Сумка с книгой

Сумка с книгой

      В руках матери Лизы всегда была сумка, небольшая, вытянутая, прямоугольная. В ней, в коричневом роговом футляре, лежали очки, с одной стороны вместо винтика была вставлена аккуратная проволочка. И если не знать, что нет винта, то ее можно было не заметить, эту темную тонкую проволоку. Всегда лежал в сумке и какой-нибудь толстый журнал. Так тогда и называли такие журналы «толстыми», в них были новые писатели, которые спустя какое-то время становились классиками. А пока в журналах появлялись маленькие рассказы, такие странные и непривычные, и у молодых писателей были только простые фамилии, но еще не было лиц.

- Вот Астафьев. Прочитай. Толк будет точно, - говорила мать и протягивала Лизе журнал.
 
      Размер сумки был такой, что в него входил и журнал Новый мир, вставал он на бок, ровно и точно, и так, что никогда не мялся. И только был виден серо-голубой его край. Название же пряталось в самой сумке. Но к журналу была в сумке и еще какая-нибудь другая книга, толстая, без картинок, том из какого-нибудь собрания сочинений.
- Достоевского не люблю, - замечала мать, - и так хватает разного, так и он тут со своими мрачными мыслями.

     В этой сумке в карманчике лежала и деньги, которые мать получала на заводе. Они появлялись в этой сумке два раза в месяц, и через две недели там уже нельзя было найти ни рубля.
     Каждое утро мать Лизы раньше детей вставала и шла в магазин, чтобы купить еду на день. В сумке помещалась рядом с книгами буханка черного хлеба, а в авоське, сплетённой из бежевых ниток, ранее спрятанной в сумке, стояла стеклянная банка с белым молоком под самое горлышко банки.
     Потом она ставила банку с молоком на подоконник в кухне, и солнечные лучи просвечивали стекло, и вместо банки виделся сосуд, наполненный чуть синеватой мутной жидкостью, а сама банка в лучах солнца играла маленьким лучиками, в которых и держалось молоко. Хлеб мать нарезала крупными кусками, и складывала в зеленую кастрюлю с отбитой эмалью сверху, и темным дном внутри. Сверху все закрывала крышкой, чтобы хлеб не засыхал.

     В кухне у окна стояло кресло, такое кресло-качалка, небольшое, мать садилась в него, вытаскивала из сумки пачку папирос, с длинным названием Беломор-канал, на обложке папирос была нарисована карта, на которой был и отмечен этот канал когда-то вырытый, рядом с пачкой папирос выкладывала на подоконник коробку спичек. Спички ей нужны были еще больше, чем папиросы. Папироса гасла, пока мать читала, и она опять зажигала спичку и поджигала опять папиросу, которую держала в руке, не выпуская.

     В коричневой сумке матери Лизы бала не одна пачка папирос, а чаще две, только их и хватала на день, когда у матери был выходной. А выходные были в самые разные дни, а не обязательно в субботу или воскресенье. Иногда мать работала ночью, и тогда сумка стояла в кухне на кресле-качалке, а мать спала в комнате после ночной смены. Таких смен было три, утренняя, вечерняя и ночная. Самой хорошей была утренняя смена, она заканчивалась в три часа дня, и ещё несколько минут от завода до дома, и целый, ещё длинный день, можно было быть с матерью после школы, и сидеть с ней рядом на кухне, пока она читает свои книжки. И читать самой, читать то, что и тебе попало в руки и на глаза из той же сумки.

- Подожди, сейчас закончу, - слышала Лиза от матери, когда лезла к ней с каким-нибудь вопросом.

     Но закончить чтение журналов было невозможно, вместо «Нового мира» лежала уже «Иностранная литература». И женщина в песках Кабо Абе решала свои вопросы в далёкой Японии, а мать старалась решить такие же вопросы, но тут рядом на месте своей жизни. Вместо «Иностранной литературы» «Молодая гвардия», которая отличалась от остальных журналов форматом. И в этом журнале новые поэты, среди которых был Рождественский. И темы не только о любви, но и о гражданском долге. Потом ещё были журналы на газетной бумаге, мягкие. И там имя Солженицына. И опять, все это Лиза читала, сидя рядом с матерью.
 
      Окурки от папирос сбрасывались в полулитровую банку, которая очищалась при ее полном наполнении. Потом опять дожидалась, когда ее край уже не будет вмещать остатков папирос. Курение было составной частью чтения этих разных журналов. Но иногда оторвавшись от чтения, мать спрашивал Лизу о том, что та прочитала. И слушала внимательно ее лепет, ни содержание, ни взрослые проблемы героев книг не были понятны Лизе, но сами книги остались в ее памяти на долгие годы, и спустя много лет она говорила, что Мюриэль Спарк относится к ее любимым писателям вместе с Сухово-Кобылиным и Буниным.
 
- Куплю книги эти для себя потом, - думала она спустя годы.
 
     И покупала книги этих писателей, но ее знакомые при удобном случае брали эти книги и не возвращали, но это не было проблемой, подростковая свободная память все хранила в неизменном виде. Если книг оставались у кого-то, то значит, она читала под невидимым руководством матери нужную литературу, может быть нужную совсем не в то время, но возникающую в памяти, когда это требовались.

- Что уже закончила читать эту, тогда бери другую, - замечала мать, когда видела, что в руках у Лизы ничего не оказывалось.

     Но вырасти  книжной девочкой, которая должна была быть далека от жизни, рядом с вязанной авоськой с банкой молока и буханной черного хлеба, и среди дыма папирос, который из кухни проникал и в остальные две комнаты квартиры на первом этаже, не получилось. Жизнь, которая была рядом с Лизой, никак не была связана с книгами, которые она читала с утра до вечера. В книгах все было совсем не таким, что можно было видеть с утра до утра.

     На лавочке сидели днем женщины, и обсуждали и цены на продукты, и мужей, и детей. А когда одна из них уходила, то и о ней можно было услышать ее полную историю.
     К вечеру приходили с работы мужчины, и тут уж шло обсуждение рыбалки, копки картошки в деревни, и разговоры о том, где можно найти пива, на деньги сэкономленное после расчёта с хозяйками.

     Здесь все книги забывались, и страдания в романах, и природа Англии или Франции исчезала, глядя на утрамбованный двор, где земля превратилась в твердое поле от следов многочисленных людей, которые были еще недавно оторваны от деревни, а оттого и толклись большее время во дворе, среди четырех домов. И эта память о покинутых просторах заставляла хозяек копать у своих окон маленькие огородики, на которых можно было посадить или цветочек или пару луковиц.
 
- Надо сходить в магазин, - кричала мать в открытое окно, когда видела Лизу, которая бежала, чтобы спрятаться в зелени белой акации под окном.

    И Лиза возвращалась с улицы домой, и здесь все, что только видела рядом, оставалось за спиной. И здесь нужно было знать последние новинки, нужно было понимать и ту неизвестную жизнь и сочувствовать той неведомой жизни. А иногда и плакать с героями чужой жизни искренно и горько.

     Из коричневой сумки мать доставала один рубль, на этот рубль можно было купить много чего хорошего, молока целых три литра по 28 копеек, и можно было купить колбасы, целый кусок, но колбасу не покупали, это считали бессмысленной тратой денег. Можно было купить кусок холодца, из которого сварить борщ или кулеш. А это все было сытным и горячим.

- Сдачу домой, - добавляла мать, отправляя Лизу в магазин.

     Как не хотелось Лизе посмотреть на конфеты и подумать о них, но она знала четко, что все деньги до копейки нужно принести матери, и отдать ей, это были для их общей жизни. Только иногда, на завтраках, можно было сэкономить. И на первую такую экономию Лиза купила себе книгу, называлась она Чапаев. Почему именно эту книгу, с красной обложкой, и лицом командира в шапке и кудрявым чубом. Кроме слова Чапаев на обложке было написано и имя автора – Фурманов. Это была теперь ее личная книга, и она ее держала на своем столе отдельно от книг матери, что высокими стопками лежали в кладовке, собранные за много лет.