Письма прошедшего времени. Сорок первое, часть II

   Дорогой Константин, парень-то ты умный. В конце-концов, тебе почти год и нет у меня причин сомневаться, что давно догадался ты, Костик, что речь в нашей истории идёт о родном городе отца твоего. Ирка и Даугавпилс - герои моего сорок первого, заключительного письма. Поехали дальше...

Старательная Ирка.Продолжение.

...

   Качели медленно останавливались, когда Ирка спрыгнула. Высокая, стройная, слегка сутулая, с походкой заслуженого мастера лыжного спорта. Когда Ирка стеснялась или радовалась, то не могла устоять на мест. Руки, ноги, пальцы – всё приходило в движение и перемещалось в пространстве, независимо друг от друга, в разных плоскостях, сплетаясь, сталкиваваясь, разлетаясь вновь. Смеялась Ирка громко, прихрюкивая от удовольствия, закидывая назад голову.

   Так вот, качели привели Ирку в порядок, увели из организма противную колотиловку. Подножная лужа отразила спокойное женское лицо, немного грустное, в изящной оправе очков, высокий лоб, шёлковый красный шарф, жёлтое пальто. Вода лучше любого крема убрала возраст, морщины и синеву под глазами. Парижанка без Парижа – ниоткуда пришла в голову мысль.

 - Тётенька, у вас зажигалки не найдётся? – звонким голосом пионерского запевалы спросила милая девочка, похоже, одна из тех, что оставляют на площадке занятные надписи. Её слегка расфуфыренные, подпорченные косметикой, дело-то молодое, подруги, с сигаретами в руках и годовалым ребёнком, жались в сторонке.

 - Купи, поймёшь, куда деньги деваются, – не узнала ни своего голоса, ни интонации Ирка. Выйдя из парка, забрала налево, мимо городской поликлиники и напротив афиши с неувядаемым Киркоровым села в трамвай. Тот привычно дёрнулся, задребезжал звонком и вставленными стёклами и натужно покатил вверх, взбираясь на самый высокий городской холм.

   Жизнь в маленьких городках обычно делится на два периода. Когда в городе есть деньги и когда их нет. Сейчас город переживал второй. Молодёжь сочилась из городских жил, как кровь из глубокой раны. Улицы блестели одиночеством, парки тишиной, аллеи напоминали лес, а на заводских проходных гулял ветер. Трубы заброшенной котельной облюбовали аисты. С базаров и рынков, из общественного транспорта исчезла толчея. Суета уходила из жизни, оставляя место раздумьям. Лишь городское кладбище наперекор всему расширялось и расширялось, отвоёвывая у леса гектар за гектаром.

   На Кафедральной трамвай остановился. Ирка сошла. Внизу осталась городская тюрьма, с пушкинским названием «Белый лебедь», а справа от неё, на вершине холма, растворяясь маковками синих куполов, в небе, сверкая позолоченными крестами, плыл над городом собор Бориса и Глеба. За спиной, выглядывая из-за здания красного кирпича лютеранской кирхи, завешанной плакатом «Школа бокса», поднимались ввысь две белоснежные башни католического собора Божьей Матери. Через улицу, напротив православной святыни, приют нашли староверы. В отличие от служивших в городе пасторов, и здания, и паства всегда мирно уживались друг с другом, подавая пример смирения, утихомиривая жизнь. В каком-то смысле городок был болотом, в котором, если и бросишь камень, то на поверхности не увидеть кругов.

   Ирка пробралась сквозь вечные строительные леса ко входу кирхи. «Занятия старшей группы с 08.11 переносятся в здание старого кожкомбината» – извещал вырванный из ученической тетради листок в клеточку. Там ли Глеб? - вопрос… Надо было дождаться дома. Чего попёрлась? Ну, был бы он здесь, и что?

   Не срослось. Это преследовало её всю жизнь. Ирка даже притопнула с досады ногой, и доска, на которой  стояла, как полагается, шлёпнув по луже, забрызгала колготки. Тьфу! А может, и к лучшему? Она решила больше не искать сына и вернуться домой пешком. Как в детстве, пройти вдоль железнодорожных путей, мимо железнодорожной же горки, к станции.
    
   Перед ней, в котловане, раскинулся центр города: маленький, компактный, уютный. У горизонта угадывалась синева Двины. Правее блестела стела вечного огня в городском парке, а прямо перед Иркой расположились две школы. Девятая, с зелёной крышей и английским уклоном, и третья - с крышей карминной и уклоном химическим. Школьники, понятно, не любили друг друга, враждовали с разной степенью накала, бегали выяснять кто круче, делить девчонок, стрелять в тире, в соседнем парке железнодорожников. Там же располагались городские аттракционы. Всякие крутилки, большие качели-лодочки, с запахом белых платьев, тёплого мая и выпускных балов, колесо обозрения.
 
   Ирка любопытствовала с детства: почему колесо поставили в низине? Как было бы здорово водрузить его где-нибудь здесь, на высоте, чтобы было видно, как справа несёт свои воды к Балтике Двина, а слева, через Химию (это такой жилмассив) и лес, Стропское озеро. Ну, если и не само озеро, так хоть намёк на него... Но нет, борьба со шпионами лишила горожан неповторимого пейзажа. Слушайте, как говорят в анекдоте, Марья Ивановна свои « Валенки» и не выёживайтесь. Мало ли, враги кругом, шпионы и диверсии. Залезут, сфотографируют, разбомбят, не хуже Белграда, – видимо, с таким настроением всегда жило городское  начальство.

   Осень намочила город, окутала грязно-туманной дымкой, набросила дождевик, одела в непроходящие сумерки. Ирка помнила это место: здесь папа боролся с её весом, гоняя на велосипеде до потери сознания, и её, и своего. Направо, Дворец пионеров, с массой таинственных и привлекательных кружков: театральная студия, модельное судостроение, аэро, куда Ирка так хотела, жаждала ходить, но так ни разу не сходила. Многого из желаемого не произошло, или вышло по иному.

...
  Детство… Детство… Песочные куличи, восторг от каждой лужи, набитые каштанами карманы, первая ёлка и костюм снежинки. «Мойдодыр» и мороженоe. Запах луга, с непременно гудящим шмелём, пресиние васильки. Хуторской, наглый и страшный, бабушкин петух, добрая лошадь, слизывающая с ладони мякиш чёрного, орловского, за шестнадцать копеек, хлеба. Детство…

   Чтобы ноги казались толще, отправляя в сад, мама надевала на Ирку две пары колготок. Первое шёлковое платье, которое появилось у неё в пять… Красивое… Ах!.. Мама копила месяц. Когда Ирка первый раз скатилась с горки, в районе спины что-то треснуло. Появилась маленькая сборочка, зацепка. С каждым спуском сзади что-то хрустело. Остановиться, право, было невозможно: подруги, весна, белая метель яблонь. Зацепка стала дырочкой. Видимо, из горки торчал незабитый до конца гвоздик. Шёлк рвался легко, незаметно. Дырочка стала дырой, и домой Ирка пришла в латышском национальном костюме, подпоясанная сактой. Новое, разорванное на две половины, платье было заботливо завёрнуто воспитательницей в плотную упаковочную бумагу. Никто Ирку не ругал. Не то с ней случалось постоянно и ничего нового, необычного для родителей в этом не было. Ночью Ирка слышала, как, жалуясь на больные руки, плакала мама.

   Первое Первое сентября. Тяжёлые головы гладиолусов, сентябрьское солнце в туманной дымке, пар изо рта, лужи, с намёком на первый лёд, а до зимы ещё долго... Свежая, с иголочки, школьная форма... Под животом что-то ухает и проваливается... Вот оно, долгожданное, пугающее, неизведанное, новое…Плюс чёрный фартук, коричневое, как у сестры Ленина Маняши, платьице и ослепительно белый кружевной воротник. На линейке Ирка держится мамы. Та - красивая, торжественная, гордая. Ирка стоит перед ней, как медаль, как орден самой высокой степени. А ранец - светло-коричневый, с чёрным кантиком по краям!.. А новый пенал, карандаш, точилка, ластик и шариковая ручка!.. Ирка страшно волновалась в магазине, что ручку купят не ту, что она хотела, но купили ту. Так началась школа...

   Проблем у Ирки в детстве не было, кроме одной: её не ругали. Никогда и ни за что. В таких семьях, бывает, вырастают сволочи, что неудивительно, но с Иркой случай вышел серьёзней.

- Клавдичка Николавна, милая, Вы мне только четвёрку не ставьте, мне четыре нельзя, никак! – канючила Ирка, оставшись после природоведения в классе.               

- А что, девочка моя, тебя за четвёрки ругают? – сыронизировала по-лёгкому классная.               

- Бьют,– честно, для убедительности вовсю закивав - и головой, и очками, и раскрасневшимися щёками - ответила Ирка. Она хотела ещё перекреститься, для правды, но сдержалась.

...

   Ирка еле отпрыгнула. Дышащая на ладан «Газель», противно скрипнув подвеской, протаранила на полной скорости лужу, подняв в воздух океан брызг, истерично просигналила и, вильнув задом, исчезла в проулке.

 - Идиот! – выругалась Ирка, быстрой ходьбой сжигая растёкшийся в жилах адреналин. Пальто, слава Богу, уцелело. Оно было не просто новое, а единственное, и, в соответствии с планом развития, должно было жить и здравствовать еще минимум пять лет. Православный «Борис с Глебом», детский стадион за ним, телевышка размылись дневными сумерками и остались за спиной. Дорога карабкалась ввысь. Как-то в феврале, года тридцать два обратно, они после уроков прибежали на эту горку с Иветкой. Место было мало кем разведанное, не столпотворённое, и домой они заявились только часа через три, убив насмерть новый иветкин портфель и отморозив, каждая, по мочке уха.

...

 - Да, пошла ты!- и Фёдор, хлопнув дверью, подобрал в сенях телогрейку, стукнул в сердцах рукой по косяку.- С-с-сука! Бл…с-с-с!- зашипел так громко, явственно, будто стоял рядом, Ирка инстинктивно отшатнулась. На кухне загремела специально обронённая кастрюля. Там проводила жизнь, непрерывно что-то стряпая, бормоча и шаркая ногами, свекровь. Ирка почувствовала себя в окружении и ещё крепче вцепилась руками в Глеба.

   Ей давно казалось, что свекровь в совершенстве познала искусство не ходить, но шаркать, не стучать в дверь, но проникать сквозь стены и возникать ниоткуда. Стоило Ирке задремать, задуматься, раскрыть книгу, просто присесть, тут же поблизости раздавались бормотание и шарканье шагов Домнины Агаповны. Причём никогда нельзя было угадать, с какой стороны та появится. Этот план был коварен, не хуже «Барбароссы», и, очевидно, создан в расчёте на то, чтобы Ирке в голову не пришло, что когда-нибудь она сможет остаться в доме одна. Не то чтобы любовью заняться - вздохнуть в тишине не получалось!

   Домик, кстати, в сравнении с хозяйством, был небольшой: бревенчатый, одноэтажный, с покосившимися ставнями, но новыми рамами. А что вы хотите? 100 га - не шутка, тут времени ни на дом, ни на отношения не останется. Гостей встречали небольшие, в меру тёмные сени, заставленные, как считал хозяин, способным пригодиться в любую минуту хламом.По ногам больно била аккуратно прислонённая в углу, изъеденная ржой лейка.

   Крохотный коридорчик делил квартирку на небольшую кухню, гостиную и на святая святых - каморку свекрови. За семь лет Ирка побывала у неё, пожалуй, раза три. Первый, когда Домнина Агаповна слегла с воспалением лёгких., второй, когда родился Глеб, и третий, когда всем домом искали закатившееся за подушки обручальное кольцо свекрови. Что выяснилось спустя три часа истерик и причитаний: «На кого ж, на кого же ты?..»
   
   Дом был старый. О звукоизоляции, когда строили, не думали, поэтому, если правильно отрегулировать громкость речи, то, с одной стороны будет казаться, что ты шепчешь, с другой - домашние будут хорошо слышать всё, о чём говорится. Этим мастерством в разговорах с сыном по душам, когда Ирка сидела в комнате, свекровь владела отменно. Говорили в основном о ней, и претензий-то к Ирке не сказать чтобы у Домнины Агаповны было много – только одна: ластиком и побыстрее стереть себя из их жизни с сыном.

   В полшестого утра начинался день, Ирка вставала, шла на дойку. Хлев забирался в ноздри запахами тепла и навоза. Поздней осенью и зимой это приятно. Поначалу робела, ведь городская была совсем. Трепетно любила коров и животных вообще. Не могла понять, сообразить, прочувствовать, сильно ли дёргает и сжимает сосок или нет. Не больно ли скотине? Обвыкшись, злилась, и даже случалось, била ладонью по крупу, когда что не так или корова ведро с надоем заденет.
   В её шестнадцать сказать и поверить, что Ирка Бодровская – любовь и гордость всех завучей школы, мисс Усердие Навсегда, человек, влюблённый в литературу XIX века, натура, верящая самозабвенно и до беспамятства, в написанные русским дворянством прекраснодушные сказки, о скорой победе сил добра,- и вдруг будет водить коров на случку, сгребать навоз и стирать в холодной воде пелёнки – было непросто. Да, чего там непросто. Невозможно, и точка.

   Иркино лето начиналось с прополки. Операция  с кодовым названием «Буряк». 1990-й, 1991-й, 1992-й, 1993-й, родился Глеб, перерыв, 1994-й и далее, все семь лет. Соседи, бывало, нанимали работников. Фёдор экономил. Потому и выходило: летом, в зной и грибной дождик, - буряк. Осенью, под курлыкание журавлей и отрывистый кашель охрипших гусей, - мешки с картошкой. Коровы - круглогодично. Крестянство как оно есть.

   По субботам, невзирая на бури, недуги и ураганы, приезжали родственники. В баню. Брат мужа с женой, иногда с дядькой. Баня у Фёдора вышла - не чета домейке - знатная. Предбанник просторный. Каменка грелась быстро, что у соседей с зависти слюна текла. И верх шика - ушат с холодной водой, закреплённый так, чтобы после парной окатываться с головы до ног, не хуже европ. За баней Фёдор ходил как за любимой девушкой. Веники каждой весной вязал сам, придирчиво выбирая деревья.

   Мужчины парились долго. Женщины выходили быстрее, сушили голову, накрывали стол. Затемно садились ужинать. Как водится, обсуждали новости, посмеивались над происшедшими в хозяйстве неловкостями и нелепицами. Логично, что городская Ирка становилась темой разговоров номер один. Муж смешки не пресекал.

 - Ну, что ты обижаешься,– негромко басил Фёдор под одеялом,- всё же правда.

-  Господи, а нужна мне эта правда? Хоть волком в поле вой, думала Ирка.
 
   Под конец вечера, в навозных сапогах и в засаленной временем телогрейке, с обязательной, наполненной, как правило, на треть, чекушкой, «в гости» заявлялся сосед Дядь-Коль. По паспорту Дядь-Коль едва ушёл за сорок, однако образ жизни, заключавшийся в размеренном,  с утра до ночи, потреблении самосваренных горячительных напитков, превратил его в изъеденный временем тёмный, жилистый древесный корень. Лицо, руки, телогрейка Дядь-Коли слились в одну, щербато-бронзовую фактуру, если присмотреться к которой, то в районе головы угадывались глаза.

   С порога Дядь-Коль начинал игру под названием «униженная, но не сломленная интеллигенция на селе». Долго мялся в дверях, изображая нимфу Стеснения. Когда же Фёдор, не вставая из-за стола, великодушно кидал: ладно уж, сосед, проходи, коль явился, Дядь-Коль вздыхал с облегчением и, не снимая сапог, семенил по мытому только что полу, норовя прошмыгнуть на кухню беседовать.

   На середине пути соображал промашку, долго,по юродивому извинялся, перед Иркой, называя, то хозяюшкой, то светом в оконце, зачем-то не к месту приплетал, что Феденька-то у него на руках вырос, мол, вот таким его помнит, отмеряя при этом от пола сантиметров двадцать, не больше, и, в чувствах, начинал плакал. Тут-то и становилось понятно, насколько Колян пьян.  Снимал сапоги, раскидывая вокруг грязь. Примащивался на скамейке, как на жёрдочке, и.., уходил в себя, участия в разговоре более не принимал. Кемарил, всхлипывал, прихлёбывая время от времени из принесённой посуды.

   Наконец гости расходились. Свекровь, усталая и распаренная, шла к себе. Пьяненький Коля всё сидел и сидел на кухне, напевая в нос что-то печальное, а бывало и валился со скамьи на пол. Так наступало утро воскресенья. И это называлось традицией.

...

   Осенью девяносто третьего - год, проклятый воистину, - Фёдор на тракторе помял БМВ. Как там было, кто знает, но врал Фёдор, вряд ли. По его, выходило: переезжал дорогу, а эти, торкнутые, на полном ходу выскочили из-за поворота, объехать уже, увы, никак. Прошли наждаком, впритирку, приземлились на крышу. Сами, тфу-тфьу, хоть бы хны, крепкие, бодрые, как малосольные огурцы, отряхнулись и давай наезжать на Фёдора:

 - Куда прёшь, лошара? Глаза залил? Давай, шинкуй папе бабки!

   Тот сходил в дом, взял ружьё, засадил в воздух, отвадил. Через неделю из города приехали серёзные люди, фальцетом, как прежние, не бузили. Объяснили спокойно: так, мол, и так, машину на заказ гнали, правильному человеку. Он не зверь вовсе. За крестьянство. Понимает... Да и вообще, повезло тебе, фермер, в сервисе тачанку отрихтуют, движок, как новый, но только, если ты двух штук за три дня не соберёшь, карпов своих собой и накормишь.

   Ирка, слушая вполуха их разговор, возилась в комнате с Глебом. Взвинченная, на нервах, натянутая струна. Эти люди, то, как они одеты, разговаривают, понимание того, что им не объяснишь, и начинать не надо, не для объяснений же они приехали – всё это шокировало её.

   Мир, который находился в ней, мир, в котором люди читают Пушкина и любят Толстого, понимают, что есть зло и добро, где и плохих-то нет, а лишь хулиганы, которых ловко и быстро ловит храбрая и честная милиция, в которой все как один - дядя Стёпа или, на худой конец, Штрилиц, обрушился.

   Ирку выворачивало от страха за Глеба. Когда же была названа сумма, в доме повисла мертвецкая тишина. Ирке показалось, что она слышит, как в каморке тяжело задышала и перекрестилась свекровь. Никто из них: ни Глеб, ни свекровь, а Ирка тем паче сумм таких с роду не видывала.

   Конечно, их хозяйство стоило гораздо больше. Не сравнить. Но речь шла о наличности. Вынь да положь. А живые деньги струились в их доме робким ручейком. Пищи, здоровой экологически, ух, завались, но купюр… Бурак, молоко, пчёлы, птица, лес капали монетками в руку. Солярка, трактор, удобрения, новый сарай и ещё сто биллионов мелочей выпивали этот дождик ещё на подходе. Живых денег Ирка давно не видела. Две штуки баксов! Фёдор, сдулся. Напротив бандитов сидел жалкий, млявый, покрывшийся пятнами подросток.

   Она посадила Глеба на кровать. Слегка шлёпнула, чтобы угомонился, вышла в коридор. Когда Ирка принимала важное решение, то всегда наклоняла голову вперёд, как борец, как бык перед началом схватки. В сенях нашла топор, вошла на кухню, высокая, с красным от напряжения лицом, с выступившими на лбу бисеринками пота. Длинный локон выбивавался из под вязаной шапки, мешая, нагло лез в глаза. Свободной рукой Ирка поправила его и шапку. Её заметили и разговор за столом вырубило мгновенно, как выбитая пробка прекращает во всём доме электричество. Тишина звенела. Только Глеб, не обращая ни на что внимания, гугукал и ползал на кровати. Бандит, что сидел у окна, нервно полез во внутренний карман куртки. Ирка бросила топор на стол. Тот упал тяжело, звонко, разбив стакан с горячим чаем.

 - Рубите всех, всё равно таких денег нет! Нет, не будет и не собрать, – сказала Ирка.

Братва выдохнув, обмякла. Быстро засобирались. В сенях главный почти по дружески сказал Фёдору:

 - У тебя баба хорошая и сарай новый стоит, коровы… зажжём - выйдет больше, чем сейчас просим. Подумай, паря, не дури.

   Обобрав, до слёз и крови, родственников, Глеб с матерью наскребли требуемую сумму в неделю. На Иркином счету оставалось немного детских денег, ушли и они. До сих пор помнит она ту большую, их с Фёдором, совместную радость от того, что всё хорошо и уладилось. И тогда же, в первый раз она услышала горячий шёпот Домнины Агаповны: «Не наша она, не выйдет у вас ничего, бросай её, пустодом, такими деньжищами разбрасываться...».
 
   Ирке вспомнился кросс в четвёртом классе. Она пришла к финишу третьей и убежала в лес плакать. Плакала, плакала… Чего? Плакала навзрыд. Не за себя, за папу, который должен был бы расстроиться, если бы узнал, что она не первая. Но почему он должен расстроиться? Объяснить она не могла. Должен и всё. Но папа не расстроился, потому что не узнал. Да и как узнать, если третье место за кросс - это всё равно пять с избытком. Но, если бы узнал, мог бы растроиться! Вот и сейчас Ирка горько расплакалась. Ей стало очень стыдно и совестно за Домнину Агаповну, но как помочь делу, она не знала. Сил доказывать и оправдываться совершенно не было.

   Лето же она встретила, по обыкновению, на  бураках. Глеб отдавал долги, денег не хватало не то что на батраков - на памперсы. Бураки, в отличие от свекрови, ничего не шептали, потому с ними было проще. Неподалёку, в теньке, в коляске когда спал, а когда и надрывался криком маленький Глеб.

продолжение следует...
твой, д. Вадим