Ветхость моста

Вечерело. Солнце тонуло в брюхе разъевшегося бегемота. Брюхо тяжелело и грозило опуститься на земь, но лучи, разрезающие чрево пополам, не давало ему сделать это. Фонтан бил ввысь, достигая синевы. Торжественность была  во всём этом, пугающая и вдохновляющая.
Она повернулась и пошла к дому, минуя полоску леса, а затем парк, в котором как водится, гуляли мамы с детьми и собаки, а также парочки и ребята с гитарой. Мирный парк также на сочетался с хлябями небесными, как ядовито-зелёный с аквамариновым. Она шла, задаваясь вопросом, всё ли правильно, ведь отчего-то увиденное взволновало её, бросив тень на её  собственную мирную жизнь. А ведь так мало – всего лишь яркие краски природы, но беспокойство отчего-то закралось в душу… Предчувствие. Интуиция. А может просто дурное настроение?

Катерина поспешила домой, стараясь убежать от нагоняющей тучи, но впереди яркий угрожающий солнечный луч надрезал синеву и ослепил её. Она прикрыла глаза ровно настолько, чтобы услышать визг тормозов. Потом чью-то отборную ругань. Машина уехала, она даже не увидела её, хотя ей померещился раздолбанный «вазик».  Миновала дорогу, выпачкав носки в грязи, и пошла по разбитому асфальту к дому. Ей нравилась надпись на доме – «Хей, Джуд!», она вызвала диссонанс с миром красок природы и одновременно вмешивалась в размеренную жизнью голосами черноволосых парней  с гитарами. Они ворвались в её жизнь своими весёлыми голосами, поющими о таких на первый взгляд простых вещах, как парень и девушка и о чём-то, что было вчера, и Катерина вдруг поняла, как пресна её собственная жизнь. Ведь Битлы рассказали о ней так, что ей самой стало интересно, а без их музыки она бы давно утратила интерес к себе самой.

Утро. Семь. Будильник. Половина девятого. Она идёт на работу по одной и той же дороге, зная каждую трещину в асфальте. Работа хорошая, надёжная, госслужба. Работа с документами. Заканчивается в шесть вечера. С перерывом на обед и двумя по 15 минут. Магазин. Всё самое свежее ровно на одно блюдо. Вечер за сметой блюда на следующий день, починкой одежды. По пятницам обычно прогулка, театр или кино. Суббота  - вечер с родителями. Воскресенье – с подругами. В этой жизни нет места грозам, нет места контраста между всё ещё  зелёным листом и сморщенной красной ягодкой рябины.

Битлз. Они бы рассказали о ней простым и понятным языком и люди слушали бы и восхищались этой жизнью. Правда в ней пока так и не было места любви, но четвёрка парней из Ливерпуля точно что-нибудь  придумала бы о её сердце, в котором так много не растраченных чувств. Так к ней пришла грусть. Пятничная прогулка заканчивалась, надо было идти и печь торт для родителей, но их голоса призвали её к бунту, как когда-то молодёжь – к сексуальной революции.

Она не пошла домой, а свернула налево по той дороге, по которой остерегалась ходить ранее. Что-то пугало её все эти годы – то ли узость тропы, то ли ветхие домики по краям. Но сейчас главное было переступить через себя, растоптав собственные устои, а потому она шла и шла, пока взгляд её не приковал к себе розовый особняк. Может уже не столько розовый, сколько грязно-розовый, похожий на забрызганный дорожной грязью цветок. Чего бояться? Именно такие места влекут детвору, и вслед за обещанием приключения дети сбегаются  к старым домам, брошенным лодкам, на понтоны мостов, будто именно там будет та самая сказка, которую не найти в девятиэтажных блоках, и в домашнем уюте…

А может быть  именно в таких местах есть налёт вековой мудрости, к которой хочет припасть дитя человеческое, чтобы сочетать наитие, которое есть в ребёнке со знанием.

Катя скользнула во двор, поросший бурьяном и запорошенный метелью из жёлто-красной листвы. Фонтан. Потрескавшиеся фигуры трёх амурчиков, обнимающих окаменевшую струю воды. У дома кусочек асфальта -  когда-то по нему бегали детские пятки, а мама этих чад должно быть лежала в шезлонге у этого дома, наблюдая за тем, как бежит вода по рукам амурчиков. Дверь, деревянная, увитая диким виноградом. Осенью – это коричневые плети и засохшие ягоды. Катя толкнула дверь…

***
Чад охватывал весь дом  - чад был весел, он летел из комнаты в комнату, заполняя весь дом запахом пирога с капустой и кинзой.  Семья должна была сесть за стол, не хватало лишь маленького Димы, который  как всегда был где-то во дворе, и как всегда изображал из себя археолога. Мальчик высокий и худой в свои девять лет  с интересом очищал от грязи какой-то предмет, очевидно считая себя открывателем, а этот предмет – своей главной находкой. Ему не был интересен пирог, не были интересны волнения матери на тему его простуды, всё это было так мелко рядом с открытием…. Отец вышел к нему, отчитал и ударил по щеке. Дима обиделся, но сглотнул обиду, как пилюлю, и пошёл в дом, где его маленький брат, которого не наказывали никогда и не за что, рисовал что-то углём в детском своём альбоме. Родители даже потворствовали этой прихоти малыша, которая была весьма пачкотной. Однако же в малыше Арсении они видели гения, в старшем Диме – лишь вечный раздражитель. Тем не менее,  для Димы не было никого дороже Арсения. Он защищал  его от всего, от чего мог… он прикрывал  малого от дождя и ветра, сражался с обидчиками, кем бы они не были, пусть  даже кучей листьев, которая разлетелась от непогоды, а Арсений не смог её запечатлеть.
- Дети – за стол! – одна эта фраза заставила Диму отвести младшего помыть руки, и сделать то, что требовали старшие.
***
Катя подумала, что ей это почудилось. Стол, за которым сидела семья, давно прогнил. Лишь кусочек угля валялся  на столе, почти слившейся с почерневшей столешницей, но ещё отличимый. И всё же будто сквозь туман Кате чудился ребёнок, вихрастый, розовощёкий, всеми любимый, хлебающий суп и незаметно играющий куском угля. И второй рядом, строгий, молчаливый. Родители – отец, военный, прошедший Великую Отечественную до конца. Мать – когда-то она была из тех, из «белых», аристократов, интеллигентов. Эта было видно в том, как она держала себя, пусть при этом руки её были покрыты мозолями. Оба жёсткие, мать – молчаливая. Вся нежность доставалась младшему. Старшему – тычки. А старший ведь, кажется, взял от них всё, что мог. И всё равно тычки.

- Мам,  я стану археологом, - вдруг сказал он. – Я знаю, что древняя цивилизация была в России. Древнейшая.

- Станешь – скажешь, - отвечала мать, убирая посуду со  стола. Дима пошёл за дровами, надо было топить. Сегодня  - банный день.

***
Катя села у печи. Села рядом с Димой. Мальчик топил печь. Катя наблюдала за ним, не понимая, грёза это или нет, но ей хотелось потрепать его по щеке и сказать, что всё в его жизни будет хорошо, пускай он пройдёт непростой путь. Но он пройдёт его так, что оставит след  в жизни многих… Арсений прибежал и выпросил новый кусочек угля. Закашлялся.  Дима нахмурился и отправил брата пить чай с малиной, ведь мама уже накрыла на стол.
Арсений сидел рядом с братом и, глядя на пламя в печи детской,  уверенной рукой водил угольком по бумаге.  Вышла собака с высунутым языком. Дима улыбнулся.

- Где такую видел?

- Возьмём?

-Не знаю, мамка разрешит, возьмём, а что хорошая?

-Охотничья! Она будет приносить нам добычу, – глубокомысленно сказал младший.

Потом Арсения кутали в махровое банное полотенце, сушили руками и полотенцем голову, пока волосы из влажных не становились сухими, прощая ему баловство с пеной. Подобно эдакому богу ветров он надувал щёки и дул изо всех сил так, что клубы мыльной пены неслись по всему помещению.  Дима, уже давно принявший ванную, делал уроки в общей с братом комнате, ожидая его. Из-за слабого здоровья родители спешили уложить ребёнка в нагретую постель сразу после  мытья. Катя через плечо мальчика заглядывала в его тетрадь – там, на полях между цифрами, иногда появлялись то витязи, то гладиаторы, а то и вовсе фрицы. Детский стол уже давно прогнил. Тетрадки той не было, как и Димы, но там под столом она нашла, она всё же нашла монетку, очень старую, возможно, времён  ….. быть может, допетровских.
« Я схожу с ума, но мне это нравится… Это так здорово… найти целую семью, пусть даже не реальную… Не знала, что сумасшествие  - это приятно», думала Катя, спускаясь по лестнице и не боясь того, что ступень провалится.  Только что наверх прошла женщина с дремлющим  ребёнком на руках.

***
Катя повернула ключ в двери, и погрузилась на сотую долю секунды во тьму своей квартиры. Да, через ещё десятую долю, она зажгла свет, но та сотая доля было ярче  - она всполохом тьмы, сотканной из одиночества, лишили её душевного равновесия, набросилась на сознание когтистым лапами птицы и заставила взрыдать. Не было дома ни мальчиков, ни мужа. Было лишь сознание будничности, автоматизированной до идеала. Теперь этот идеал был разбит, как может быть разбито яйцо Фаберже, скульптура резца Микеланджело, гармония музыкальной ноты Моцарта вмешательством в неё Бетховена.  Катя не готовила ужин – она задыхалась от рыданий, заранее зная, что не встанет завтра в семь утра и не пойдёт на работу, потому что этим вечером будет пьяна.

Утро застало её в не разобранной постели. Сквозь осеннюю будничную серость сочились солнечные лучи, в них была воспоминание о юности жёлтой листвы, кружащей в воздухе, напоминание о цикличности, внезапное пробуждение перед спячкой. Катя и сама улыбнулась, потянулась, мышцы уж слишком затекли, и отправилась в душ. Вместе со струей воды пришла и радость жизни. Отбросив длинные волосы назад, она вдруг захотела изменить в себе всё. Начать с облика. Как если бы всё, что было в ней, стало чешуей, которую необходимо сбросить. Так день самовольной свободы начался с салона красоты.

Упали длинные  светлые волосы, осталась короткая стрижка из рыжих волос, уложенная гелем- с такой хоть на сцену. Изменился макияж. Заиграли бесенята в зелёных глазах. Катя будто вернулась в те годы, когда ещё не было ни работы, ни серьёзных устремлений, в ту студенческую жизнь, когда весь мир был у её ног.  Когда была та компания, в которой в горящих глазах каждого была жизнь. Как могла она потускнеть?

- Машенька, ты помнишь? Маш, что с нами стало, а? Я знаю, что у тебя семья, но жизнь будто проходит. Я как очнулась!

-Кать, и мне так показалось. Я вся погрязаю в быту, в пелёнках, и вроде счастлива, но временами ловлю себя на мысли про что-то настоящее.

***
То настоящее никуда не делось. Катя и Маша пришли на встречу однокурсников  в гламурном клубе. Встреча была спонтанной, организованной в сети интернет. Катя, чувствуя себя обновлённой, смеялась, пила и задевала всех за живое. Маша вела себя скромнее, но глаза сверкали, а бокал пустел. Было в этом что-то, соединившее два отрезка времени. Катя, всегда была душой компании и заводилой. И сейчас время повернулось вспять. Один из парней с параллельного курса Максим, так и не женившейся, и успешно ведущий богемный образ жизни, подсел к Кате и восхищался её стрижкой, а с употреблением всё большего количества спиртного, уже и чулками. Никто не мог запретить беспробудного веселья, никто не мог запретить разгорячённым и вновь молодым поехать ночью в Коломенское, чтобы смотреть на то, как луна отражается в воде. А потом уже днём Катя достала кусочек глины и слепила Машу  - это была женская фигурка с уже большим  животом, но  кокетливым взором. Подумала и слепила вальяжного Макса – с сигарой в залатанном халате. А к вечеру субботы она наведалась в розовый дом, ведь там было то, что заставило её пробудиться.

***
Дима повзрослел, кажется, ещё больше похудел и загорел. Ему было уже 15-ть. Но вид его был настолько здоровым, насколько здоровым выглядит ретивая гончая. Арсений  - пухленький ангелочек с чахоточным румянцем походил на существо из мира иного. Слишком много в нём было нереального – мальчишки не бывают такими  спокойными, послушными, доставляющими лишь радость, это больше о небожителях. Родителей не было дома, когда пришла Катя. Она тихонько сидела в углу комнаты и наблюдала за братьями. Старший читал, а младший грелся у огня и, казалось, витал где-то в своих мыслях о невинных шалостях с задумчивой улыбкой, играющей на нежных губах. Как на картине Рафаэля «Сикстинская Мадонна», тот малыш, что слева в самом внизу.

- Братишка, они мне не дадут поступить в МГУ, - внезапно сказал Дима  - Они хотят, чтобы я окончил 8-мь классов, чтобы освоил профессию, типа в МГУ профессию я не получу. Мол, я такой жилистый, крепкий, могу и должен работать руками. А я не хочу!

- Что ты будешь делать?

 Дима, который всегда отвечал на вопросы брата, замолчал. Долго-долго он молчал, вперившись взглядом в картину, лежащую на столе. На ней  кистью его брата была  изображена церквушка, стоящая у ветхого моста в красках осени.

- Ты станешь художником.

- Я хочу нарисовать тебя! – воскликнул Арсений, будто почувствовал неладное  - Можно? Давай прямо сейчас?

- Нет, давай завтра. Ещё, в общем, вся жизнь впереди. Завтра. А я спать пойду.
Братья ещё поговорили о чём-то своём. О том, что неплохо бы сделать каменный сад, как у японцев, что приблудившаяся собака точно служила у пограничников, что вообще-то  мы непобедимы, а соседский парень это знает точно от своего отца, служившего у самого генсека, что как бы то ни было, а стрельбой из пистонов здорово удалось напугать тётю Люду из ЖЭКа...

Катя знала, что завтра они уже не увидят друг друга и слезы стекала одна за одной по её щеке.  Она подошла к столу, провела рукой по слою пыли и увидела, какими уверенными были движения юного художника, сколько силы он вложил в каждый мазок. Как могло случится то, что случилось? Она взяла картину со всей бережностью, чтобы не рассыпалась в руках рама, сделанная потом, уже потом, родителями и пошла прочь. А пока она шла, перед глазами её был Дима, вылезающий из окна с котомкой в руках. И сырая земля, которая приняла его брата к себе, спустя недолгое время. Дима ошибся. Жизнь была перед ними, но он не смог бы поверить в тот момент, что она будет настолько коротка.

***
Фигурки  из глины – шаржи на  друзей. Фигурки из соломы попали на выставку. Одна из них – собака в косынке цвета хаки были куплена неким человеком из Минобороны. Другая – тоже соломенная – изображала церковь и стояла на глиняном красно-жёлтом блюде. Она также была куплена и ушла в чью-то частную коллекцию. Творчество Кати было пронзительно добрым – в каждое своё создание она вкладывала только то лучшее, что видела в оригинале. Те, кто искал тепло, находили его в соломенных и глиняных фигурках. Когда Катю спрашивали, что  сподвигло её вдруг бросить государственную службу и опрометью кинуться в столь рискованное мероприятие, она показывала на картину на стене  с одной лишь улыбкой. На картине был изображён мальчик – высокий, худощавый подросток. Хмурый, без улыбки, но с таким светом в глазах под сведёнными бровями, что хотелось услышать и понять его молчаливый призыв. Видимо Катя услышала. Журналисты и друзья уходили удовлетворённые ответом, хотя лишь в душе, ведь никто не знал, кем был хмурый юноша на картине. Предполагали всякое, но Катя не попадалась на провокации и, в конечном счёте, её оставили в покое.

В тот день она сидела в студии, которая располагалась прямо над магазинчиком, в котором продавались и её работы. Солнце проникало сквозь  стеклянную крышу мансарду, лаская деревянные сосновые доски пола и стен, но немного мешая работе.  Катя водила углём по бумаге, без особой цели. Ей хотелось, чтобы движения кисти сами вывели её на нужную тропу. Мир сегодня – именно сегодня – виделся ей в чёрных красках при всём её благодушии.  В душе был надлом – родители часто упрекали дочь в богемной жизни, которая казалась им пущенной под откос, и грозили всем, чем ради того, чтобы вернуть её на те рельсы, которые, как думала сама Катя, вели в никуда.

Стук в дверь прервал её почти медитативные штрихи. В мансарду вошёл высокий седой человек в сером плаще. Безупречная элегантность аристократа. Руки в перчатках. И потрепанный портфель.

- Здравствуйте, Катерина. Простите за вторжение… Меня зовут Дмитрий Сергеевич. Я зашёл в магазин внизу, обратил внимание на ваши работы и мне предложили почитать интервью с вами. В журнале была опубликована картина, которая крайне заинтересовала меня. Она вдохновила вас эта картина … Я прав?

- Почти. Я сама нарисовала её.

- Вы?

-Да… Эта долгая история, почти мистическая… Я не могу объяснить её.
 
- Пожалуй… –мужчина замолчал и наградил Катю долгим тяжёлым взглядом. 

Они стояли посреди комнаты, залитые ярким солнечным светом, какой бывает только в морозный зимний день, и каждый луч очищал лицо мужчины, скрывая морщины, унося его в далёкое прошлое и вместе с тем глаза Кати становились прозрачными, и в них будто бы мелькнуло белое крыло. Или ему показалось?

- Мне надо отдать Вам кое-что, - промолвила она. – Она на столе.

Дмитрий провёл рукой по восстановленной реставратором простенькой раме. Церквушка всё так же манила в свой сказочный мир, где не было места мирской суете, где багряный лист падал на тёмную осеннюю воду, где под обветшалым мостом жили селезень и уточка… И сердце археолога дрогнуло, когда её нежная, испачканная углём ладонь накрыла его мужскую кисть.

24 ноября 2012 года