Благодарение всему, что было

Закрывается то один провинциальный журнал, то другой - исчезают с карты России островки духовности и образования, наконец, исторической памяти народа. "Подъем" является именно одним из таких островков, к счастью, уцелевших, который собирает мыслящих людей, людей неравнодушных, болеющих за русский язык и вековые традиции нашей страны.


 
                Станислав Золотцев


                БЛАГОДАРЕНИЕ
                ВСЕМУ, ЧТО БЫЛО...


         (Над страницами книги Николая Малашича "Бесстрашие любви) *

   В каждой книге настоящего поэта (можно сказать шире - в каждой сложившейся творческой судьбе), как правило, есть творения, которые надобно называть"ключевыми", знаковыми для автора. Это не обязательно некие"программные" вещи, но скорее своего рода художественный"паспорт", отражающий суть его отношения к бытию.... Мне думается,что Николаю Малашичу в его мироощущении, в основе его взгляда на мир и на людей свойственно прежде всего то, что выражено в следующем небольшом стихотворении:

Покуда жизнь еще не вся прошла,
На сквозняках метель не прознобила,
В солончаках пустыня не сожгла,
И ты меня еще не разлюбила.

Покуда дни, которыми живу,
Не просто дни - поток толпы и стрессов -
История творится наяву
Сред бед и болей, нужд и интересов,

Я буду прям, упрям, открыт друзьям,
Перед неправдой не развешу уши.
Я знаю точно, что любой изъян
Души моей людские ранит души.

   Справедливо будет сказать: перед нами - "штрих-пунктир" судьбы. Не биографии, не анкеты, но именно целостной жизни, из которой выросла поэзия. Или - то, что М.Пришвиным было некогда определенно как "творческое поведение художника". По крайней мере, хоть и не могу эти 12 строк назвать вершинными, "заглавными" в книге "Бесстрашие любви" - лично мне их одних было бы достаточно, даже если б ничего более не ведал об авторе и его стихах, чтобы понять, с достоверностью ощутить: скорее всего, перед нами -судьба офицера. Вот тут выскажу свое основополагающее суждение: все, что в сей книге содержится, есть порождение души поэта-офицера, есть художественно-психологический мир, который мог быть создан лишь офицером-поэтом. С одинаковым удельным весом каждой части этого двуединого понятия...

   От этого никуда не уйдешь, одно слово - судьба. Даже на самых чувственно-раскованных, проникнутых жаркой и страстной музыкой любви, строфах лирической поэмы "Выше любви" лежит печать натуры человека, чье служение - ратный труд, исполнение долга военачалия, где все воистину подчинено воплощению смысла профессии - Родину защищать.

   "Будто из черных дыр, Из полевых гарнизонов Не разглядел этот мир В силу кошмарных законов. Вечные льды. Облака. Ни высоты, ни таланта. Все поедала тоска: Версты, дорога, пространства...
   Вышел на волю. А как Волею этой согреться? Женщина так далека!.. Женщине надо - у сердца... Боже, любовь сохрани! Милая, через бездонье Падаю в руки твои, Плачу в родные ладони..."

   Вышел на волю... да, а жесткость, впитавшаяся в кровь и в плоть, жесткость тех многих лет, где все до минуты порой было регламентировано армейским суровым распорядком - она не дает сердцу дышать волей, дышать вольно. И, между прочим,это не только к военным людям относится - ко всем нам, кому "как бы"волю дали... И в любви, и в деяниях - всюду так. "Свободы" и"права" вроде бы есть, а воли - во всех значениях сего древнеславянского глагола - нет. Вот одно из любопытнейших свойств поэзии Николая Малашича: у него вовсе нет тяги к фундаментально-социальным "обобщениям", но нередко, читая его сугубо, казалось бы, личностно-дневниковые зарисовки, строки, обращенные к сладкой дрожи сердца или горько-солоноватому пощипыванию в глазах, когда на дальних заполярных Северах приходит долгожданное письмо, понимаешь, верней -тем самым "шестым чувством" восприятия подлинного искусства ощущаешь и этим всем и за всем этим - "история творится наяву"; как в капле - небо, так в каждом дне отдельной личности отражается движение бытия народа, метаморфозы общества. Но чтобы такое показать-это над очень хорошо уметь. Филигранно. Малашич -умеет, хотя и далеко не всегда равноценно (а кто из пишущих когда умел иначе?) И, подчеркиваю! - это умение поэта-офицера. Да, умение, взращенное тем образом жизни, в котором "погоны, полигоны, гарнизоны", рифмуясь и перекликаясь меж собою, как пункты уставов, почти не оставляют возможности слагать в рифму строки. Оттого-то, проявляя "сопромат", оное искусство у воина-пиита и обретает особую твердость, специфическую четкость,пронизанную пластичностью. С этими качествами даже этюд - "стоп-кадр"давнего селянского отрочества перерастает в глубинно-панорамное изображение социальной психологии:

В работе - весь характер. Бога ради
Не спорьте. Знаю я наверняка.
Один пройдет - лишь травушку погладит,
Другой пройдет - возьмет до корешка.

А так как будто все набили руку.
И все косили. Каждому почет...
Один сшибает травушке макушку,
Другой на пятку что есть мочи жмет.
Такому луг труднее. Ох, труднее...

   С детства и по сю пору не представляющий себе лета без косьбы, автор сих заметок, читая эти строки, с грустью подумал: "пятку" надо было б закавычить, но все равно - очень мало кто из нынешних, в большинстве своем "урбанизированных", тем более из юных читателей поймет, что речь идет об опорной части косы, - такие времена пришли...Вот и еще одно мое кардинальное мнение о Малашиче:конечно, его творчество не только "бойцам с седою головой" и их сверстницам внятно, однако все же во всей объемности понять его смогут,по-моему, люди, хоть сколь-либо знающие, почем фунт лиха, и чем он отличается от фунта изюма и фунта стерлингов...
   Так вот, возвращаясь к понятию "поэт-офицер"... "Архетип", сущностно-психологическая сердцевина этого феномена, или,нынешним термином пользуясь, его "матрица" - блистательно вылепленные, скульптурно-зримо изваянные жизнью и творчеством Дениса Давыдова и закрепленные Лермонтовым, в начально-грозовые годы XX века блистательно же проявились в двух воинах разных станов - в Николае Гумилеве и Николае Тихонове. А затем, в самой лютой битве за спасение страны и всего человечества, особенно тогда, когда во время Великой Отечественной войны званию "офицер" были во многом возвращены черты прежнего достоинства,на бранных полях и на полях поэзии возникла целая плеяда новых соловьев русского стиха, составившая золотой фонд отечественной литературы советского периода. Имена их, начиная с К. Симонова, С. Наровчатова,Г. Суворова и С. Гудзенко, стали путеводными звездами для большинства пишущих, но особенно для тех, кому в сложные послевоенные и"предперестроечные" десятилетия выпала участь носить офицерские погоны. Среди них свое достойное и особое место занимает имя Николая Малашича...

   Далее мои заметки о его новой книге неизбежно обретут очень личностный характер. При всем том, что я не могу сегодня достоверно вспомнить, "пересекались" ли мы с ним лично даже в дни бурной литературной молодости, когда разномастные творческие встречи да и просто общение с товарищами по перу было неотъемлемой и почти повседневной частью жизни. Может, разок и "пересеклись", но - "по касательной".

   Гораздо важнее то, что о существовании в поэзии этого имени я знаю более трех десятилетий: особенно сие подтвердилось при чтении "Бесстрашия любви", книги во многом итоговой - ряд стихотворений ясно вспомнился как некогда уже прочитанный... Но даже и не только тем объясняется личностно-пристрастный аспект моих нынешних заметок, что главные (и лучшие, и высшие, как мне видится сегодня) три года моей молодости были отданы офицерской службе в морской авиации на Севере, в краю, где служил и Малашич, а позже неоднократно доводилось бывать и в Забайкалье, и в иных местах, где он также "тянул лямку".Важнее другое: с тех заполярных лет понятие "офицерское братство"тоже стало неотъемлемой и животворной частью моего миросознания- и моего отношения к литературе в частности. Вместе с пусть и не самым профессиональным, но достаточно выстраданным пониманием той пропахшей порохом,орудийным маслом и потом (а иногда и кровью) специфики, в которой сосуществуют та самая "лямка" - и служение Музам. Во все времена эта специфика была непростой, в советские же - нередко и трагедийной. Что и отразилось во многих стихах Малашича:

Что поделать?.. Гремят полигоны
С беспощадностью грубой и злой.
И просветы мои на погонах
С беспросветно сливаются мглой...

   И это еще не самые грустные заметки поэта-воина на полях той судьбы, "что растратил половину, половину прослужил". Вообще говоря, в творчестве автора "Бесстрашия любви" явственно проявились, можно сказать -классически проступили наиболее типические, "генетические" качества и свойства художественной психологии, неизбежно присущей каждому, кто принадлежал к офицерско-пиитическому "воинству"последних советских десятилетий. Нет, разумеется: чаще всего - свои, незаемные, нередко и очень самобытные интонации и оборотные речи, особенно обаятельно звучат у него "вкрапления" родного южно-русского говора, как. к примеру, "лелека" - аист, увиденный воином на побывке дома... Однако же многие строки этой книги, обращенные к армейским будням, к тревожным сполохам над приграничными сопками, хибинскими ли, маньчжурскими ли, откровения, рожденные извечными воинскими мотивами -разлукой с любимой, с близкими людьми, и, конечно же, ответственностью за их и всей державы спокойствие, - они таковы, что, думается, и лучшие из вышеозначенной "плеяды" пиитов в погонах если и не подписались бы под ними, то уж точно почуяли бы в них родство своим служивым душам... Взять хоть эту строфу:

На островах штормовая погода,
Ветры как будто с цепи сорвались!
Счастье,свобода, тоска и невзгода
Перемешались,переплелись...

Или - отчаянные строки, в коих точнейше"схвачено" миронастроение молодых кадровых воинов, служивших в уже давние "тоталитарные" годы, - быть может,чуть наивное (особенно с нынешней, "рыночной" точки зрения), но предельно честное и чистое: "Государства нищего огромность! Мне ли из него доить рубли? Должен я нести боеготовность. Раз меня на свет произвели!"

   И- в особенности "всехними", "общевойсковыми" - мне представляются певучие пассажи стихотворения"Север. Сопки. Залив...", где тоска по единственной в мире женщине переплавляется в гимн верности и любви: "Мой родной континент, Ты зовешься Большою Землею, Принеси мне конверт, Что подписан любимой рукою. Ту, мою,огради Ото всех ее любящих граждан. И за стол посади,Пусть напишет письмо мне однажды. Тихо плещет волна, С каждым разом - все тише.Где-то пишет она, да никак не напишет".

   Это- наше, молодость наша... Многих мне довелось знать из того "стихотворящего воинства", и просто одаренных людей, и наделенных нешуточными, крупными талантами. В моей памяти - судьбы целого ряда этих талантливых поэтов:лейтенанты становились капитанами, дорастали до "двух просветов" на погонах, кое-кто завершал военную карьеру полковником и каперангом.Не буду касаться особо неудачных, горько-драматичных планид - это особый разговор, да и каждый, сколь-либо знающий, что такое воинская служба, понимает: тьма причин возможна для того, чтобы молодой офицер,интеллектуально выделяющийся среди прочих, заслужил бы немилость начальства со всеми вытекающими из нее последствиями. Не говоря уже и о бытовых (извечное "бесквартирье")и сугубо личных неурядицах... Да и ни у одного настоящего творца словесности,носи он мундир или пиджак, дорога ровной не бывает. Но надо сказать, что у большинства-то хороших и сильных поэтов-офицеров их, если можно так выразиться, "творческо-служебные" пути складывались неплохо: рано или поздно, а выходили книги, ребята вступали в СП, в основном переходили на службу в военно-литературных ведомствах, издательствах и редакциях. Кое-кто и немалых степеней достигал на руководящем поприще. Да и то сказать: ведь и государство, и соответствующие органы Минобороны - да, конечно, со всем тогдашним идеологическим диктатом, удесятеренным армейскими законами подчинения и единоначалия, "фрунтом" - но крепко заботились о творческих людях в погонах... И все же - о скольких можно сказать строками героя моих заметок: "О сколькие ушли в столицу, Чтобы потом уйти в мираж"!

   Ну,не в мираж, конечно, а вот что надо признать: при всем внешнем благополучии даже самые яркие поэты-офицеры шестидесятых-восьмидесятых лет прошлого столетия, даже мощнейшими художественными потенциалами обладавшие - в "гранды" тогдашнего Парнаса не попадали. В поэтическую элиту тех лет. Никто из них не удостоился, нынешним сленгом глаголя, того "пиара"и тех лавров, какими были обеспечены и увенчаны как лидеры"эстрадного" стиха (они же - "придворная оппозиция"), так и ведущие авторы "тихой лирики" (они же "деревенщики" от поэзии, они же "русская партия" той поры). Даже лучшие из духовных наследников Дениса Давыдова оставались в тени... Диву даюсь сегодня, вспоминая творческие пути, например,Игоря Жданова или Юрия Беличенко и перечитывая их книги. Какое потрясающее начало было у старшего из них двоих,какой мощный резонанс среди читателей в 60-е годы, сколько песен у костра пелось тогда на его стихи! Многим думалось: еще немного - Игорь"живым классиком" станет, подобно его предшественникам из фронтового поколения... Не произошло: став "штатским", понемногу начал как-то затихать и увядать... А как поддерживал незабвенный Ал.Михайлов своего литинститутовского питомца, как доказывал на страницах "ЛГ", что Беличенко -один из первокласснейших соловьев современного русского стиха, - нет, не расступались именитые мэтры, чтоб впустить его в свой тесный круг (хотя - прекрасно это помню: любая аудитория,самая изысканная и искушенная, взрывалась овациями, когда выступал Юра...)

   Что-то не "срабатывало" - то ли во взаимоотношениях тогдашних литературных вождей с высшими "идеологами в погонах", то ли "большие звезды" попридерживали своих молодых пишущих подчиненных, но, говорю, в тени оставалась та славная плеяда талантливых поэтов-офицеров... А, может, таилось нечто в самой их психологии, нечто,связанное с внутренней самодисциплиной души, что удерживало их самих от слишком раскованного "творческого поведения", без коего взойти на пиитический Олимп почти невозможно в любые времена. Не могли они ни локтями работать"резко", ни, тем паче, позволять прорываться в своих стихах острокритическим нотам по отношению к "стабильной" действительности"брежних" лет - а именно такие ноты (подчас носившие характер "фиги в кармане") были тогда в большом фаворе у законодателей литературных мод... Что толку сегодня задним числом размышлять над причинами; горе другое - почти никто из талантливых художников стиха, носивших армейскую и флотскую форму в шестидесятые-восьмидесятые, не дожил до почтенных лет. Лишь единицы перешагнули рубеж седьмого десятка своей жизни. (Слава Богу, Малашич- среди них, и не перестает творить). И ведь не только из-за грянувшей "катастройки" с ее измывательствами над защитникам Родины: нет, видно, некий тайный и не прорывавшийся в стихи (или в печать) огонь сильнее припекал им сердца, чем их коллегам в гражданских одеждах. "Какая все же боль! Какая перегрузка!" - вот что прорывается теперь в "Бесстрашии любви"... Да и многое из мучающих нас размышлений над прошлым и настоящим(значит, и над грядущим) проясняется, когда читаешь эту книгу.

   ...И понимаешь, ее читая: суть не в том, кто "в тени" пребывал, кто в лучах славы. В самом главном поэты офицерской"плеяды" советских лет исполнили обет, четко выраженный когда-то молодым Малашичем:

И все ж мы о себе расскажем,
Пока с орбиты не сошли,
Пока не вырыто двух сажен,
Двух сажен собственной земли.

  "Бесстрашие любви" и есть свидетельство ее автора о том, что сей обет выполнен... Да, немало в книге болевых строк,написанных явно в "постсоветские" годы - строк горечи и гнева,вызванных небывалой бедой, что постигла Отечество в конце XX века. Попросту,есть стихи, каких просто не может не быть сегодня у честного русского поэта(каких бы он политориентаций не придерживался), слова смертной обиды за поруганность и униженность духовных сил страны и народа. К чести автора, лучшие из таких вещей - не из "общепатриотической" публицистики, из "лица необщее выраженье" являет собой главные черты авторского индивидуального почерка, прежде всего - спасительную мудрую иронию,сберегающую строки от излишней патетики: "Обогатились За несколько дней, Но превратились, Похоже, в свиней. Пойло, жратва Да животная страсть. Надо ж, Москва, Все в стране перекрасть! Боже, за что Наказал ты людей, Обогатив их За несколько дней?!"
Риторический вопрос, но из тех, о коих мои земляки-псковичи говорят так: "В душу верно!".. Читатель встретит в книге и страницы, на которых автор, с седоголовых высот возраста оглядывая свою (свою личную, а не"лирического героя") стезю офицера, поэта, мужчины, подводит итоги, и радостных нот в этом подведении почти не слышится... Замечу, что подобные же невеселые ноты присущи поздним книгам и стихотворным публикациям едва ли не всех товарищей автора по воинско-поэтическому поприщу. (Поразило меня, помнится, что у того же Ю. Беличенко в последних его напечатанных циклах присущие ему изначально щедрый юмор и легкая южнорусская язвительность уступили место сухой и жесткой меланхолии...)Что ж, вроде бы оно и естественно: и за державу обидно, и за себя, любимого...Так что же в "сухом остатке"? - зря служили, напрасно Родину берегли,да и тратили сердце на любовь и, главное, на Поэзию - тоже, выходит, впустую?
Ничего подобного!

   ...Это не мое личностное утверждение природного оптимиста, сделанное по склонности к утешительным выводам. Это - сама книга "Бесстрашие любви", сама, своей "строчечной сутью" нам говорит. Своим художественно-психологическим пространством. Да и самим фактом своего появления на свет.
   Ибо главное, самое корневое и всеобъемлющее качество не просто творчества Н. Малашича,но, по моему убеждению, всего его мира, "первородного хаоса" души человека и художника - заключено в названии моих заметок. Да, благодарение всей прожитой жизни, всему, что в ней было,всем, кто в ней был - вот "нравственный императив" этой книги. Вот что отличает ее от многих "итоговых" книг и публикаций его сверстников по судьбе (опять же - и тех, кто всю жизнь на "гражданке"провел). Чувство счастья от того, что жил, дышал,трудился, исполнял ратный долг, любил, творил... Да, если хотите, это и христианское (хотя и без экстаза "воцерковленности") благодарение Творцу за дар земного бытия, даже если оно и юдолью стало. Тут мне вспоминается шедевр-миниатюра любимого автором Бунина, где на возможный вопрос Всевышнего: "Был ли счастлив ты в жизни земной?" - человек, вспомнив одно лишь только чудо хлебного поля со шмелями и цветами, скажет: "И от сладостных слез не успею ответить, К милосердным коленам припав". Вот эти "сладостные слезы" тем более ощущаются в книге, что они не заключены в некие стиховые формулы, в определенные четкие образы или в торжественно-высокие метафоры -нет, чувство благодарения словно бы растворено в самом "воздухе" книги, оно пропитало собой ее духовную плоть. Надо только вчитаться: еще раз подчеркну - Малашич пишет для очень внимательного читателя, не обязательно обремененного большим грузом лет, но уж точно имеющего некий багаж "ума холодных наблюдений и сердца горестных замет", т. е. способного читать пристально... Конечно есть в "Бесстрашии любви" и страницы, которые концентрируют это чувство, более того - его квинтэссенцией являются.
   И прежде всего - мемуарная повесть "Помни -судьба писателя трагична", завершающая книгу. По моему убеждению, автор был совершенно прав, завершив сей прозой свою новинку.Хотя бы потому, что она великолепно подтверждает древнюю истину: поэзия - не жанр, а состояние духа, переданное в слове, и жить она может в прозаических произведениях не менее вольно, чем в стихотворных.Эта своего рода поэма в прозе и должна была венчать собой такое издание - книгу судьбы... Не в том ее главное достоинство, что автор воздал в ней свое благодарение людям, без которых вряд ли состоялось его литературное становление: само по себе это его характеризовал бы лишь с нравственной стороны, а не с художнической (хотя, согласимся, воздаяние ученика учителю - не столь  частое явление в любой сфере бытия, особенно в искусстве). Малашич сделал большее, свершил именно поступок творческий - он создал: вылепил, изваял ярчайшие образы двух своих наставников, каждый из коих был талантливым, неповторимым и по-своему "не шумным" поэтом, отмеченным уникальной скромность (в ущерб себе) и неукротимой жаждой делать добро для других дарований. Прежде всего - это живой лик Ирины Александровны Маляровой, незабвенной ленинградки,воспитавшей не одно поколение питерских гуманитариев - а для Малашича сделавшей столько, что ныне диву даешься: неужели и впрямь такое бескорыстие возможно меж людьми?! Возможно - твердо это говорю,потому что и мне посчастливилось в мои студенческие годы на брегах Невы, в60-е, быть знакомым с этой удивительной личностью, чья судьба (как женская, так и литературная) сложилась на редкость неласково. А позже, уже в Москве,посчастливилось на краткий срок подружиться с Дмитрием Ковалевым, бывшим морским фронтовиком, который буквально спас своего литинститутского заочника Малашича от забвения в "мираже" армейских будней.Светлая память этим прекрасным людям, а Николаю Ильичу - честь за создание столь зримых их портретов, глядя на которые, убежден,грядущие читатели поймут, какими бы настоящие русские советские поэты...

   ...И еще в одном убежден: в судьбе истинного дарования все, все предопределено. (Жду справедливых упреков в фатализме - да, грешен). Не могли не появиться эти два чудесных наставника в жизни, в творческом становлении именно такого поэта как Малашич: именно они - каждый по-своему - "вытесали и отгранили" его художественную натуру, от рождения, судя по всему, "черноземно-казацки-размашистую".И Малярова одарила его графической четкостью петербургской школы стиха, и по-моряцки зоркий Ковалев помог офицеру обрести в слове тот "хищный глазомер", без коего его любовная и пейзажная лирика была бы несколько расплывчатой... Так что если и не преувеличил он,говоря в стихах: "Повезло на жестоких людей...", то, читая всю его книгу в целом, можно явственно ощутить, что и везение на людей иного толка тоже было неизбежным.

   Попросту не мог Малашич, оказавшись в гарнизоне среди бурятских приграничных степей и сопок, не сдружиться с читинским самородком Михаилом Вишняковым. Ставший ныне "патриархом" сибирской поэзии,одним из, на мой взгляд, лучших поэтов нынешней России, этот забайкальский "герой" многих моих исследований и статей тоже кое-чем поделиться со своим тогдашним земляком-товарищем по перу и поколению. Прежде всего, как мне видится, дал ему"сторону взгляда" на фантасмагорический мир родины Чингизхана как на божественную природу, единую с душой человека: ущерб земле отзывается духовным падением людей. Некие "рудименты" вишняковского влияния явно видны в "забайкальских" стихах этой книги, - вот, к примеру, финал "Пожара читинской тайги":

Как быстро широкий Онон обмелел!
Мы лили и лили в огонь его воду...
Как странно - плакат "Берегите природу!",
Когда все сгорело, - один уцелел.

   Вообще говоря, нечастый случай в поэзии: и дальний заполярный Север, и "дикие степи Забайкалья", и колоритная южнорусская сторона - воедино в книге - и в гармонии. Не как "записки путешественника", а как страницы судьбы.Такой судьбы, какая и дает автору выстраданное право сказать:

Но мир всегда таков:
Сквозь мор, и злость, и грусть
Из прорв и тупиков
Вылазит - вот я! - Русь.

  Вот и "вылезла" еще раз. И всерьез, и мужественно, и красочно - горевая и счастливая, работящая и служивая, любящая и созидающая. Нашла свое достойное отражение в книге зрелого и сильного поэта-офицера. А офицеры - как и поэты - бывшими не становятся. Они продолжают служить Отечеству и творить его жизнь в слове.

2007

* Малашич Н.И. Бесстрашие любви. - Воронеж. ОАО "Центрально-Черноземное книжное издательство", 2006.
________________________________________