Head reisi

Повествование в новеллах

- Ты только начни…
- Я понимаю, что нужно, что без этого не обойтись. Горький корень вырвать надо, но он врос глубоко – и я усвоил эту отраву.
-Ну, хоть начни, попытайся.
- А с чего?
- Начни с продолжения. Жизнь продолжается.
- Жизнь?
- Ну да, жизнь.
- Я пытаюсь жить, пытаюсь – вроде полынью питаюсь.
- Так вырви, вырви!
- Рвал уже. До слёз, до умопомрачения. Думал: всё нутро опустошилось. Но рвота проходила, а корешки оставались.
- А ты – по кусочку, по кусочку. И так, может быть, продлишь… Пока ещё светло, пока ночь белая…

1.
Удивительный народ эти эстонцы. Как и вся их eestimaa (2). Особенно – весной. Тучи – как сволоченное сено. Хмарь и хмурь скрывают небесную глубину и солнышко. И только иногда, неожиданно и украдкой, выглянет оно из крохотного распадка, рассеется брызгами по земле, по лесам и потемневшим домам и – скроется, оставив по себе тоскующую память.
Eestimaa... eestlane (3). Всё у них не как у людей. Снег ещё лежит в перелесках, а эстонец ходит по полю и собирает вылезшие из земли камни. И не успокоится, пока от последнего не очистит. Ху… вот он, порядок. Но за год морена опять выпрет камни – и начинай, eestlane, всё сначала. Впору тут заскулить, но эстонец скромно обрадуется:“Hea, et v;nem kui m;; dunud kevadel“ (4)
И юмор у них едва выглядывает из прорех в серых буднях, из сумрачного, на мой взгляд, бытия… В первом году тысячелетия, зимою, ехал я из Питера к месту моего будущего проживания. То там, то сям шоссе покрылось гололедицей – тонкой, почти невидимой, но вполне достаточной, чтоб за Раквере мне и моим попутчикам предстала тревожная панорама: люди, люди… и машины, машины – двадцатого и уже двадцать первого века, - и обочь, на узкой незанятой полоске дороги, - полицейский с повелительным жезлом в руке. Автобус наш остановился.
Впереди, за лобовым стеклом, видны были две машины „Kiirabi“ (5) и – автобус, гололедицей развёрнутый поперёк дороги. Другой. Слава Богу, не наш.
На боку того, не нашего автобуса, от задней до передней двери – выведенная большими латинскими буквами красовалась надпись: „Head reisi!“
Я спросил у соседа, пожилого эстонца:
- Что там написано?
Он посмотрел. Не на дорогу – на меня. Глаза непонятно чем засветились, губы растянулись:
- Сшасливава пути!
Я так и не понял, или не запомнил, - что там случилось, на той первой моей eestimaas(6) дороге. Ежедневная суета погребла глубоко в памяти и надпись, и эстонца, её переводившего, и его взгляд, и печально-ироничные губы. Но года через два всё это опять… Самым неожиданным образом.
Я тогда кочегарил в одной подыхающей фирме. Это наследие советского прошлого: столярный цех, сеймер и три сушильные камеры – на ладан дышало. Сколько ни возил тачками горбыли, сколько ни бросал в топки – тёплого духу едва на сушилки хватало. А в столярном – жуть как холодно. Но дух эстонца всегда бодр. И к тому же изобретателен.
Тойво Илуметс приходил в цех поздним вечером, стопорил в щите счётчик фирмы и, чтоб работа спорилась, врубал козёл – навитую на асбестовую трубу спираль. И пока цех обогревался, в котельную заходил – хоть немного самому обогреться.
Тойво был vana pois (7). Холостяк. Закоренелый и закалённый спиртом. Где-то в Харавете имелся у мастера домик, выстроенный предками ещё при Пятсе. Пустой. Только стол и кровать источали слабый дух, похожий на человеческий. Мастеру там не жилось. Посещал он домик редко, только тогда, когда уж совсем было невмоготу от беспокойных мужских гормонов, да и то не один, а в компании Таньки-подсобницы, бойкой и неплохо умевшей по-эстонски.
С некоторых пор невзлюбил Тойво своё пристанище… Ради него оставил в Сибири добротную шестистенку, сработанную вместе с покойным родителем. Сманило мастера письмо, деду адресованное – старому Юхану Илуметсу, почившему в то время, когда Тойво свободно ходил под стол, где сам себе устроил дом – небольшую крепость. Письмо попало в руки внуку. Тойво мял конверт с напечатанными на нём латинскими буквами и, не раскрывая, нюхал. И мелко дрожала грудь. Как у того хана – как его звали?.. ну, про которого в журнале написано, что ему на Руси, в плену, зелье покоя не давало – из дальней страны старик-одноплеменник привёз его… евшан-зелье.
Тойво вскрыл конверт. Хараветский valavanem (8) писал о том, что в Эстонию возвращается справедливость, и что ей сопутствует реституция, и что Юхану Илуметсу теперь опять принадлежит его дом, из которого он был выселен в предвоенном июне.
От покойного отца Тойво не единожды слыхал о том времени, которое коллаборанты отстукивали доносами на ближних и единокровцев. Он ещё раз прочитал реляцию о справедливости и подпись под ней: Aivar Pikksaar, valavanem. Пикксаар? Стук на деда тоже произвёл Пикксаар – это имя в роду стало проклятым, - Пикксаар, но не Айвар. Нет, не Айвар, а, как помнилось, Эдгар. Вполне советский человек. Председатель сельсовета. Сосед. И родственник, не самый близкий, но не из дальних.
Что бы там ни было, а eestimaa, виденная однажды, картинная и ухоженная, заслонила от глаз таёжный посёлок. Тойво смотрел на шестистенку – и видел дедовский дом в Харавете, и усадьбу, обнесённую изгородью из еловой поросли, и за широким хвойным валом – лужайку с низко скошенной травой. Недели две ходил смурной. И что ни день – тоску по eestimaa пытался в спиртяге утопить, но политое пойлом – желание выросло, окрепло и…
Ночь опустилась на землю. Июньская, светлая: справедливость вернулась!.. Белая ночь. По ней, по ночи, брюхом оглаживая лёгкий сумрак, самолёт летел. И летел, и летел. И нырнул в облака поредевшие и ещё глубже – в широченный плёс яркого света. И приземлился.
И вскоре Тойво, почти не обременённый дорожной поклажей, обнаружил себя на лужайке у родового гнезда. Две слезины украдкой выкатились из глаз и вниз покатились, к уголкам губ, - туда, где сквозь обветренную, огрубевшую кожу проступала тихая скромная улыбка. Тойво вздохнул.
Я смотрел на него, слушал его рассказ и тоже вздыхал. Тойво стремился на родину и, казалось, обрёл её, а меня в Эстонию нелёгкая занесла. Мы с ним сидели на лавке у коллектора, грелись парком и содержимым поллитровки. Старые котлы натужно пыхтели, пытаясь пробить водяные пробки в трубах. Я протолкнул водочкой куда-то вглубь комок под горлом – и к Тойво, этому плутоватому рыжебородому чудаку:
- Тебя, я вижу, судьба дуранула…
- Jah, s;ber (9). Меня и не только меня. Айвар Пикксаар, он по ветру нос держит, и бумаги все у него в руках, и руки длинные, и вся местная советская братва под рукой. Ну, я к нему в кабинет. Мы вдвоём там с ним были, больше никого.
- Айвар, - говорю, - у тебя в управе место завхоза пустует, определи земляка.
А он:
- Ты хороший спец, Тойво, но подумать надо крепко: денег у нас мало, на должностях экономим. – И он засмеялся: - Это дед Юхан земляк, а ты сибирский, Тойво. Ладно, - говорит, - соберу valitsus (10) и решим.
На том и разошлись. А вечером – я траву косил на лужайке – вижу: машина подъехала. Крепкий парень из неё вышел, шикарно одетый, цепь золотая на шее. И ко мне:
- Ты Тойво? – спрашивает.
- Да, - говорю, - Тойво.
- A perekonna nimi?
- Ilumets (11).
Он обрадовался – улыбнулся. И серьёзно мне:
- Можешь быть завхозом?
- А где? – я ему. – Ты кто?
Он хохочет.
- Я, - говорит, - от имени и по поручению уполномочен дать совет соискателю: чтобы с успехом дойти до цели, надо простелить дорожку.
- Как? Чем?.. Что значит – простелить? – Я спросил потому, что не очень эти штучки знал тогда.
- Максануть (12) надо.
- A, altk;emaks! (13) А сколько?
- А он, учёный, видать, отвечает:
- Если борзыми щенками, то не меньше пяти. А если дойчемарками, то четыреста. Можно эстонскими кронами – три штуки (14) двести.
Вот так штука, s;ber k;tja! (15) И не одна – аж три. После Сибири у меня ещё оставалось что-то около четырёх тысяч. На жизнь, на k;ttepuud (16). Чёрт с ними, со штуками. Стану завхозом – наберу себе дровишек. И я этому учёному сказал:
- H;sti (17), завтра Айвару отнесу.
А он:
- Э, нет. Айвару не надо. Айвар juhataja (17), честный человек. Ты давай мне. А я – ему…
- Честному? – Я засмеялся.
Учёный тоже засмеялся и сказал:
- Я ему – брусья, доски на хутор.
- Хутор? – Я не понял.
- Talu (18). Айвар дом строит. Eestimaja (19).
- И много построил?
Учёный руками развёл.
- Да нет пока.
Короче, отдал я ему деньги. Они в тот же день заплакали, но услышал я только через два дня. Айвар сказал, что на место завхоза не будут брать никого.
-А деньги? – Я ему: - Мои деньги, где они?
Айвар, знаешь, как ребёнок удивился, рот раскрыл:
- Твои деньги?.. Откуда я знаю, где они? Твои деньги, Тойво, у тебя должны быть…
Я вышел от него… как это? – пришибленным. Плакать хотелось, но купил бутылку и выпил…
- За упокой бабла, так, Тойво?
- Jah... Знаешь, s;ber, Айвар Пикксаар, никого не боится, только Бога, p;hap;ev kirikuse (20) ходит, по десять крон в ящик суёт. Это десятина его.
Я прохрипел нечленораздельно – возмущение вырыгнул. Хлопнул Тойво по плечу:
- Да чтоб он сам сыграл в тот ящик! Давай выпьем за него. За упокой.
И мы выпили. С удовольствием. И Тойво, не закусывая, поскрежетав зубами, выпалил:
- Мало! Это мы ему за меня. Но по Харавете ходят слухи, что он человек десять дуранул. Давай за них.
- Давай.
Тойво достал из сумки вторую бутылку.
- Думал, подтолкнусь, когда устану, да какая работа теперь… Будем греться иначе.
- Хорошо, Тойво. Давай за твоё здоровье.
- За моё? За твоё давай.
Пришло на ум – и я, уже разгорячённый, провозгласил усвоенное давно, ещё в студенческие годы:
- Щ о б   н а ш а   д о л я   н а с   н е   ц у р а л а с ь. Будьмо! (21)
Тойво согласно кивнул. Выпили, и он опять налил.
То была последняя чарка. Мастер обогрелся. Ушёл, оставив на лавке недопитую бутылку. Мне.
…Туманным от мороза утром Тойво Илуметса нашли рядом с хитроумным устройством. Распластанного на бетоне. Только водочный дух исходил от мастера, ещё довольно сильный. Не поцуралася доля (22), настигла его. Вовремя – не вовремя – Бог знает…
И следующий день, тусклый, угас как-то незаметно, и длинная ночь медленно отошла. И - утро. М о р о з и с о л н ц е… (23)
Я подбросил горбылей в две топки и присел на лавку у коллектора, на ту же. Вспомнил Тойво, помянул его глотком из его бутылки, из горла.
Вышел на двор. Вдали, у конторы, поджидал похоронную процессию автобус. Блистал свежей краской. И дорожной тантрой: „Head reisi!“
Тот самый, увиденный в первый мой день в Эстландии. Или другой… Но всё тот же.
Рядом человек стоял. Показалось - эстонец, тот самый, который перевёл надпись на автобусе.
==== 
1) Счастливого пути! (эст.)
2) эстонская земля (эст.)
3) эстонец (эст.)
4) «Хорошо, что не больше, чем прошлой весной» (эст.)
5) «Скорой помощи» (эст.)
6) по эстонской земле (эст.)
7) букв.: старый мальчик (эст.)
8) волостной старейшина (эст.)
9) – Да, друг (эст.)
10) управу (эст.)
11) - А фамилия?
- Илуметс (букв.: красивый лес - эст.)
12) Проплатить (арго, распространённое в Эстонии).
13) – А, взятка! (букв.: плата под руку – эст.)
14) тысячи (арго).
15) друг кочегар (эст.)
16) дрова (эст.)
17) начальник (эст.)
18) хутор (эст.)
19) эстонский дом (эст.)
20) в воскресенье в церковь (эст.)
21) Чтобы судьба наша нас не чуждалась (из украинской народной песни.) Будьмо! (Непереводимое слово. Первое лицо множественного числа глагола «быть» в повелительном наклонении. «Будем!» - как приказ, как призыв и как пожелание.)
22) Судьба не погнушалась (укр.)
23) А.С. Пушкин. Зимнее утро.