Григорий Александрович

В моей юности было много старых евреев.
Каждый из них пытался скроить меня по своему образцу.

Старые евреи – люди безаппеляционные.
С годами они накапливают в себе апломб, который называют более мягким словом – самоуважение.

Чем меня покорил Григорий Александрович Этингоф, так это своей терпимостью и толерантностью.
Он никогда не навязывал своего мнения, был мягок в обращении, даже ласков.
У этого старого еврея был на удивление лёгкий характер.

Между нами было почти пятьдесят лет разницы, которую я совершенно не ощущал.
Григорий Александрович был по сути большой ребёнок – иногда наивный, иногда капризный,
но сквозь флёр капризного тумана прорывались в нём такие прозрения и такие точные оценки,
что я только рот раскрывал от удивления.

Никто не имел ни малейшего понятия, где и как жил этот человек до приезда в Ленинабад.
И он не торопился удовлетворить людское любопытство.
Я и до сих пор не имею ни малейшего представления, какие события происходили в его молодости и почему он –
явно столичная штучка – очутился у чёрта на куличках, на задворках империи.
Но было ясно, что его жизненные кредо взошли на хорошем фундаменте.

Григорий Александрович был прекрасно образован, подкован во многих областях науки и  культуры,
легко переходил с русского языка на французский, которого никто в нашем ближайшем окружении не знал.
Читал он исключительно французские газеты, они вызывали в нём гораздо больше доверия, чем советские,
даже если это была тамошняя коммунистическая пресса.

Кроме того, он был большой меломан и обладал абсолютным музыкальным слухом.
На протяжении многих лет мы шли по жизни рядом.

Появился Григорий Александрович в нашем доме, когда я был ещё школьником.
Мне доставляло удовольствие слушать его весёлый говорок, похожий на щебетание птички. 
Он уединялся где-нибудь с моим дедом, и беседы их вдруг принимали не просто легкомысленный,
а даже фривольный характер. Оба были страстными поклонниками женского пола и любителями женских прелестей.
Заметив моё внимание, они переходили на идиш. Но я напрягался и порой улавливал суть разговоров.
Этот лёгкий трёп меня очень волновал.
У деда была любимая присказка:
- Сначала он захотел, она не захотела. Потом она захотела, он не захотел.
А когда они оба захотели, то уже утро настало.

Меня эта присказка страшно смущала.
- Ну и что? – спрашивал я.
Дед краснел и начинал лепетать что-то несуразное.

Григорий Александрович однажды вмешался.
- Не стоит, Израиль Ильич, – сказал он, обращаясь к деду, – воспитывать в Рафе ханжество с малых лет.
Он должен совершенно ясно представлять, что происходит между мужчиной и
женщиной в интимной обстановке.
Он мальчик думающий и всё правильно для себя определит.

Так же легко и просто, как о щекотливых вопросах интимной жизни, рассуждал Григорий Александрович
о лицемерии властей. Его пытались остановить.
- Ваш язык принесёт вам кучу неприятностей, – говорила ему бабушка Поля.
- Вся наша жизнь – сплошная неприятность, – отвечал Григорий Александрович, –
но не надо придавать ей большого значения.

К Этингофу в нашем доме относились по-разному.
В частности, отец терпеть его не мог.
- Пустой человек, – говорил он бывало, – и чего ходит, и чего умничает.
- С ним интересно, – возражала мама.
- Попадёте когда-нибудь с этим интересом в неприятную переделку, – возражал отец.

Но ничего не происходило.
Ни в одной из бдительных служб Григорием Александровичем не интересовались, нигде за ним пристально не следили.
Видно, убаюкивала его внешняя безобидность.

Я потерял Григория Александровича из вида на долгие годы – на время учёбы в университете
и почти десятилетних скитаний.
Но вот пришлось вернуться  в Ленинабад.
Мы столкнулись в первый же день моего приезда на одной из центральных городских улиц.

Увидев Григория Александровича, я остолбенел, поскольку совершенно забыл о его существовании,
вернее, он жил в моём детстве и никак, по моим представлениям,  не мог существовать в другом времени.
- Сколько же ему лет? – мысленно прикинул я. – Наверно, больше восьмидесяти.
А ведь не скажешь! Этакий бодрячок! Вечный Жид, да и только!
Угадав, о чём я думаю, Григорий Александрович сказал:
- Евреи должны долго жить назло всем врагам.

Я хотел попрощаться, но старый знакомый нашей семьи, очевидно,  не желал этого.
- Где работаешь? – спросил он.
- Нигде, – признался я.
- Что так?
Я криво усмехнулся:
- Обстоятельства…

Григорий Александрович внимательно посмотрел мне в глаза и сказал:
- Пойдём ко мне, посплетничаем.
- Неудобно, – замялся я.
- Да почему неудобно? Я один живу. От одной жены ушёл, другой ещё не обзавёлся.

Мы поднялись в его каморку на третьем этаже.
Квартира была холостяцкой неуютной, неприбранной.
- Брось! – сказал Этингоф, видя, что я с неодобрением изучаю его быт. –
Не отвлекайся на мелочи, рассказывай.

Я коротко рассказал о своих скитаниях.
- Будешь работать! – уверенно произнёс Григорий Александрович, когда я закончил. – В газету пойдёшь?
- Да не возьмут меня!
- Помогу, – пообещал этот лёгкий человек, для которого, казалось бы, не существовало сложных жизненных проблем, –
я в фаворе у местного начальства, пользуюсь авторитетом, как внештатный корреспондент всех печатных изданий,
а также радио и телевидения. Завтра же схожу к редактору городской газеты. Считай, что тебя уже приняли.

Я не поверил его словам, решил, что это ни к чему необязывающий трёп. Оказалось, зря не поверил.
Через несколько дней я уже был зачислен в штат редакции.
Как удалось Этингофу обойти все запреты и препоны, до сих пор не пойму.

С тех пор  я  стал считать его, фигурально выражаясь, своим крёстным отцом.
Григорий Александрович тоже привязался ко мне. Наши отношения перешли в иную фазу,
стали дружбой двух людей, равных, если не по возрасту, то по общественному положению.
Он часто, почти ежедневно, стал приходить ко мне в гости, привязался к моим дочерям, приносил им подарки.

Мы играли с ним в шахматы. Включали инструментальную музыку – фортепиано или скрипку, –
Григорий Александрович не любил вокала, – и азартно переставляли фигуры на шахматной доске.

Старый еврей травил анекдоты. Он почти не признавал бесед на серьёзные темы.
Если я включал телевизор, чтобы послушать новости, он морщился:
- Выключи эту трепотню!
Он не верил ни единому слову из официальных сообщений.
- На самом деле дела обстоят так, – говорил он и выдавал свою версию, в которой всегда сквозила крамола.

Через некоторое время Григорий Александрович женился и стал приходить вдвоём с женой.
Шахматные посиделки переросли в застолья. Пили вино, коньяк, читали стихи.
Григорий Александрович опрокидывал рюмку за рюмкой. Годы не охладили его порывов.
Я удивлялся. Мне казалось, что этот человек не подвластен ни болезням, ни самой смерти.

Однажды он поехал с женой к Чёрному морю.
На обратном пути, который пролегал через Москву, купил себе в ЦУМе новый элегантный костюм.
- Зачем? – подумал я. – Он что, собирается жить вечно?
Этингоф, как всегда, прочитал мои мысли.
- Думать о конце, – сказал он, – последнее дело. Живи так, будто ты бессмертен.

К сожалению, бессмертных людей не бывает.
Помню последние дни уже почти девяностолетнего Григория Александровича.
Я приходил к нему в больницу. Впервые тогда я увидел его совершенно серьёзным.
 
Он понимал, что смерть на пороге, и утратил привычную весёлость.
Глаза смотрели жалобно, почти умоляюще.
Я ничем не мог ему помочь.
Выходил за ворота больницы и не мог сдержать слёз.

                Р.Маргулис