Вяз долгожитель

С самой дальней  полки самого дальнего шкафа в нашем доме я часто снимаю старую-престарую шкатулку. Старинной работы ящичек с  резной крышкой, внутри обшитый синим бархатом. И с каждым годом, взрослея, старея, я открываю шкатулочку с всё большим и большим волнением. Среди юбилейных медалей к годовщинам победы Советского Союза в Великой Отечественной войне, пары ложечек, составляющих фамильное серебро нашей семьи, хранится в шкатулке истёршийся на складках, изрядно полинявший, когда-то, похоже, нежно-зелёного цвета платочек.
По семейному преданию, этот шелковый квадратик принадлежал некогда самому императору Франции Наполеону Бонапарту.

«2 сентября в десять утра блеск утра был волшебный. Москва с Поклонной горы расстилалась просторно с своею рекой, своими садами и церквами, и, казалось, жила своею жизнью, трепеща, как звёздами, своими куполами в лучах солнца».
Так представлял себе этот день Лев Николаевич Толстой.
На Поклонной горе 2-го сентября 1812-го года стоял император Франции Наполеон Бонапарт.

Насмотревшись на лежащую у ног Москву с Поклонной горы, Наполеон в экипаже, с охраной, мимо отрядов французских солдат, длинною вереницей втекающих в почти опустевший город, неторопливо ехал к Кремлю. И, возможно, в районе Поварской улицы захотел немного пройтись, прогуляться, размять затекшие ноги.
Особняки на улице опустели, Бонапарт не спеша шёл, с интересом знакомясь с русской архитектурой.
Внезапно он остановился, срубил саблей несколько кустиков, росших у дороги. Чуть в стороне, примерно в рост человека, сидело деревце, Молодое, обещающее вырасти и радовать глаз проходящего человека. Наполеон подошёл к нему, малое время молча смотрел, и, отдав саблю адъютанту, погладил набирающий силу ствол, затем достал из кармана платок и повязал его на тоненькую веточку. Вот таким чудеснейшим образом маленький вяз выжил в московских событиях 1812-го года.

Но не все москвичи оставили свои дома перед входом в город французской армии. Моя пра-пра, затрудняюсь сосчитать количество приставок, бабушка по линии мамы со своими дочками Марьей и Дарьей остались в своём доме в Малой Никитской улице.
Точно так же моя бабушка осталась со своей дочкой в Москве спустя 129 лет, когда город стремительно пустел перед ожидаемым приходом солдат Вермахта.
Моя пра-пра, затрудняюсь сосчитать количество приставок, бабушка не верила в вероломность Бонапарта, и вышла утром 2-го сентября на традиционную прогулку с дочерьми.
Урождённая княгиня Упырьева, рано оставшаяся без мужа, не изменила жизненных привычек, продолжая воспитывать дочерей по знакомому по собственному детству порядку, заведённому ещё, наверное, её пра-пра-прабабками…

Когда через два месяца наполеоновская армия покидала Москву, в крайнем беспорядке, оставляя после себя разруху и очаги огня, охватившего потом почти весь город, княгиня снова вышла на прогулку с дочерьми. Переулками они добрались до Поварской.
Проходя мимо спасённого Наполеоном деревца, Маша показала сестре и матери платочек, повязанный вокруг одной из веток.
Княгиня обратила внимание на витиеватый вензель, а когда разобрала инициалы, изящно вышитые в углу платочка, ахнула, сняла аккуратно реликвию, уже реликвию, и быстро всё семейство вернулось домой.

Вот этот полуистлевший на сгибах шёлковый квадратик, уже две сотни лет хранящийся в резной шкатулке, обшитой внутри синим бархатом,  я и держу очень часто, особенно в последнее время, в руках. Инициалы, конечно же, уже не видны, некогда нежно-зелёный цвет лишь угадывается.

И Маша, и Даша много лет жили в Москве и каждый год они, а потом их дети, а потом дети их детей рисовали подрастающий вяз, пышно раскинувший ветви на Поварской. Эти акварельки и холстики не сохранились. Я знаю о них лишь по устным рассказам о «нашем» вязе от своей бабушки, а она – от своей, и ниточка эта, связь эта покуда не рвётся…

И я часто приходил к дереву, стоял, смотрел, молчал. Да и что говорить, вяз видел и знает гораздо больше меня, ему надо меня учить, а мне – у него учиться – мудрости, стойкости.

Интересная табличка появилась перед старым уже деревом несколько лет назад:
«Вяз-долгожитель. Возраст более 200 лет. Живой свидетель пожара 1812 года, революционных боёв 1905 и 1917 годов, борьбы за перестройку, демократию и гласность 1987 года.
Современник Пушкина, Гоголя, Лермонтова, Чайковского, Скрябина, Бунина, Цветаевой».
Я долго стоял, пытаясь вспомнить, какая же такая борьба за перестройку, демократию и гласность развернулась на Поварской, улице в 1987-ом году, когда она называлась ещё улицей Воровского. И не смог.

С Гоголем, Лермонтовым, Цветаевой, ну, представим, более или менее, понятно. Александр Сергеевич вполне мог,  проезжая в коляске по Поварской в гости в знакомое семейство, обратить внимание на молодой, стройный вяз. Пётр Ильич по дороге в Московскую консерваторию, не исключено, проходил мимо уже взрослого дерева…

А потом был период, когда мы не виделись. Это вынужденный перерыв в наших свиданиях не пошёл на пользу ни мне, ни «нашему» вязу. Я постарел, очень сильно изменился, и – не в лучшую сторону, а вяз – умер.
И я снова пришёл на Поварскую улицу. Растрескавшаяся, местами уже отвалившаяся кора, десятки грибов-лишайников, усеявшие почерневший ствол, широко, нелепо раскинутые ветки с узорно чернеющими на фоне вечернего неба веточками. Но узоры эти безжизненны.
Вяз умер.

А может быть, он не захотел жить рядом с лживой табличкой, ясно видя, что ни демократия, ни перестройка, ни гласность не смогли победить серость, грязь, смрад, захлестнувшие Россию в последнее столетие и всё туже и туже затягивающие петлю на шее в последнее десятилетие.
Вяз умер.

И я жажду прихода нового Бонапарта.
Чтобы он выжег весь смрад, всю грязь, всё бесстыдство и беззаконие современной России…