Володя, который разбился в горах

Меня мучают стихи Роберта Рождественского «За того парня», ставшие популярной песней.
Я думаю о том парне.
У каждого  взрослого мужчины есть он, свой, тот, который туманит сознание вечным укором
и ежедневным испытанием совести.

Я прикоснулся к войне лишь краешком крыла, будучи маленьким, неоперившимся птенчиком.
Но, когда вырос, были другие сражения, порой очень жестокие.
Эти случайные, стихийно вспыхивающие битвы очень опасны своей необязательностью
и непредсказуемостью. Иногда это схватки с мятежными силами природы, иногда с людской подлостью.

Я вспоминаю себя на третьем курсе университета.
Серое утро, зимнее, снежное. За окном декабрьский туман едва забрезжившего дня.
В полусонной аудитории всего несколько студентов, ранние пташки.
Трудно выспаться двадцатилетнему человеку, особенно в промозглую погоду.
Зевота разгульно чувствует себя на воле.
Она распоясалась, она дышит в лицо своим неотразимым желанием.

И вдруг в двери влетает холодный ветер вместе с криком:
- Володя! Володя разбился!
Сна как не бывало.
Мохнатая лапа неизбежности сжимает сердце.
Володя – лучший из нас, самый яркий, самый талантливый...
Гордость факультета, его лицо, его трепещущий флаг!

- Где? Как?
Кто-то  разворачивает газету.
Страница, словно мерзкими насекомыми, усеяна сообщениями в чёрных рамках.
«Трагически погиб… Машина сорвалась в пропасть…»

Опять этот Перевал! Всё тело содрогается от ужаса.
Мне приходилось бывать на Перевале много раз.
Там, за его коварной вершиной, жили друзья, там ждала девушка, к которой рвалось сердце.

Перевал находился на полпути от Сталинабада в Курган-Тюбе.
Объехать его было нельзя, другой дороги не было.
Поездка по этому горному чудищу весной или летом казалась увеселительной прогулкой.
Цвели абрикосы, персики. Прямо над головой висели лёгкие пушистые облака,
играющие на солнце всеми цветами радуги. Воздух, напоенный травами, был необыкновенно ароматен,
свеж, кружил голову, как лёгкое газированное вино, продававшееся в Сталинабаде с тележек на каждом углу.

Но приходил ноябрь, и Перевал становился не просто опасен, он не гарантировал жизни и дальнейшего счастья.
Постоянно  бродили и будоражили чувства слухи о сорвавшихся в пропасть машинах.
Однако бесконечные автомобили, эти упрямые порождения человеческой воли и беспечности,
ползли и ползли вверх по серпантину, отвоёвывая каждый миллиметр у обледеневшего гудрона.

Я несколько раз пересекал в таких условиях Перевал.
Молитвы не помогали, страх вместе с резким снежным ветром залезал под рубаху
и гнездился у самого сердца.
- Уф! Приехали! – обычно говорил водитель, спустившись к безопасной дорожной черте.
Он глушил мотор, съезжая куда-нибудь на обочину, наваливался обмякшим телом на руль,
закрывал глаза и отключался на несколько минут от реальной жизни.
По его лицу в самый лютый холод струился неудержимый пот.
Это была дань спасению, которого в другой раз может и не случиться.

После одной из таких поездок я написал «Стихи о разбившихся почтальонах», стихи по-юношески неумелые,
со многими техническими погрешностями. Но в них до сих пор бьётся моё беспокойство,
мой стихийный ужас перед неотвратимостью, перед случайностью нашего пребывания на земле.
В этом стихотворении «два молодых почтальона с тревогой глядят в темноту»:

И мысленно каждый измерил
Обрыва покатую твердь,
И каждый, конечно, не верил
В такую нелепую смерть.
Страшно, что случилось непоправимое.
Но слухи ползли, как нарочно,
Тревожные слухи ползли –
В ущелье геологи почту,
Разбитую почту нашли.

Это был реальный факт, первый удар Перевалу по моему юношескому неверию в жестокость природы.
Вторым ударом стала смерть Володи Соколовского.

Рассказывали вещи, которые трудно укладывались в сознании.
У Володи была любимая девушка Надя. Готовились к свадьбе.
Володя поехал к родителям в Курган-Тюбе за последним благословением и подарками для невесты.
Декабрь крутил снежную метель.

Перед самым перевалом водитель маленького автобусика, угрюмо взглянув на враждебный Перевал, сказал:
- Я бы переждал.
Некоторые согласились. Другие продолжали требовать продолжения поездки.
Самым активным и непримиримым был Володя.
Перед его мысленным взором витала улыбающаяся Надя и он, конечно же, верил в судьбу.
Сомневающиеся вышли. Несколько безрассудных голов остались в машине.
Никто из них не добрался до цели.

Вернусь в то тревожное утро, с которого начал своё  печальное повествование.
Шум в аудитории стоял невообразимый. Девочки рыдали. Ребята сидели бледные и непривычно серьёзные,
перекидываясь отчаянными репликами.
Вдруг всё смолкло.
Как будто странная посланница потустороннего мира, вошла Надя.
Она, кажется, не понимала, куда и зачем идёт, двигаясь, как сомнамбула.

К Наде подошла Нелли Азизова, и бережно усадила её на стул.
- Ну, как ты? – с беспокойством спросила она.
Надя подняла на неё немигающий взгляд и тихо произнесла:
- Все уже собрались? А где Володя? Почему нет Володи?

Я не выдержал и выбежал в коридор.
Привычная студенческая многоголосица, деловая утренняя обстановка немного успокоили.
Напротив меня висела огромная, растянувшаяся по стене метров на двадцать стенная газета.
Коллектив на факультете был творческий, и газета выпускалась творческая, со множеством стихов,
рассказов, пародий, эпиграмм. Я подошёл поближе, отыскал подборку поэтических произведений
Володи Соколовского и принялся жадно читать.

Неожиданно время сместилось.
За два дня до страшной трагической Володиной гибели в актовом зале состоялся вечер
под названием «Стихи о будущем». Декан произнёс краткую вступительную речь,
в которой были и «высокие надежды», и « путь в облака», и «сверкающие в солнечных лучах крылья».

Затем дали слово гостю, одному из самых известных  людей того времени –
Архиепископу Кентерберийскому, гостившему в Таджикистане.
Я вспомнил это выступление и вздрогнул от несообразности того, что произошло.
Знаменитый человек встал со стула и вышел на середину зала.
Прямо перед ним сидел Володя Соколовский. Показалось, что Архиепископ обращается именно к нему.

Обнажив лысую, тускло  блестевшую в электрическом освещении голову, напоминающую биллиардный шар,
гость сказал примерно следующее:
- Я снял перед вами головной убор, потому что вы наш завтрашний день.
Я рад приветствовать будущих Шекспиров и Данте.
При этом он, не отрываясь смотрел на Володю.

Шекспир? Данте?
Кем бы мог стать Володя Соколовский, так странно примеривший на себя маршальско-графскую фамилию
и сочинявший стихотворные строчки, от которых уже тогда перехватывало дыхание?

Володи давно нет. Он разбился в горах.
А я до сих пор дышу и топчу землю...

Но смею ли считать полноценной жизнь за другого человека,
жизнь, которая могла бы стать великой?

                Р.Маргулис