишков разума. Корабль терял кормчего. Кормление через капельницу, хождение под себя. Иногда просветления, с бесконечным взглядом в потолок. Вскрик. Два или три раза в месяц  попытка что-то произнести. Или встать на кровати. И снова-снова-снова… Бесконечный сон, прерывания которого четким сознанием так ждали наследники. Однако, несмотря на медикаментозное подталкивание к мышлению, к разуму, к впечатлениям и реагированию на них, разум не хотел возвращаться в эту обитель. Организм и так всё устраивало.
 Или он не мог решиться…

 11.
 Танку это противопехотное минное поле, что коню кукуруза. И если приданная полковая артиллерия где-то увязла, то эту железяку на гусеницах никакими РГД-шками не остановить. Не говоря уже о стрелковом оружии.
    Немецкая пехота залегла перед проходом в заграждениях, благо проход тот простреливался с обоих флангов. Но танк был неуязвим. И словно взбесившийся бык, утюжил наши позиции. Он давил пулемётные гнёзда, заваливал мелкие траншейки. Разворачивался на окопах. Он давил гусеницами бегущих. И ездил-ездил-ездил. Расстреляв весь боекомплект, он воевал гусеницами и бронёй.
    Невозможно было ничего сделать. Бойцы гибли один за другим. Ещё немного и он укатает в землю целую роту. И вдруг Петра осенило! Это был шанс.
    Лейтенант, словно испуганный псих, выскочил из укрытия и принялся палить в чёрную ревущую махину из пистолета. Бросил под траки хлопушку-гранату и заорал, словно в истерике. Механик-водитель не мог не заметить командирских лычек. Фашист замер на мгновение. Крутнулся на месте. Сёмочкин драпанул, изображая панику, впрочем, не только изображая. Он бежал, нелепо размахивая руками, спотыкаясь и теряя вещи. Перепрыгивая через брустверы, пугаясь свиста близких пуль. И…
    И танк погнался. Рыча! Ревя. Переваливаясь черепахой, он кинулся за советским командиром, надеясь растерзать его в клочья. Разорвать. Смять этого бегуна. И ехал он быстрее, чем Пётр бежал.
    А длинноногий лейтенантик Сёмочкин, поняв, что вот она и есть - погоня, теперь хотел одного - успеть! Успеть добежать до полкового КПП - недостроенного блиндажа. Блиндаж был под холмом, откуда на сам холм вела узкая мелкая щель. Стволы неошкуренных сосенок на перекрытии лежали в один слой даже не закиданные землёй. Человек пробежит. Но танк - нет. Рухнет, как мамонт в ловушку неандертальцев.
    Если механик-водитель не заметит. Если примет маскировочную сеть за травку, как пить дать - провалится. Да если ещё на полном ходу уткнётся пушкой. Встанет. Ей Богу, встанет. Осталось только добежать.
    И он добежал.
 «Хр-р…»- проломились сосновые стволы.
 «Ур-ра-а»!- заорали солдаты. Немецкие автоматчики усилили огонь.

 12.
 «Вр-рум»!- еще раз, словно шпагой, ткнула алчная наследница уже в другую ногу. Всем, даже воробьям за окном, показалось, что колено дёрнулось.
 - А-а-а!- заорала пытающая визгливым голосом.- Встава-ай! А-а! На работу-у!
 - Коли!- подбодрил ее Георгий снова и навис над испуганной Морошкиной. - Между прочим, он тоже меня высек однажды. Больно было. С папанькой, вдвоём. Прутами от метёлки.
    Наследник Георгий весело засмеялся, отчего вся его передняя часть от горла и до…в общем, сильно ниже, аж до колен, заколыхалась, как праздничный холодец.
 -Представляете, девушка,- внучатый племянник своего недееспособного дяди уселся на стул между Морошкиной и её кавалером, доверительно обнял их за плечи. - Я рыбачить собрался. А было мне годка три - четыре. Видел удочки. Видел рыбу. Как удят, видел. Мамка, царствие небесное, стирала, да с корыта воду не слила. А чтоб я не ныл - ржавый гвоздь на палку привязала - лови. Сейчас, мол, клёв начнётся. Уж я ловил-ловил. Ловил- ловил. Не клюёт. Как ни выну - пустой крючок. И тут допёр! Какая тут рыба? Это ж на пруд надо идти!
    Георгий засмеялся ещё надсаднее, даже яростнее, словно пытаясь отвлечь своим весельем от процедур с больным.
 - И драпанул! Представляете!
 - Да,- сказал молодой человек Миша и испуганно-дружески посмотрел на  Елизавету. Ему было не смешно. Он ничего не представлял и только с ужасом смотрел, как озверевшая женщина щиплет красным маникюром дряблую кожу «мумии» выше локтя.
 -…Прибегаю на пруд - воды много. Там вся рыба! Закинул свой гвоздь - не клюёт. Дальше закинул - опять ничего. Ещё дальше. И так мало-помалу - зашёл на глубину. Захлёбываться стал. Три года,  плавать-то не умею. А дно - под уклон. Я от дна оттолкнусь, воздуха схвачу  и опять - бульк! Оттолкнусь, опять «хап-хап» и опять -бульк, только глубже. И ещё глубже. И ещё… Так бы и убулькался, да дядя Петя по берегу шел. С дальней стороны меня заметил  да кинулся, как был. В сапогах, в спецовке. И выволок   ведь! Вот он я, перед вами. Домой несёт, бранится. С обоих течёт. Тина на ушах.  Я ору. А навстречу бабушка  да мать бегут, обе ревут - пропал ребёнок со двора.  А потом выяснилось, что он и плавать-то не умел. Погостить приехали. Степи у них кругом. А кинулся. Ох, и проучили они меня тогда с отцом! Прутами берёзовыми! Не ходи один со двора! Не лови рыбу! И бабке, видать, досталось, ну, тёще папиной то есть. Словами, конечно. Потом в город переехали. Так что,- наследник перестал колыхаться телесами, - он мне тоже больно делал. Кстати, тоже ради пользы.
    Длинный протяжный стон прервал всех. Это был несомненно он - Сёмочкин Пётр Аскольдович. И ему было больно. Он чувствовал боль! Связь между нейронами была! Боль восстановила цепочку! Раздражение поступило в сонный мозг. Тревога! Возник протест. Возник голос.
 - Хватит!- вскочила Морошкина и оттолкнула наследницу второй очереди. - Пётр Аскольдович, Пётр Аскольдович,- горячо зашептала она.
    Нотариус повернулся фронтом к событиям, пригладил свою козлиную бородку, и внимательно посмотрев больному в лицо, прошептал:
 - А…фы снаете, он фосфращается….
 - Уау!- подпрыгнул со сжатым кулаком внучатый племянник. Плечистые отпустили заломленную руку. Миша открыл рот.
    В застеклённую дверь палаты робко постучали. Подождали. Постучали ещё. Чуть громче. Так стучат воры, определяя, есть ли хозяева в квартире.
 - Петр Аскольдович, Пётр Аскольдович,- одержимо шептала с одной стороны медсеструха. - Вы были свидетелем драки двух мальчиков в детском саду из-за красной пожарной машины? Примерно в одна тысяча девятьсот тридцатом году? Были?! А?!
 - Пётр Аскольдович, Пётр Аскольдович,- бешено брызгала слюной в другое ухо наследница второй очереди. - Это я, Вера! Дочка вашего троюродного брата с Могилёва. Подпишите, Пётр Аскольдович… И Жорик тут…Подпишите, а? А?!
    Дыхание участилось. Узкие щёлочки век обрели подвижный зрачок.
 - Пи-ить…- сказал Сёмочкин и медленно перевёл взгляд на медсестру…
 - Не может быть!- решительно шагнул к месту событий Сергей Дмитриевич. Он морщился и вращал предплечьем. - Сёмочкин уже почти в коме…
 - Вы кто?- одними губами спросил больной.
 - Я? Лиза…- простодыро улыбнулась Морошкина.- Ой, какое счастье, что вы пришли в себя… Это просто чудо, что вы пришли в себя… Скажите, Пётр Аскольдович, а вы были свидетелем, ну, когда в детском саду два мальчика….
 - Да погоди ты!- присягнул на колено возле Морошкиной наследник Георгий. Он выхватил у сообщницы документ, многозначительно посмотрел на «козлиную бородку». - Дядь Петь, дядь Петь, это я, Жорик. Подпиши, дядь Петь.
 - Лиза?- прошептал ветеран, - Папа не ругался, что мы вчера целовались?
 - Его жену звали Анастасия,- пожал плечами толстяк–племянник и подозрительно посмотрел на Морошкину.
    В дверь постучали, уже требовательнее, а затем, предвосхищая выпадение стёкол, вошли двое охранников в чёрных комбинезонах. Портативная рация в нагрудном кармане у одного из них вопросительно потрескивала. Другой выглядел отморозком.
 - Что здесь происходит?- спросил первый из них, который не выглядел. Он терзал редкими зубами позавчерашнюю жвачку и глядел исподлобья на другую пару бойцов.
 - Ничего- ничего, Вова, всё в порядке,- помахал здоровой рукой главврач,- возвращайтесь на пост.
 - Гена, Игорь…,- обернулся наследник Георгий,- отойдите. А ну… У нас тут чудо! Воскрешение мёртвого!
 Из-за спин выглянула помощница нотариуса - женщина «синий чулок» и помахала ручкой начальнику. Она делала какие-то непонятные знаки и указывала на кого-то ещё в больничном коридоре.
 - Пи-ить…- стоном повторил свою просьбу воскресший  и даже попытался подняться на локоть.
 И тут загалдели все.

 13.
    Найти «Волгу- Газ 21» с оленем на капоте, да ещё такси, оказалось делом сложным. Ну, нет их теперь на дорогах. А очухавшийся ветеран заказал именно такую. Подпишу, мол, все бумаги, если в дом престарелых к дружбану моему Стёпке Верёвкину отвезёте на такой машине.
 Верка-стерва начала было возмущаться, то мерседес, то катафалк предлагать, но Георгий быстро «заткнул её фонтан». Двое помощников стремительно и надолго удалили ее с места переговоров, а толстый претендент на дедушкины богатства сказал просто:
 - Хорошо, дядь Петь. Завтра соберёшься?
 - К завтрему, племяш,- скрипуче проговорил Пётр Аскольдович, - навряд ли…  - устало прикрыл глаза. - Чать не смогу я. Ослаб, понимаешь. Про… пролежни, говорят…да ноги вы мне все искололи…ступить больно. А вот через недельку… через недельку встану. До такси-то доковыляю, если кто под руки поддержит. И вот ещё что. Пусть Лиза со мной поедет…
 - Так мы же выяснили, что Лиза-то другая. Не твоя. Вчера говорили…
    Фронтовик закрыл глаза, и Жора испугался, что старик опять потеряется на просторах Вселенского разума. Однако он больше не терялся. Какие-то нейронные цепочки снова восстановились. Просто говорил дед медленно. Для речи тоже нужны были силы. И воля. Вернувшемуся к жизни разговор давался непросто.
 - Знаю…что не моя. А только пусть поедет. Поговори. Скажи, дедушка очень просит. И «Волга», «Волга», чтоб с оленем. Чёрная. Понял, племяш?
    Георгий схватился за отсутствие прически на своём лысом скальпе.
 - Дядь Петь, а дядь Петь…где ж взять чёрную? Я уже с белой договорился….
 - Ну пусть…,- пошёл на уступки ветеран.
 ……………
 … Лестница, широкая, да с загибом. Может быть в далёкой молодости даже мраморная, была усыпана любопытными стариками. Весь интернат для престарелых №2 вышел, приковылял, прихромал, приполз и прикатился, чтобы посмотреть на свидетеля. Свидетеля драки мальчиков в детском саду из-за игрушечной пожарной машины. В далёком 1930 году. Тот обещался быть ровно к двенадцати.
    Слева от ступеней в гордом одиночестве, если не считать стула и бродячей собаки, ожидал визита побитый Иван Петрович Снегирёв с заживающим органом обоняния. Лицо его было одухотворено жестокостью и жаждой возмездия. В меру подвижности играли желваки и смыкались брови. Справа располагалась многочисленная коалиция «хулигана» Верёвкина, возглавлял которую начальник охраны Игорь Аркадьевич с собственными приглаженными усами и помятым заявлением. Большое количество цветастых платочков и косынок окружили руководительницу непробиваемым щитом где-то на верхних ступенях. Было ясно, что без боя они не сдадутся, и «мамку» свою не предадут, какие бы показания не дал свидетель публично. Заплаканная Роза Ратмировна, как цветок, среди пёстрой клумбы верных старушек, шмыгала носом, искоса поглядывая в сторону бухгалтерии, где проверяющая, большегрудая, будто кормилица, дама из управления опеки прерывала проверку отчётности.
    Прерывала она, ввиду всё того же визита, поскольку хранить секретов в проверяемом заведении не умели. А задабривать - наоборот.  А не умея хранить, выкладывали все версии и интерпретации происшедшего в полном, и даже более того, объёме. Любопытство вывело и её на парадную лестницу. Отдельной группой кучковались «поварёшки», все мелкие и звонкие, точно щенки с одного помёта. Они соблюдали нейтралитет, но симпатизировали драчуну Верёвкину.  Что и говорить, оба поединщика бросали друг на друга отвратительные взоры с некоторого расстояния, а Снегирёв ещё и что-то произносил, злобно шевеля беззвучными губами. Что-то типа «Ох, держите меня семеро». Кульминация приближалась. Рядом на лавочке с подвернутой ножкой, имитируя равнодушие, белокурый молодой человек играл гаммы. Хромой сторож стоял возле ржавых ворот и в упор глядел на большой, похожий на калач, замок. В руке его был зажат ключ. Даже три большие серые вороны прилетели «позырить» что происходит. Они расселись на высоких березовых ветках. Одна  редким карканьем принялась объяснять подругам суть конфликта и ожидания. Час «икс» неумолимо приближался.
 … Белая «Волга» парадно «бибикнула» перед воротами. На фигурке оленя мажорно блеснуло осеннее солнышко. Сторож торжественно, будто часовой у мавзолея, вставил ключ и отомкнул «не лает, не кусает».
    Сёмочкина держали под руки с двух сторон. Наверное, на девятом десятке про каждого можно сказать, что он слаб, дрябл и немощен. Так свидетель Пётр Аскольдович к тому же был всё еще болен. Он медленно переставлял ноги, одна из которых явно подволакивалась, и жадно глядел-глядел-глядел в толпу. Надежда распознать знакомое лицо прямо таки искрила во всё еще зорких, обесцвеченных временем, глазах. Елизавета поддерживала старичка слева. Богатый телом племянник Жора помогал передвижению справа. Мощёная дорожка была чисто выметена. И всё ж крупные листья изредка падали с клёна под ноги идущим. Веял, как по заказу, последний тёплый ветерок. Два огромных, как памятники, телохранителя, выхватывали эти редкие кленовые листья из-под возможности поскользнуться.
    Сёмочкин шёл. Шел, что есть сил. Упрямо переставлял ватные ноги. Передвигался, в непонятной надежде увидеть прошлое. Лицо или лица из тех времён, когда он был молод и даже юн. Лица тех, кто окружал его когда-то. Тех, кто прожили долгую, полную страданий и радостей жизнь. Кто помнит то же, что и он сам. Кто дышит тем  же воздухом. Знает тех  же, дорогих сердцу, покойников. Страну. Вождей. Разрушенные здания. Мосты. Дороги. Школы. Университеты. Прошедшие чувства. Слёзы. Отзвучавший смех. Страсть. Нежность. Голод. Партийные поручения. Ему было неимоверно трудно. Словно бы он опять молодой лейтенант бежит на холм в горку. А за ним гонится серый танк с чёрным крестом. И надо добежать, заманить… Словно он догоняет тёплую, нежную, податливую Лизаньку возле её подъезда. И она бежит не так быстро, чтобы он успел догнать до двери. Их губы почти смыкаются. Но он, юнец, опять бежит, когда из распахнутой двери босый, в одной только майке вырывается её пьянющий папаня с топором в руке. А вот День Победы. И он опять бежит, чтобы не прозевать салют. Звякают на груди фронтовые медали… У Петра Аскольдовича даже участилось дыхание, что не мог не заметить наследник.
 - Дядь Петь, а дядь Петь…не беги…,- он хмыкнул, радуясь собственной шутке. - С-спринтер!
    А Сёмочкин приближался и приближался к этой огромной лестнице с загибом. К толпе людей. К развязке какого-то конфликта. И блёклые зрачки его метались- метались-метались по незнакомым лицам. Все были чужие. Все до единого. Он растерянно посмотрел на сопровождающую слева. Но Морошкина бровями делала знаки парню с гитарой и не видела нарастания стресса. Вот они. Все оказались прямо перед ним. Все новые. Посторонние. И все глядели прямо на Петра. И что-то ждали от него. А чего именно - он не мог понять. Он не воспринимал никого. Лица эти были только фоном. Ненужным, скрывающим что-то дорогое. Важное.
 - Петь…,- позвал его чей-то голос справа,- Сивый, я тут…
    И голос был знаком. И дворовая кличка. Медленно, словно башня танка в прицеливании, голова Сёмочкина повернулась, и он узнал.
 - Степа-ан. Верёвкин… Стёпка.
   Два раза, каждой подруге поровну, каркнула пояснения умная ворона. Садичные мальчики из тридцатых годов обнялись…
 - Стёпка-а…
 - Петруха-а…живой, пень трухлявый.
    Морошкина тем временем упёрла руки в боки и принялась качать права перед единственным занятым стулом на этом мероприятии.
 - Вот. Вот вам и свидетель, Иван Петрович. Он видел, как вы отобрали машину и как разбили нос Верёвкину в одна тысяча девятьсот тридцатом году. Так что теперь вы квиты.
 - Квиты,- подтвердил парень с гитарой, он встал в один строй с медсестричкой, и в голосе его зазвенел металл. - Да будьте же вы мужчиной, заберите своё заявление….
 - Да, заберите…- решительно подошла завпищеблоком.
    Но Снегирёв уже не видел ни медсестричку, ни парня, ни заведующую. Он им даже не ответил. Иван Петрович охнул, схватившись за поясницу, и неуклюже поковылял туда, где шло обнимание.
 - А это кто?- озадачился Сёмочкин, когда в этих вялых тисканьях принял участие третий.
 - Это ж Снегирь… Ну, Снегирь… Снегирё-ёв. Со второго подъезда.  Он у тебя Анастасию твою увёл… Забыл?  А ещё, помнишь, карбид в бутылках взрывали. Ему мизинец отсекло… Покажь, Снегирь… В колодец канализационный он проваливался… А в садике, помнишь, он пожарной машиной мне нос разбил… А я ему тут…Недавно. Ну так вышло… Накатило, блин…
 - Снеги-ирь… Живо-ой…,- Сёмочкин, почти повиснув на Верёвкине, притянул заявителя и в порыве чувств даже чмокнул негодяя в щёку. - Снеги-ирь…
 - Петька-а…,- обнял склочник пришедшего из комы. - Боже мо-ой…. Сколько ле-ет-то….
 - Снегирь, ты уж прости меня,- сказал, будто из пустого тюбика выдавил Верёвкин. - Сам не пойму…не сдержался. Увидел тебя и не сдержался… Столько лет в себе носил. Обида детства. Вырвалось…
 - Наплюй!- вульгарно согласился побитый. Он хотел сказать что-то ещё, но к горлу подступил ком и на глаза навернулись слёзы….
    Толпа обступила со всех сторон престарелую троицу. Только осторожный Игорь Аркадьевич не поддержал шумной компании. Да племянник Жорик, который вышел за ворота, чтобы расплатиться с водителем  двадцать первой «Волги». Начальник охраны боком-боком приблизился  к облупившейся мусорной урне и начал рвать на мелкие кусочки мятую бумагу. Жорик, отдуваясь, загрузился в чёрный «мерс» и уехал.
    Обнявшиеся старики молчали. По лицам всех троих текли слёзы…

14.
   Саша - Пончик квасил. Квасил, это значит, допивал вторую. Правда, не один. Правда, под хороший закусь… Однако, всё - равно много. Поддерживал его в этом многотрудном занятии кореш Серёга. Сначала компанию составляла Верка-стерва, но по причине головной боли, леди покинула друзей. Серега - Сергей Дмитриевич Лихоимов пришел с новой идеей. Опасной и незаконной. Но Пончик любил всё опасное и незаконное. Врач, даже главврач по профессии, наблюдал в своем учреждении великовозрастного больного. Родственники старца не пересекали линию горизонта, из чего можно было предположить, что их и не было вовсе. Ну, или они пребывали в неосведомленности. Больной же находился при смерти. И, к несчастью был заслужен и богат. За долгую жизнь не живой-не мертвый скопил, по сравнению с зарплатой врача, несметные богатства. Неплохо было бы их взять и применить. Тем более что самому обладателю они были практически уже не нужны.
   Лица любителей нетрезвости уже оплыли…Особенно круглое лицо Пончика. Оно свисало с лобовых складок театральной шторой, вяло скалилось бульдожьей мордой, то суровея, то впадая в дремоту, то улыбаясь. Успокаивалось на могучей груди, орошая последнюю слюной, и снова одухотворялось, обретая хищный блеск в глазах и способность речи во рту.
   Коньяк был хорош. Армянский. Настоящий. Бьющий по ногам. Единственным недостатком напитка было то, что его оказалось слишком много….
- Да ты слушай. Слушай,- нагло тыкал палец в Сашину грудь речистый гиппократ,- Дедуля, в моменты просветления узнает тех, кого и не знает вовсе. Целоваться лезет, будто к родне. И не узнает тех, кого обязан. Ветеран владеет квартирой в центре - да такой, что многие миллионы стоит. Парк антикварных машин, которые тоже стоят бешеных денег, сбережения, ордена-медали. Дача. Но не облизывайся… у тебя другая фамилия. И имя. Он звал племянника Георгия…Ты Георгий? То-то и оно.
- А что «оно»? Ничего не «оно»,- дремлющая физиономия уголовника приоткрыла сощуренные веки,- Есть у меня тут кореш в одном дале-оком сельсовете. Он мне и ксиву выправит и житие сочинит. Что-то давненько я не ходил как Шура Балаганов в «дети лейтенанта Шмидта». Уф-ф…
- Думаешь реально?- разлил еще на два пальца Сергей Дмитриевич. Он еще некую Лизу звал. И имя Вера звучало.
- Вера?- обрадованно заржал Пончик,- Верка-ж- стерва! Она и есть! Во, счастье привалило бабе. Только пусть уж она будет наследницей второй очереди. Опосля меня. А как думаешь, узнает пенсионер племянников?
- Узна-ает…,- осторожно укусил лимон, точно живое, медик,- А не узнает- так мы ему внушим, чтобы узнал. Он уже практически растение… Главное, паспорт. Беда в том, Сань, что кому надо- подделку всегда определят. Любая экспертиза…
- А вот это уже моя забота!- шлёпнул по столешнице пухлой ладонью будущий наследник.
- А Лиза? -закусил тонкую губу Серёга,- где для него взять ещё Лизу?
- Какую, ещё на фиг(адапт.), Лизу? Лиза замёрзла в буране на целине в1958году. В заглохшем тракторе.
- Точно!- обрадовался врач,- Царствие небесное.
   Выпили не чокаясь.
- Десять процентов,- потянулся к шоколадке Сергей Дмитриевич.
- Восем-м-м…- еле слышно буркнул свеженареченный Георгий,- завалился на бок и уснул.
- Ж-жорик…тоже мне…,- покачал головой главврач.
10.10.12-02.12.12