Взрыв

                Павел Шилов
                Взрыв
                Рассказ
Этот рассказ поведал мне мой хорошо знакомый охотник Виктор Стругатов, с которым мы часто ездили на охоту. Его уже давно нет в живых. Но он оставил глубокий след в моём сердце. Его рассказ я сразу занёс на бумагу. С тех пор уже прошёл не один десяток лет, как он ушёл из жизни. В то время, когда он мне поведал свою судьбу. Это была звёздная ночь.  Наши дюралевые лодки под навесными моторами стояли в камышах. Стояла глубокая тишь. Виктор ударился в воспоминание. Голос его дрожал, из глаз стекали мужские скупые слёзы. Сквозь всхлипывание слышалось одно единственное предложение:
- Владька, Владька, спасибо тебе за жизнь, которую ты мне подарил. Я назвал своего сына Владленом. Мой сын назовёт своего тоже твоим именем. Я в этом уверен.
После начался его рассказ. Голос был тихий, который часто прерывался горьким всхлипыванием.
- Я увидел его в том позорном для меня сорок втором году, когда попал в плен. Он стоял среди охранников и ни на кого не смотрел. Ему, наверное, стыдно было поднять свой взгляд, а может уже ушли его последние силы. Немцы поочерёдно мочились на него и хохотали. Собаки, натягивая поводки, злобно рычали. Он был бледен – краше в гроб кладут. Казалось, ни один мускул не дрожал на его лице.
«Владлен Смирнов, - думал я, - как ты сюда попал? Ведь тебе великому певцу и поэту суждено взрывать людские сердца, а ты здесь перед этими животными стоишь, униженный и оскорблённый, а на тебя сейчас смотрят соотечественники и люди из других стран. Правда, это уже не люди, а только тени. В глазах страх и подавленность. Они уже не способны на рывок во имя своей чести и родины. Их путь отмерен позорным перстом – раб. Крути, выжимай – эти тени на всё готовы. Для них жизнь – пройденный этап».
Они ходили эти тени по колено в грязи, так как лагерь был построен прямо в поле под открытым небом. Какой это был лагерь – просто участок земли, обнесённый колючей проволокой, по которой пропущен ток. Попробуй, прикоснись к проволоке, и ты сразу превратишься в труп. К тебе никто не подойдёт, потому что знают чем это пахнет. Звери эти не прощают ничего. Они хотят унизить, раздавить людей, разъединить их. Вот они стоят и скаляться. А умер ты – туда тебе и дорога. Для этого и существует особая команда из пяти человек. Она-то и собирает трупы по всему лагерю, затем крючьями сбрасывает в вырытые рядом котлованы. Там уже накопилось столько, что трудно представить цифру. И с каждым днём становится всё больше и больше. Немцы пока не отдали приказа на засыпку, ожидая новой партии мертвецов. Отвозить куда-то в крематорий было несподручно, вот они и пользовались подручными средствами. И вполне эффективно. Начальник концлагеря сокрушался, что такой продукт – как человеческие тела пропадают зазря. Нет бы сжигать в крематориях, а пепел вывозить на поля. Глядишь, и урожай бы поднялся. Мы умирали без стона: печалиться было некому. Изнуряющая  работа на железной дороге делала своё дело. Немцы решили построить её именно в этом месте, чтобы подвозить к фронту всё необходимое. Конечно, они выжимали из нас всё, что могли, так как в рабочей силе у них не было недостатка. Умрёт десяток, на его место пригонят сотни. Это был перевалочный концлагерь, товара войны. Сколько его ещё придёт сюда?.. Фашисты у стен Сталинграда, Ленинграда, в Крыму. И везде, куда бы не взглянул – одно и тоже: издевательство, кровь, смерть. Мне не забыть, то, что произошло. Я как сейчас вижу – Владлен тих, непроницаем. А фашисты, будто белены объелись – прямо сказать – летают. Люди до чего измождены, что у них нет уже в голове ни каких мыслей. Нас привезли сюда из города, где мы хоть как-то, но жили. Мне до мельчайших деталей помнится день моего пленения. Нет не день, а только сам миг. Я лежал в лесу раненый в руку. Разрывная пуля задела кость, вырвав кусочки мяса. Всё бы ничего, если бы это было на фронте, а тут глубокий тыл немцев. Они зажали нас десантников в кольцо и интенсивно обстреливали из орудий и миномётов, не предпринимая пока атак. Они хотели сначала психологически задавить отряд, ведь мы причинили им столько вреда, взрывая железнодорожные мосты, коммуникации, уничтожая гарнизоны с личным составом. Ох, какое у меня было настроение, когда мы вышли из леса и напали на немецкий гарнизон, который расположился в большой деревне. Ночь была тёмная, будто по заказу – ни единой звёздочки. Собаки не брехали. Немцы их уничтожили, как пришли сюда. Тыл, глубокий тыл. Временами перекликались часовые. Их голоса спокойны. Леса вокруг деревни выпилены, так что незамеченным подойти очень трудно. Наверное, и погубила их эта спокойность – основательная надёжность того, что они делают на оккупированной территории. Мгновение. И вот уже часовых нет. Тихо спит деревня. Завоеватели отдыхают от своих дел. Мы входим в дома, освещаем фонариками лица. Освещённые ярким светом, пытаются вскочить, закричать, но тут же падают под ударами наших ножей. Безжалостная рука мстителя за поруганную честь своей родины не знает границ. Но вот где-то в середине деревни раздаётся выстрел. Перепуганные насмерть враги выскакивают в одном нательном белье. Их срезают автоматные очереди десантников, которые не знают промаха. Около моего уха из окна через дорогу рявкнула пулемётная очередь. Немцы пока стреляли наугад, освещая деревню сильным прожектором и осветительными ракетами. Я спрятался за дерево, ползком подобрался к окну. Рядышком слышал прерывистое дыхание врага. Отстегнул противотанковую гранату от ремня, выдернул чеку. А немцы уже нащупали нашу группу, теперь отсекают её. Я бросил гранату, ощутив толчок взрыва. Изба вспыхнула, пулемёт затих. Я радовался победе. Мы показали врагу, кто хозяева на этой земле. Но не долго было наше торжество. Обеспокоенный враг снял дополнительные резервы откуда-то с фронта и бросил на нас. Он не мог простить столь дерзкой вылазки, и вскоре нам пришлось очень туго. Боеприпасы были на исходе, продовольствие кончилось. Правда, наши самолёты сбросили ночью мешки с сухарями и немного боеприпасов. Одним словом  вопрос назрел о прорыве, да и высшее командование настаивало. А как прорываться, куда? Не зная броду, не лезь в воду. Разведка, разведка и ещё раз разведка в нашем положении. Для этой цели, чтобы знать уязвимые места противника, командиры послали сразу несколько групп в разные места. В одну из них попал и я. Мы вышли из леса и по ржаному полю стали удаляться на северо-запад. Этот участок нашей обороны для командования был тёмным пятном. Невдалеке, где-то в километре от нас, виднелся лес. Выходя изо ржи, мы оглянулись вокруг. Была тёмная ночь. Даже птицы почему-то молчали. Взлетят, и где-то успокоятся в стороне. Мы шли небольшими группами, чтобы уменьшить, как говорили командиры, потери личного состава. Мне казалось, что в лесу засада. Так оно и вышло. Вдруг всё поле, по которому мы шли, осветилось ярким светом, загрохали пушки, из лесу выскочили танки и танкетки. Заходя с права и слева, стали окружать нашу группу. Мы, конечно, бросились назад. Никого не задели пули кроме меня. Товарищи перевязали  мне руку, и я пошёл в самбат, но его на месте не оказалось. Случайно я наткнулся на партизан. Девушка в белом халате поставила мне на руку трофейную шину. К этому времени немцы начали интенсивный обстрел наших позиций. Атака следовала за атакой. Я видел, как гибнут мои товарищи, и мне было больно от того, что я Ворошиловский стрелок, а помочь ничем не могу. На какое-то мгновение воцарилась тишина, видно только для того, чтобы снова начать ещё более жаркое сражение. Ветром отнесло в сторону противный запах сгоревшего пороха и тротила и тогда все почувствовали смоляной дух соснового леса, и не совсем ясный запах перестоявшегося ландыша. Он был тонкий, манящий, нежный. Я глазами стал искать по кустам эти зелёные лепестки с белыми цветочками, но обнаружить не мог. Над лесом опять повисли юнкерсы. Они методично обрабатывали один участок за другим. Со стоном падали сосны, летела вверх мягкая податливая земля, родившая на свет деревья и травы. Это было противоестественно. Я лежал в траншее, пока шла обработка леса. И снова началась атака – восемнадцатая за этот день. Казалось, что немцы сомнут наши заслоны, но они устояли, даже не сдвинулись. Враг в бешенстве откатился назад, чтобы отдохнувши, снова броситься на непреступный рубеж.
Вечерело. Солнце уже закатилось за верхушки сосен, по всей округе расплескав яркую красоту. День снова обещался быть хорошим. Вероятно, немцы больше атак предпринимать не будут. У меня нестерпимо ныла рука. По всему нашему лагерю шло оживление. Немцы, уставшие от боёв, сейчас спокойно отдыхали. Они, конечно, понимали, что ещё такой день, и мы не выдержим. По всей границе, где враг предполагал, русские начнут прорыв, он выставил мощные заслоны. Сейчас они спокойно отдыхали, уверенные в завтрашнем дне. Ровно в полночь, когда я уже начал дремать, заухали противотанковые гранаты, застрочили пулемёты, автоматы, захлопали русские винтовки. Но как потом выяснилось, это просто был манёвр в слабой обороне противника, на что и рассчитывали немцы. У них всё уже было готово, чтобы захлестнуть этот прорыв. Основная ударная группа начала совсем в другом месте откуда немцы сняли свои части для предотвращения прорыва, что и требовалось нашему командованию. Ударная группа прорубила коридор в немецкой обороне, расширила прорыв. Кажется, всё было продумано, но фланги не сдержали очнувшегося врага, и кольцо снова замкнулось. Правда, в кольце оказались крохи, несколько раненых солдат и офицеров у которых не было сил. Куда идти и что делать, мы не знали. Сунулись туда, сюда, но кругом были немцы. И вскоре всё стихло, только на автомагистрали усилился шум моторов, да в небе над нами слышался тяжёлый гул самолётов следовавших в сторону Москвы. Мы лежали на земле, экономя силы. Пищи уже давно никакой не было. День ото дня силы наши таяли. Рука вспухла, перебинтовать было нечем. Я, то впадал в забытьё, то снова приходил в себя. Однажды подошли немцы. Они видимо прочёсывали лес. И случайно наткнулись на нас. Я почувствовал сильный удар кованого ботинка в бок, открыл глаза. Передо мной стоял немец с автоматом в руках и целил мне в грудь.
- Пшёл руссише швайн,- кричал он и хохотал.
«Позорный плен,- думал я,- довоевался».
Я никогда не мог подумать, что вот так попаду в лапы хищного зверя. А пришлось. Внутри, будто туда залили раскалённый свинец, всё горело одним и тем же: плен, позорный плен. Но у меня была ещё надежда, что я умру от раны, так как руку всю разнесло. Я поднялся и пошёл куда указывал немец. Военнопленных в лагере было уже много. Ко мне подошёл врач.
- Эх, парень! Руку-то всю разнесло, отнимать придётся. Плохи твои дела, - сказал он.- Когда была перевязана?
- Пятнадцатого июня, - ответил я.
- А сегодня уже тридцатое. Долгонько терпел. Ну, так что ж, готовься, сейчас мы её голубушку отпилим.
- Нет, лучше умереть, чем всё это видеть.
- Как хочешь, только я бы посоветовал.
Он недоговорил, увидев боль в моих глазах. И меня положили на нижнюю полку, чтобы легче было снимать покойника. Сколько я так пролежал, не знаю. Температура была высокой. Я, часто теряя сознание сквозь сон и полудрёму, слышал знакомую песню.
Вставай страна огромная,
Вставай на смертный бой.
Кто это пел, я ещё не знал, но что-то меня толкнуло в самое сердце и, ещё не совсем поняв, я выдавил из себя:
- Владька. Я слышу твой голос. Сон это или явь? Мой школьный друг. Но я уже умер. Я труп, разве не видишь?
А голос всё ширился поднимался и рос. И я кричал:
- Не надо, Смирнов, не буди меня. Сердце разорвётся от боли и обиды. Ты слышишь меня, слышишь.
Я глаз не открывал, знал, что я в плену, но откуда эта песня? Неужели у меня это в ушах? Не может быть, чтобы Владька Смирнов, подающий надежды, как певец и поэт оказался вместе со мной в этом концлагере, где нечем дышать, где все мы здесь находимся как отработанный шлак для истории и родины. Что мы можем полезного сделать для человечества?
- Приглуши немного, парень! – донеслось до меня. – Услышат, несдобровать будет.
Я открыл глаза. На меня смотрел Владлен Смирнов. Я узнал его сразу по его особому взгляду. Он был худой, в чём только душа держалась. Но это был он – сомнений быть не должно.
- Ты как оказался здесь?- спросил я.
- Так же как и ты,- ответил он.
- Неужели я ещё жив? Я умереть хочу.
- Умирай. Только кому от этого будет польза? – вздохнул он бесстрастно. – Надо врага бить, а не ныть.
Я почувствовал в его голосе жуткую боль, которая пронизывала всё его существо. Вот он Владька Смирнов всегда был таким, который постоянно заступался за слабых в школе и на улице. Мне не забыть случай, когда ребята принесли раненого ястреба в школу, посадили его на забор и стали расстреливать из рогаток. Он бросился на защиту птицы на самого рослого парня Мишку Прохорова, зная хорошо, что у Мишки тугие кулаки. И Мишка отступил.
- Владька, разве ты не знаешь? Он же хищник. Надо научиться ненавидеть врага, - закричал Мишка. – На западе матереем фашизм. Чувствуешь запах войны, чувствуешь?
- Не путай человека и природу, Аника-воин, - насмешливо сказал Смирнов. – Ястреб тут не причём.
- Так ведь и человек от природы, - не хотел сдаваться Прохоров.
Владлен молча забрал птицу и направился домой. Там посадил его в клетку и стал за ним ухаживать. Ему было жалко всех. Может быть, поэтому над ним частенько подсмеивались девчонки и мальчишки. Мы же с седьмого класса стали приучать себя к тяжелым испытаниям:  жгли на руках спички, прыгали с круч, стегали себя ремнями. Мы хотели приучить себя к физической боли, или, хотя бы, просто закалиться. У нас были гири, турник. Зимой и летом мы бегали в лес. Владька был среди нас очень слабый, но никто никогда не видел чтобы он хныкал. Он больше всех занимался спортом, обтирался зимой снегом.
Мишка Прохоров смеялся над ним:
- Эх, Владька, Владька! Что не дано природой, сам не наверстаешь.
Он молчал, но упорно продолжал заниматься и вскоре не стал болеть простудными заболеваниями. Вот только рост никак не прибавлялся. Он так и остался для нас всех мальчиком, ребёнком, подростком. Мы кончили десятилетку, а перед войной- это было очень много. Я поступил в речной техникум, хотел быть капитаном. Владька же направился в театральное училище. Он как никто другой обладал чудесным голосом. Ещё в школе заслушивались его исполнением песен. Петь он любил. Ему прочили блестящее будущее. И вот он здесь. Владька Смирнов – любитель публики, нежный, скромный человек – поэт. 
- Теперь ты будешь жить. Вот все твои пайки хлеба, я сохранил, - сказал он. – Ешь, ешь и ещё раз ешь. Тебе надо поправляться. Дистрофия, наверное, уже прицепилась.
- Владька, зачем мне всё это? – говорил я. – Желание у меня одно – умереть.
- Ты что десантник? Не хочешь мстить врагу за поруганную землю, за смерть наших людей. Умереть – это не выход из положения – это трусость, - вздохнул со злостью безногий мужчина. – Главное выстоять и отомстить врагу полной меркой за всё. Ты нам ещё пригодишься, у нас много дел.
Какие могут быть дела здесь в этой пещере, где умирают тысячи наших людей. Ну, какие? Оказывается я очень был наивный человек. Владька Смирнов уже кое что знал. У него была цель. И это уже давало ему право распоряжаться собой и другими. В последствии, я узнал кто такой безногий. Он назвался мне Беркутом. Он внушал уважение и был всегда вежлив и уравновешен. Юрий Милославский – доктор, который мне предлагал отпилить руку, тоже оказался хорошим малым. Все они что-то замышляли, но пока мне не говорили, так как я был очень слаб. Руку мою к тому времени прорвало, и оттуда вышли кусочки пули и мелкие косточки.
- Витька, я рад, - улыбнулся Владька Смирнов, - ты Струкатов как всегда побеждаешь. Что у тебя за здоровье? Я, наверное, давно бы откинул концы.
Мне стало легче, жар спал, и я уснул крепким сном младенца. Мне приснилась мать, отец, сестра, брат и моя невеста Наташка. Потом бой, плен. Я проснулся. К моим нарам подходил какой-то мужчина. Он улыбался. И во мне откликнулось ответное чувство..
- Ну, как больной, поправляешься? – спросил он. – Тетя как зовут?
Я молчал. Что я ему мог ответить? Он дружески похлопал меня по плечу, посерьёзнел.
- Понимаю, понимаю, - выдохнул он проникновенно и с болью в голосе, - конспирация. Но меня можешь не бояться. Я давно приглядываюсь к тебе, и понял, что ты надёжный парень. Скажу по секрету, что немцы будут производить обмен военнопленными. Ты как? Хочешь попасть домой?
У меня от радости всё внутри оборвалось, и я выдохнул:
- Ещё как!
- А чтобы ты стал делать?
- А что делают люди моей страны?
- Похвально. Так и должен отвечать молодой человек, кому дорога родина, отечество. Я в этом не сомневался – война. Кстати, чтобы ты мне доверял. Я коммунист и командир Красной армии. Пока этого достаточно.
Я заметил, как по его лицу пробегали тени. И мне стало нехорошо. Я вспомнил слова Беркута: держи язык за зубами. Мужчина подошёл к следующему военнопленному и завёл с ним тоже душевный разговор. А я следил за ним и никак не мог избавиться от неприятного чувства, которое охватило меня.
- Витя, - подошёл ко мне Владька Смирнов, - чего он у тебя спрашивал?
Я рассказал ему всё без утайки, да и утаивать было нечего.
- Идиот, - выдохнул он со злостью, - домой захотел! Думаешь мне не охота, ему, ему?
- Владя, успокойся, - положил руку на плечо Беркут. – Не выдержал. Всё же родина, мать, невеста.
И  Владька полуобнял меня, проникновенно, полушёпотом, запел свою любимую песню, которая была на устах у всех честных людей нашей страны. Я видел, как строятся полки, дивизии, армии, а в воздух поднимаются эскадрильи самолётов, мощные советские танки перемалывают живую силу и технику врага. И противник в страхе бежит от нашей ненависти и силы гнева. Владька же опять был самим собой. Откуда он черпал такую силу любви к друзьям и лютое презрение к врагу. Мне казалось, что он источал яд, который поражал врага. Маленький, тщедушный паренёк, но сколько в нём было силы воли, свободолюбия, чувства любви к родине, что просто диву даёшься. Вот он передо мной, то гневается, то радуется от всей души. И всё у него получается естественно, как будто само собой.
- Владька, прости, - шепчу я ему, - ты верный друг.
Он наклоняет голову ещё ниже и смотрит прямо мне в глаза открыто и с нежностью.
- Владлен, - дергает Беркут за рукав Смирнова, - оставь его, он ещё очень слаб, а у нас с тобой работа.
Владька Смирнов оторвался от меня и пошёл за Беркутом. Я не знал даже, что подумать. Ночью я часто просыпался от проникновенного взгляда мужчин: Беркута, Владьки Смирнова, и не как не мог понять, что происходит. Утром, когда было построение всего концлагеря на плацу, я увидел у входа в барак, лежащего мужчину. Около его лица была запекшая лужа крови. Я отвернулся и посмотрел на Владьку Смирнова. Он никак не отреагировал на мой вопросительный взгляд. Я подумал: дурак я, зачем смотрю? А плац притаился. И только был слышен голос власовца, который, обещая все блага, призывал людей в добровольческую армию предателя Власова. Около меня стоял Владька Смирнов, Беркут, а в стороне стоял доктор Милославский. Это тот, который мне хотел отпилить руку.
Тишина. Шеренги полосатых теней не шелохнуться. Только видно, как у некоторых хмурятся лица. Власовец вошёл в раж, он кричал, махал руками, сверкал глазами. Ему казалось, что после такой идеологической обработки никто не устоит. Власовец крикнул во всю мощь своих лёгких:
- Господа! Желающие два шага вперёд. Шагом арш!
Строй зашевелился, выпустив из своих рядов трех откормленных молодчиков в полосатой робе, как и мы. Они тупо уставились на власовца, потом на фашистов, которые в лайковых перчатках прохаживались между наших рядов.
- Ну, что вы медлите, господа? Учтите! Вы предатели и ваши семьи сейчас в опале. Над ними издеваются все кому не лень. Разве у вас нет сердца? Отмщения просит поруганная коммунистами земля, отмщения. Красная армия разбита наголову. Остались жалкие группки бандитов, скрывающиеся по лесам. Помянете меня. Не гневите Рейх и командующего Русской освободительной армией господина Андрея Андреевича Власова, - не унимался власовец.
По мне прошёлся ток ненависти к этому ублюдку, предавшему свою родину. Я с презрением и отчаянностью посмотрел в лицо злейшего врага, который спрятался под крылышко немцев. Недремлющее око охранки тут же уследило мой взгляд. Я почувствовал, как на мою голову со страшной силой опустилась резиновая дубинка. Мне показалось, что на меня обрушилась целая гора камней и кирпича. Я упал. А когда очнулся, услышал гневные слова Владьки Смирнова:
- Ты что, обезумел? Не видишь у них рожи в трауре! Видать где-то им наши дали трёпку. Забить сейчас им человека – раз плюнуть.
Я, пошатываясь, молчал. Голова кружилась. Из глаз нет-нет и прыгали красные огоньки. Мутило. И тут перед строем появился холёный немецкий врач. Он небрежным жестом лайковой перчатки нацелился в грудь строя. Сквозь пенсне он следил за выражением осуждённого, на которого пал его жест. Мне не понравилась вся эта церемония. Я не верил врагу, очевидно, это была очередная подлость. Лайковая перчатка упёрлась в грудь Беркута, меня, Владлена Смирнова и многих других, которых я уже знал. Я видел, как потемнело лицо Беркута и Смирнова. Они то, уж точно знали провокацию врага. Вскоре подали машины, и стали выкрикивать номера, на которых указал врач. Меня и Владлена в этих списках не оказалось. А когда разошлись, Владька с горечью в голосе сказал:
- В Освенцим их, в лагерь смерти, понимаешь, Витька. Мы готовились к восстанию. Теперь всё рухнуло. Обезглавили нас.
Я дотронулся до его плеча:
- Почему рухнуло? А мы с тобой, другие?
- Да потому, что всё руководящее ядро немцы отправили в Освенцим. Теперь нам с тобой, доктору Милославскому надо делать отсюда тягу.
- Куда? – не понял я.
- К чёрту, к дьяволу, - вспылил Смирнов, но чтобы только уйти. Не ждать, когда в тебя снова упрётся лайковая перчатка. Она упирается только тогда, когда человека отправляют на смерть. Теперь, ты понял?
- Понял. Зачем ты кричишь? Нас предали?
- Нет, конечно. Но немцы что-то пронюхали, вот и решили избавиться от тех, которые пойдут на всё.
- М-да, - только и смог сказать я.
- Вот и м-да. Не знаю, но кругом шпики. Этот тип, что к тебе подходил на благородстве играл на любви к родине, а сам власовец.
- А если мы ошибаемся?
- У Беркута связи по всему концлагерю и даже за его пределами. Он, прежде чем что-то сделать, не один раз взвесит, прикинет. Думаешь, я ему сказал, что ты десантник?
- А кто же тогда?
- Да он старый партийный волк, комиссар дивизии, таких салажат как ты сразу видит.
- Владька, а может быть, стоит снова наладить связь и продолжить начатое дело.
- Неплохо бы. Но у нас с тобой кишка тонка, засекут сразу. Да и не откликнуться сейчас люди, замкнуться в себя – такой провал. И ещё, чтобы не подвести Милославского и писаря, нам надо исчезнуть.
С этого дня в концлагере становилось относительное спокойствие. Правда, по ночам нет-нет да и постреливали часовые, и падали люди, застигнутые пулями в рывке. С утра так же были построения, потом тяжелая работа на каменоломнях, или перебрасывание с места на место земли. Через писаря доктор Милославский передал, что мы с Владленом во избежание провала переводимся на строительство железной дороги. Завтра будет построение, затем погрузка людей на машины и отправка. Друзья, не поминайте лихом, может быть, после войны удастся нам встретиться, если будем живы. Мы с Владленом стояли, опустив головы. Жаль было расставаться с друзьями. Что-то нас ждёт на этой железной дороге: изнурительный труд, смерть, или ещё что? А что может быть кроме смерти? И опять эта процедура на плацу. К нашему счастью не было немецкого доктора. Списки уже были готовы и, не теряя времени, нас загнали в кузова.
Машины, тяжело урча, двинулись из города. Впереди и сзади ехала охрана с собаками. Вместе с нами в кузовах тоже сидели охранники. Клацали зубами овчарки. Не шелохнуться, не двинуться с места. Пыль от машин стояла такая, что закрывала солнце, как назло нещадно палящее. И не было сил продохнуть разгорячённый ком, который встал в глотке. Немцы время от времени поднимали к губам свои фляжки и жадно пили. Мой Владлен задыхался, слаб он был здоровьем. Я накинул на нос и рот полу полосатой куртки, чтобы пыль не попадала в лёгкие. Охранник заметил, что я жалею товарища, ткнул мне в живот стволом автомата, и я, глотая раскалённый воздух, смешанный с дорожной пылью, упал. И опять у меня возникла мысль о смерти. Я хотел броситься на охранника, но увидел осуждающий взгляд Владлена. Я не мог переносить оскорбления, боль, издевательство. Он говорил, чтобы я терпел, берёг свои силы для отчаянного рывка, который должен быть побеждающим. Это меня сразу остудило, и я затих, не подавая признаков жизни. Сколько времени мы ехали на машинах, не знаю. Да и никто из нас я думаю, не замечал: просто была качка, пыль, жара и злобный лай собак. Мы изнемогали. Казалось, ещё несколько минут, и наши души успокоятся навечно. Но умереть, нам было не суждено, так как машины встали, и раздались команды на немецком языке. Кто прямо кувырком свалился из кузова, кто, пошатываясь, вышел. Боже мой, что мы увидели, диву дались. Небольшая площадь земли, огороженная колючей проволокой, и рядом несколько избушек для охраны и собак. А километрах в двух виднелся зелёный, сосновый лес. Оттуда дул освежающий ветерок. Куда не кинь свой взгляд – земля наша, а на ней хозяйничает оккупант. Нас кулаками и прикладами загнали за колючку. В последней будке взвыл движок, местами заискрились колючка. Мы упали прямо на землю без сил. Через несколько минут нам подали баланду. Надо было есть, иначе не выдержать. Владлен Смирнов еле двигал челюстями. И вскоре опять крик и построение. Мы поднялись. Немцы уже приготовили для нас железные лопаты. Нужно идти на работу, а где взять силы? Упадешь – пристрелят. Нас привели на холм, который немцы решили разравнять. Здесь когда-то видно шёл бой. Кругом валялись стрелянные гильзы: немецкие автоматные и русские от трехлинеек. Немцы тщательно проверили всё, потом только нас запустили с лопатами. Всю землю с этого холма мы должны были спустить в низину. Земля была глинистая и поддавалась с трудом. Мы навалились на этот холм будто на врага. Я краем глаза заметил, как Владлен, нагнувшись, что-то чёрное прятал у себя за пазухой. Я прикрыл его от охраны. Они, развалившись на мягкой, тёплой земле, о чём-то болтали. Первый день окончился нормально, потом начались дожди, холода – эти новые наши муки. Встанешь утром, а около тебя мёртвый товарищ. Мы только что согревались теплом друг друга, и вот его уже нет. На душе ничего не отражается, да и что может отразиться в этом аду. Устала душа-то, устала. Утром мы ели, что принесут нам или бросят через колючку, плелись на работу и обратно. И так летели день за днём. Наши охранники к этому времени отъелись, аж одежда трещала по швам. Ради развлечения они выводили кого-нибудь из-за колючки, пинали коваными ботинками, расстегивали ширинки и с хохотом мочились на него. При этом кричали:
- Руссише швайн.
И вот как-то утром, я еле поднялся. Около меня лежал Владлен Смирнов. Мне показалось, что он умер. Я покачал его за плечо, но ничего не отразилось на его лице. Приложил ухо к груди, сердце билось.
- Владлен, Владлен, вставай, - прошептал я.
Он пошевелился, открыл глаза и сказал:
- Всё, Витя! Это, наверное, мой последний день. Я чувствую, что больше не протяну – сил нет.
- Владлен, не говори так, мы ещё вернёмся в свою деревню, свадьбы справим. Наташка, поди, меня ждёт.
- Витя, люби её, она хорошая девушка. Я её тоже люблю.
По его щекам потекли обильные слёзы. Мы с Наташкой никогда не принимали всерьёз Владьку Смирнова. Уж больно он был мал. Теперь я понимал, как глубоко он переживал свои неудачи в любви.
Солнце выглянуло из-за тучи, высветив на лице у Владьки какую-то незнакомую мне черточку. Его лицо оставалось спокойным, даже чуть радостным. Но это только так мне показалось. А вот глаза, когда я заглянул в них – были тёмные, как осенняя ночь. Быстро летели секунды, минуты. Немцы заметили, что Владьке тяжело. Начальник концлагеря ткнул в нашу сторону, мол, руссише швайн не хочет работать. В это время к нему подошёл переводчик и шепнул ему что-то на ухо.
- Певец, поэт, - изумился он,- сюда его. Будем слушать концерт, как говорят русские.
Владлен простился со мной взглядом и, шатаясь из стороны в сторону, держась за левый бок, вышел.
- Руссише швайн, запевай.
Широка страна моя родная.
Поглядывая, сказал начальник концлагеря.
Он обвёл вокруг себя взглядом, улыбнулся. Владлен молчал, потом выдавил из себя:
«Широка страна моя родная».
Голос его звенел, как натянутая струна, готовый в любую минуту оборваться. Но вскоре набрал силу.
Начальник концлагеря сказал, картавя русские слова:
- Вот твоя страна, руссише швайн. – Он указал на колючку и захохотал, расстегивая ширинку, чтобы помочиться на Владлена. – А это моя.
Он обвёл вокруг себя рукой. Смирнов тут же сменил песню. И вот из его горла прорвался набат, который всколыхнул землю, приподнял замученных людей.
«Вставай страна огромная,
Вставай на смертный бой,
С фашисткой силой темною,
С проклятою ордой».
У меня выросли крылья. Я готов был ринуться куда угодно, даже на колючку, по которой пропущен ток. Глаза Владлена сверкали, звали, напоминали о нашем долге в чьих руках защита земли и отечества. Вот они бушующие рядом со мной. Немцы просто онемели, задержав свои руки на ширинках, не в силах что-то сообразить, предпринять. Начальник концлагеря, очнувшись, процедил сквозь зубы:
- Руссише швайн.
Больше он ничего не сказал, ринулся к Владлену, чтобы втоптать в грязь это неспокойное существо. За ним бежала вся его охрана. Какое в это время было лицо, глаза Смирнова. Люди, вы слышите меня. Он улыбался, видя, как беснуются враги. И  вот, когда они окружили его, раздался оглушительный взрыв. Мне показалось, что это само сердце Владьки Смирнова разорвалось, раскидав врагов в разные стороны. Он ждал этого случая долго, и не важно, жив он или убит – главное он поднялся над страхом, победил себя. Ещё дым и пыль не улеглись, а я уже бросился к Владлену, схватил немецкий автомат, две гранаты и залёг. Из избушек выскочило несколько немцев, выключил рубильник, который подавал ток на колючую проволоку и через поле, пустился в лес. За мной, схватив немецкое оружье, ринулись все остальные. Погони пока не было, немцы были перебиты.
- Спасибо, тебе Владлен, - шептал я. – Мы с Наташкой будем счастливы. Я назову своего сына первенца Владькой, потому что ты такой смелый и отчаянный, даровавший мне и другим жизнь. И не важно, где ты взял противотанковую гранату, которую согревал столько времени около своего горячего сердца. Я даже не подозревал, что ты на бугре откопал свой клад, самый драгоценный для меня и Наташки. Владька, Владька, ты вечно будешь жить в моём сердце, добрый для друга и беспощадный к врагу.
Свежий ветер дул мне в лицо, освежал грудь. Лес приближался. Ещё мгновение и я переступлю мою заветную черту. Я буду жестоко мстить за тебя, Владлен, и за поруганную врагом нашу землю.
                +++++++++++++++
Над горизонтом забрезжил рассвет. То тут, то там забухали охотничьи ружья. Мой знакомый вытащил из рюкзака бутылку водки, разлил по кружкам и сказал:
- Помянем друга моего Владлена Ивановича, отдавшего свою жизнь за нас с тобой. Вечная ему память.


Рецензии