Помни - судьба писателя трагична

                Николай МАЛАШИЧ

      ПОМНИ – СУДЬБА ПИСАТЕЛЯ               

                ТРАГИЧНА




             Есть, однако, нечто более драгоценное, более               
         непосредственное, чем всякого рода статьи и мемуары: п и с ь м а.
                А.Ф. Кони

   Как трудно переносить смерти самых дорогих, самых светлых людей. Душа не смиряется со словамы «была», «был», «нет и не будет», «писала», «писал». Отчаяние, одиночество среди множества людей, где столько бесполезной швали, столько негодяев,  мерзавцев,  которые отравляют дарованную и им, и окружающим жизнь, которые кроме матюгания, наглости, ненасытности, хамства, ничего за душой не имеют. Неужто люди прозренные, призванные нести свет живущим, должны так страдать за грешных и так мучиться на своём веку, осознавая наперёд, что их судьбы трагичны? 
    «Но что-то много страдают мученики и мало действует их страдания на человеческий мусор», - с горечью заметил писатель Виктор Астафьев.
    Не смиряется ни душа, ни сознание, что не будет больше Ирины Маляровой, случайно обнаружившей во мне какие-то задатки таланта в молодости и проделавшей такую огромную работу, чтобы вывести к свету.
  Кажется, чудо вот-вот произойдёт: я снова увижу её, а потом получу заказное письмо, прочитаю в нём: «пиши мне». «Что бы делал Мастер без Маргариты?..» От одного сознания, что она жива, я что-то хоть делал, хотя и не рядом с ней был. Но её нет больше. И Дмитрия Михайловича нет. И никто никогда мне не скажет: «Как я судьбу твою беру близко к сердцу…» Что оно такое – вечность? Бесконечность? Возможно ли в ней свидание душ? Есть ли хоть какая-то надежда? – не отвечает никто. А после воскресения из мёртвых, возможно ли исправить ошибки перворазовой жизни? Возможно ли мне будет поехать к ней, к воскресшей воскресшему, в Ленинград, чтобы обнять и расцеловать плачущие от счастья глаза, единственный раз - от счастья!.. 
   Но я попаду в ад, большего не заслужил. И вряд ли какие исповеди меня от мук ада спасут. Ад для меня уже при жизни начался. Я – раковый больной, значит, получил по заслугам. Ты достойна рая, Ира, ты – мученица, ты – блаженная, ты столько сделала для людей. Пусть хоть это будет мне утешением… Тебя призвал к себе Господь, ты свою миссию выполнила, ты своё отстрадала.
     Помню, Ира, – судьба писателя трагична. «Я близок к падению и скорбь моя всегда передо мною». Псалом 37:18.

     В Заполярье меня увлекло совем противоположное военному делу – поэзия. Я  от.дался ей всецело. Публикации отдельных стихотворений и подборок вдохновляли, но более всего вдохновляла ленинградская поэтесса Ирина Александровна Малярова, работавшая в то время литконсультантом в окружной газете.
     Каждый месяц Ирине Александровне я направлял всё, что писал. И каждый месяц она от руки писала письма мне, подробно разбирая стихи. Даже те, которые выбрасывать надо бы. Что-то находила, хотя бы две-три строчки, просила доделать, дотянуть, додумать. Редко одобряла полностью. Я так привык к ней, к её письмам, к её озабоченности, искренной веры её, что из меня получится поэт, что у меня есть способности на это. Она, оказывается, и Николая Рубцова из Баренцева моря вытащила. Её подробные, очень умные обзоры стихов мне стали необходимы, как больному лекарство. У меня украинизмов было полно. Я, сельский человек, оказывается, не знал, что пчела жужжит, а не гудит. Какое терпение надо было ей, за семьдесят пять рублей работавшей, чтобы брать домой мои несуразные в большинстве стихи и до поздней ночи их перечитывать, изучать и на пяти-шести страницах писать об удачах и неудачах, о находках и просчётах.  Вдохновляла, просила писать, не бросать. Знала, что кроме неё мне не с кем общаться, что литературной среды у меня не было никогда, и нет в данное время. Стремилась создать в письмах атмосферу деловитости, говорила о публикациях в журналах известных на то время поэтов, чтобы я их читал внимательно, находил время.  Предлагала как бы семинар: прочитать ту или иную книгу такого-то поэта и высказаться, что пришлось по душе.  Назначала число, чтобы мы одновременно высылали друг другу письма, не зная заранее мнений друг друга. Оказывалось, что наши вкусы хоть и расходились, но в большинстве мы сходились в оценках. За год такой работы она добилась от меня заметного роста. Я приходил домой, если не был на дежурстве,  где-то в 20-21 час. В 22 часа просил Ларису, чтобы не подходила ко мне на кухню до трёх часов ночи – у нас была одна комнатка - и чтобы не мешала. Я работаю. Такого никогда не было. Ларисе было скучно, и она поначалу подходила поговорить, пообщаться с мужем. Но я просил её идти заниматься с дочкой. Она часто плакала: «Не знала, что выхожу замуж за поэта».
   Это меня расстраивало:
   - Я же тебе не запрещаю, выходи за кого хочешь, столько офицеров холостых, женатого можешь отбить…
   Она в расстроенных чувствах отходила. Но когда стали появляться стихи в периодике, и когда поняла, что моя работа наизнос – никогда не вмешивалась. Порой замечала, что у меня не ладится, что я неделю-другую не пишу, озабоченно говорила:
   - Что-то случилось? – и старалась, чтобы я быстрее выходил из кризисного состояния.
    А Ирина Александровна всё настаивала и настаивала присылать ей новые и новые стихи. Просила, убеждала, поздравляла с удачами. Один раз уверенно написала: «Будет и на нашей улице праздник!» В это мне верилось с трудом, но я применял всю силу воли, чтобы не распыляться, не отвлекаться от того, что стал считать главным. Лариса приревновала: ты одну Малярову перед глазами видишь, ты не слышишь, что тебе люди говорят. Ей стали доносить со службы офицеры, что я их разговоров не слышу, стараясь всё это подать то с иронией, то с чувством собственного превосходства. А я не Малярову перед глазами видел, я видел Север перед глазами такой, каким бы его без Маляровой никогда не увидел, даже не заподозрил бы, что он такой мог существовать. Она учила меня простоте в выражениях, в словах, мне эта простота так трудно давалась, но всё-таки давалась. Оттуда, из далёкого Ленинграда, через два рейсовых парохода, я получал такие обаятельные письма-разборы, что удивлялся – будто рядом жила. Она была всего на шесть лет старше меня, и готовила мне первую книгу, в которую я вообще тогда не верил.
    Со своими солдатскими расчётами два раза в неделю приходилось вести политзанятия. Лекции приедались солдатам, я зачастую читал им свои стихи и стихи других писателей. Попадались солдаты, не знающие географию. Рядового Бурыкина попросил показать Ла-Манш. Искал, искал, и не  нашёл. Но когда я прочитал стихи Есенина «За знамя вольности и светлого труда готов бежать хоть до Ла-Манша» – через год эти строчки солдат повторил. Однажды из Североморска приехала комиссия проверять политзанятия. В мои расчёты пришёл полковник. Вызвал к карте рядового Васютина и начал допрашивать, где Австралия, где Новая Зеландия. Солдат бодро показывал.
   - Назовите столицу Новой Зеландии.
   - Солдат задумался немного, потом произнёс: «Веллингтон!» А дальше прочитал запомнившиеся ему стихи, которые я только однажды озвучил на политзанятии:
   
                Он мёртвым пал, моей рукой
                Водила дикая отвага.
                Ты не заштопаешь иглой
                Прореху, сделанную шпагой.

                Я заплатил свой долг, любовь,
                Не возмущаясь, не ревнуя,
                Недаром помню, кровь за кровь,
                А поцелуй за поцелуи.

        Полковник уставился сначала на солдата, потом на меня.
        - А это где вы вычитали?       
        Я без паузы спокойно ответил:
   Это Багрицкий написал.
   Полковник укороизненно посмотрел на меня:
    - Не Багрицкий, товарищ старший лейтенант, а Батицкий. Знать пора главнокомандующего войск ПВО.
    Дело в том, что маршалам иногда журналисты писали статьи, и они их печатали под своими именами. Услышав неточную фамилию своего высокого начальника, полковник, естественно, поправил.
    Потом этот же полковник собрал офицеров дивизиона, попросил у командира журнал, где велись записи о результатах соцсоревнований, открыл его, а меня спросил:
         - Товарищ Малашич, с кем вы соревнуетесь?
         - Товарищ полковник, я соревнуюсь с Александром Блоком, - сказал серьёзно. Офицеры заулыбались, а полковник:
         - И кто же кого побеждает?
         - Блок побеждает.
         - Ну, вот видите, нехорошо, нехорошо. Вы, я вижу, не очень стремитесь. Поскольку фамилию коверкаете соперника. Тут записано не Александр Блок, а Александр Бобло. Товарищ командир, надо строже спрашивать со своих подчинённых.
         - Есть, - вскочил с места командир дивизиона.
        Возможно, такое мне и не сходило бы с рук, но дело в том, что офицеры в большинстве на проверках бежали ко мне с распросами, касающимися технических знаний. Я никогда никому не отказывал, подробно разбирал блоки, радиосхемы…Это всем нравилось. И мне прощались «странности».
       Письма Маляровой, так казалось, я ждал вечность. Но вот пришёл конверт, где указывала, какие стихи пойдут в будущую книжку.
      Из отобранных ею стихов послал на конкурс во флотскую газету подборку и получил первую премию. Председателем комиссии тогда был известный поэт Владимир Матвеев, являющийся для меня несомненным авторитетом. Его песня «Заполярные вечера» звучала по телевидению каждый вечер, как гимн Заполярья.
     Сразу сообщил Ирине Александровне. Она восприняла это как свою собственную победу. Ещё бы – столько вложила сил в меня, столько знаний и опыта передала. На конференцию молодых писателей в Ленинград пригласила. Но уже были недоброжелатели, а, может, просто завистники среди командиров – не пустили. А вот выезду на Всероссийское совещение в Севастополь не просто поспособствовала – добилась. Телеграммами, хождением к Даниилу Гранину, звонками к генералу армии Епишеву, и ещё только ей известными путями. То была трогательная забота. У меня сердце разрывалось – что за женщина? Она же меня человеком делает, тянет за уши туда, куда мне и не снилось никогда, бегает, обивает пороги… Я и сейчас могу утвердительно сказать – Николай Рубцов – творение её рук. И если чего-то стоит в поэзии Николай Малашич – тоже творение её рук. И всё это бескорыстно, только с одной любовью – с любовью к литературе.
    В те годы я, выражаясь словами С.Есенина, «заболел писательскою дрожью». Это очень точные слова. Когда без дрожи пишешь – ничего не получается. Серьёзно можно работать только с непонятной дрожью в душе, о чем мне впоследствии говорил и Николай Рубцов…
    Но вот я в Севастополе. Те слова неожиданные, которые говорили о стихах Дмитрий Ковалёв, Илья Френкель, Всеволод Азаров окрылили. Всеволод Азаров пообещал редактировать книгу первую, дал мне в дорогу бидон черешен:
    - Заедешь в Ленинград, передашь моим дочкам. Они у меня ещё не замужем, - улыбнулся.
    - Я сначала к Маляровой заеду, я же её не видел за шесть лет писанины ни разу.               
    - Иринке я позвонил о том, что ты у нас лучше других прошёл. Чуть не расплакалась…   
    Вот как она восприняла совместный наш успех! Меня заколотило.
    Из Севастополя еду в Ленинград. Прихожу на Ковенский переулок. На двери фамилия не русская. А Маляровых фамилии  нет. Тогда почему-то на каждых дверях фамилии красовались. «Переехали, что ли?» Звоню. Открывает Ирина Александровна. Перешагиваю через порог, она кидается на грудь. И в слёзы… Слёзы радости…У меня тоже покатились… Стоим, обнявшись у порога. Целую мокрые глаза, щёки. Конечно, она выдыхалась со мной, конечно, рада. И я рад. Рад тому, что есть она, уже не Ирина Александровна, уже навсегда для меня Ира, Ирина… Но вот отошли и от восторга, и от впечатления встречи немного. Усадила за стол. Мать лежит в кровати больная. А Ирина красивая вся. Глаза большие, чёрные.
    - Почему фамилия на дверях не твоя?
   - Материна.
         Вдвоём они живут в одной комнатке. 
    - Всеволод Азаров велел зайти к нему, черешни севастопольские передать…               
    Ирина взглянула, уверенным движением переставила бидончик на край стола:
   - Я сама отнесу.   
   Пообедали. Ирина накормила мать.
   - Поехали в Репино. Я там дачу снимаю…
   И вот мы в знаменитом Репино, пристанище ленинградских писателей. Тут Анна Ахматова работала…
   Ирина как догадалась о моих мыслях об Ахматовой.
   - Завтра на могилу Ахматовой сходим. Я покажу тебе дачный посёлок…
    В Репино сидим друг против друга, довольные встречей, а ещё больше довольные друг другом. Я тем, что вот попался мне такой литконсультант, которого ни у кого никогда не было и не будет, что шесть лет и больше сорока писем я буду хранить до своей смерти, что они – дороже всех моих стихов. Я чувствую себя счастливым в эту минуту. И она сидит против - приветливая, вспоминает, как я в одинаковых конвертах весь год письма писал, а она коллекционирует этикетки писем, как перепутал в конверте письма и прислал ей вместо стихов письмо кому-то… Потом мы ходили по лесу. Чистый такой лес, хвойный, озоновый.
    Дело к вечеру. Ирина привела в свою комнату, что снимает:
   - Я поеду домой, а ты ложись спать. Читай тут, - указала на библиотечку, - пиши, если удастся. Чай пей…
   Я уселся в кресло за столиком:
   - Может, останешься? Диван широкий…
   Наверное, все мужчины об этом думают. И я не исключение.
   - Нет, я поеду. Мать надо кормить, ухаживать. - И уехала…
  Достал рабочую тетрадь. Ночь пролетела незаметно. Ирина как-то неожиданно появилась, мне показалось, что она в Ленинград не ездила, что, может, автобус не пошёл…
  - Ты ещё не ложился?
       - Нет.
  - Писал?
  - Писал.
  - Разве так можно? Покажи, что писал.
    Я ей ничего не боялся показывать. Она всегда с тактом браковала слабые стихи. И я показал черновой вариант стихотворения «Возвращение»…
    - Ложись, спи.
    - Ты думаешь, смогу уснуть? Это уже привычка – на дежурстве не спать, потом день бодрствовать.
    А июньский день такой солнечный выдался, тёплый.         
      - Пошли на пляж, - предложила.
 - Пошли.
     На пляже народ загоревший. А мы разделись – белые, как свечки. Стоим и за руки держимся друг против друга.
   - На нас внимание все обращают, - говорю.      
   - Завидуют нам…
    И мне не кажется, что она преувеличивает. Кто же нас счастливее в этот вот момент, который, увы, никогда не повторится. И мы этого не знаем и нам обоим ни капельки не грустно. А я чувствую с ней себя человеком, и вечное недовольство собой пропало. И ей, наверное, так кажется…
- Вытянула ты меня…
- Ты сам постарался…         
 …Чёрные, большие глаза… Летишь, как в пропасть…  И удержу не находится.
    К обеду пришли в её маленькую комнату, что снимала. Вытащила из шкафчика только что вышедший свой сборник стихов: “Сегодня мне не спится”.
- Ты чего?
-  Мягкого знака не хватает.
Она смущённо:
  - Это я тебя научила присматриваться…
 
    Сходили на могилу Ахматовой. Она в конце кладбища. Точно посередине дорожки, разделяющей кладбище на две части. Потом Ирина найдёт стихи Ахматовой неопубликованные при жизни поэтессы, и я их предложу в «Подъём». Я предложу в «Подъём» и её хорошие стихи, но почему-то их не опубликуют…
  - Вечером тебе уезжать.
  - Опоздаю на сутки, подумаешь. Ко мне уже заменщик из Воронежа приехал.
 - Я так не хочу. – Ирина серьёзная. – Тебя и так не пускали  на совещание. Не опаздывай, - просит.
   Поезд на Мурманск уходил, оказывается, в три часа утра. Вечером в Ковенском переулке она уложила меня на свою кровать:
    - Поспи.
    И я заснул.
     В два часа разбудила. Вскочил:
   - Проспал?
   - Вскакиваешь, как по тревоге. Два часа. Я вызвала такси.
   Мать Ирины спит. Ирина просидела возле меня в кресле…

    …Сейчас мне просто необходимо показать тем, кто будет читать эту книжку, что же это за письма были, что же это за работа такая большая проделана - и во имя чего?
…Первое письмо датировано 28.01. 1966 г.

   «Уважаемый тов. Малашич!
   Ваше стихотворение написано лирично, тепло, но первая его половина звучит более интересно, чем вторая. Вторая половина вместо того, чтобы развивать тему, как-то сделала её менее оригинальной.
   Старайтесь, чтобы ваша искренность сочеталась с выразительностью.
    Литконсультант И. Малярова».

    И я почувствовал за этим коротеньким письмом внимательного человека. Начал «стараться». Через месяц послал кипу стихов. И вскоре получил ответ.

   «14 марта 1966 г.
                Уважаемый тов. Малашич!
   Я внимательно прочла Ваши стихи. Многое в них мне понравилось. Чувствуется, что Вы человек способный. Есть в Ваших стихах образное мышление, темперамент, чувство правды. Всё это очень важно и отрадно.
   Но есть некоторая неровность, встречаются порой неточности. Иногда Вы не ладите с ударениями. Иногда употребляете неточное слово или сочетание слов. И хотя количество неудач у Вас меньше, чем удач, всё же ложка дёгтя портит бочку мёда.
   Поэтому в своём письме я буду больше говорить о недостатках. Так, в отличном стихотворении «Шинель» трудно читается строка «Не прошита пургой» - она выпала из размера. А слово «поднялась» употреблено с неверным ударением на первом слоге. В стихотворении «Уставы» мне показалась слабой последняя строфа. Возможно, что данное стихотворение надо сократить на эту строфу. В стихотворении «Телефонистка» что-то не получилось. В искусстве всё держится на знаменитом чеховстком «чуть-чуть». А здесь «чуть-чуть» нарушено. Появилась какая-то сентиментальность.
    В стихотворении «Полярное сияние»  удались начало и середина, но, к сожалению, не удался конец. Слишком много существительных скопилось в последней строфе.
   Меня глубоко взволновало Ваше стихотворение о матери. Но и в нём есть уязвимые места. Строка «Какая была бы счастливая» – выпала из размера. В этом стихотворении точнее прозвучала бы фраза: «Какая б ты была счастливая». Вообще Ваши стихи ритмичны, но иногда есть срывы.
   Стихотворение «Солдаты» мне понравилось без средней строфы, которая начинается со слов «Коль надо». Ещё в этом стихотвореннии мне не нравится выражение «их пот гасил». Оно по звучанию и по смыслу неудачное. По стихотворению «Полярникам» у меня нет замечаний.
   Его можно прямо публиковать, но хотелось бы дать не отдельное стихотворение, а подборку. Так что дело за вами – поправляйте старые стихи, пишите новые и присылайте.
   Остальные семь стихотворений мне сейчас подробно разбирать некогда. Скажу только, что стихотворение «Приезжайте на Север» очень растянуто. Его надо уплотнять, сокращая за счёт банальностей.
   Есть у меня ещё одно общее замечание. Сводите до минимума столкновения согласных или просто близких звуков.
      С приветом
      Литконсультант И.Малярова».

      Надо сказать, что стихи я рассылал во многие газеты и журналы. И никто ничего подобного мне ни разу не написал. Такое внимательное отношение, заботливость такая. И я ежемесячно отправлял в Ленинград конверты и ежемесячно получал такие необходимые мне обзоры.   
  И вот, наконец, получил  вдохновляющее письмо:

   «27 октября 1966 года.
                Здравствуйте, тов. Малашич!
     Получила Ваши новые стихи. Меня потрясло стихотворение о мёртвых детях, но я, увы, знаю, что его не опубликуют в газете. Оно для альманаха, для книжки. И для этой будущей цели его надо доработать… Я предлагаю Вам некоторые сокращения в тех стихах, которые думаю предложить в качестве подборки.
   …Думаю, что из этих шести стихотворений четыре-пять опубликуют. Только пришлите о себе краткие биографические данные и фото. Присылайте прямо на моё имя – я получу быстрее.
    С приветом, литконсультант   И. Малярова».

   Мне казалось, что Ирина Малярова находится рядом со мной. Делает подсказки, правку, додумывает то, до чего я не додумался и не додумаюсь. Как же нелегко давалась нам эта первая подборка!
     И тут я получаю приглашение в редакцию армейской газеты «Часовой Севера» в город Архангельск. Не знаю до сих пор – ошибка ли то была с моей стороны или я поступил правильно, но целую неделю раздумывал и – отказался… Только через десять лет я получил звание – капитан. А мог бы получить в 1966 году. Вот такое письмо мне пришло от знакомого журналиста из газеты, каждый абзац которого написан разными чернилами:

     «Здравствуй, Николай!
   Нас крайне удивила твоя телеграма «НЕ согласен».  Ошибки тут нет? В чём причина? Подробно черкни авиапочтой! Может, тебя запугали трудностями? Так их меньше, чем у тебя сейчас.
   Деньги? Получать будешь в общей сложности чуть-чуть меньше. А если черкнёшь пару материалов в окружную, то восполнишь пробелы.
   Жильё тебя беспокоит? Уверен, что в течение месяца тебе дадут хотя бы временно жильё. Но надо ехать с семьёй. А если есть куда (к родным)  отправить жену, пусть на пару месяцев поедет. Жильё будет.
   Учиться? Пару лет поработаешь и пойдёшь в Политучилище на ф-т журналистики или в университет. Годы твои позволяют.
   Словом, будешь порядочным турком (не обижайся), если откажешься. От тебя требуется одно. Думай и срочно давай телеграмму «Согласен».
   Передают тебе привет Макаров и Упадышев.
   С приветом А. Сорока».

   Отказался. Как «порядочный турок»…
   А Ирина Александровна всё слала и слала обзоры, без которых работать над стихими было немыслимо. Я и русский язык-то знал плохо. Вытягивал на энтузиазме. Отбирала стихи для книжки, - она разве знала, что только через шесть лет первый сборник появится?   
   Ни из одной редакции ничего подобного я не получал. Все отвечали штампом: «Подошли – не подошли». А тут…

     «28 февраля 1967 г.
                Здравствуйте, тов. Малашич!
   Из пяти Ваших стихотворений, на которые я Вам ещё не ответила, мне больше всего понравилось стихотворение «После тревоги».
   Оно очень верное по мысли и по психологическому состоянию. Я думаю, что в вашей будущей книжке оно прозвучит хорошо. К сожалению, для газеты с её подчёркнутым неколебимым мажором оно не подойдёт.
   По самому стиху у меня есть некоторые замечания в отношении первых строк. Мне кажется, что деепричастия «наблюдая» и глагол «сидит» очень далеко отстоят друг от друга.
   Во-вторых, слово «томно» мне показалось случайным. Слово «вяло» здесь стоит точнее. Но с этими словами не очень сочетаются определения «суровый, строгий».
   …Мне очень хочется, чтобы вы работали точнее. Именно на пороге первой книжки важно развить максимальную технику, избавиться от разных мелких погрешностей.
   Я уверена, что со временем ваши стихи вновь появятся на страницах нашей газеты. А пока работайте, пишите, присылайте стихи. Желаю Вам успехов.
   С приветом, литконсультант Ирина Малярова».

   Многие стихи я так никогда и не дорабатывал, и позже никуда не включал. Но замечания Ирины Александровны впитывал, вчитывался в них и старался, хоть не очень получалось, писать чище.

   «15 апреля 1967 года.
                Здравствуйте, тов. Малашич!
    Я постараюсь ответить на все ваши вопросы в той степени, в какой осведомлена по ним. Но сперва о стихах.
   Мне кажется, что стихи ваши стали драматичнее. Это качество приближает их к тем стихам, которые скорее увидят свет в альманахе или сборнике, чем в периодической печати.
      …Что я могу Вам посоветовать в издательском плане? Я не имею отношения ни к одному из издательств. Но по опыту товарищей знаю, что книжки иногородних авторов сперва выходят по месту жительства.
   Так, до того, как издать сборник своих стихов в Ленинграде, Анатолий Краснов выпустил три сборника в Калининграде. До того, как издать сборник в Москве, Виктор Коротаев выпустил сборники в Вологде и в Архангельске.
   Каждые два-три года в Ленинграде проводятся областные или межобластные конференции молодых авторов.
   Они приносят какие-то практические плоды молодёжи, в том числе рекомендации в издательства на периферии.
   Я полагаю, что очередная конференция будет в новом году.
   Постарайтесь поддерживать связь с ближайшей к Вам писательской организацией, чтобы во время конференции стать её участником. И отшлифовывайте стихи, чтобы представить на конференции рукопись сборника.
     С приветом
     Литконсультант И. Малярова».

    Многие стихи я уже писал именно для неё, для Ирины Маляровой. Без посвящений, конечно. Посвящения пишут мастера, а не ученики, и посвящения должны быть идеально отшлифованы. А тут сплошные недостатки и совместные дотягивания. И всё же при доработке получалось:    
                …Бьёт о берег волна…
                Я стою на бревенчатом пирсе.
                Впереди – вся страна.
                Миллины взволнованных писем.
               
                Мой родной континент,
                Ты зовёшься Большою Землёю,
                Принеси мне конверт,
                Что подписан любимой рукою.

                Ту, мою, огради
                Ото всех её любящих граждан,
                И за стол посади,
                Пусть напишет письмо мне однажды…

                Бьёт о берег волна,
                С каждым разом всё тише.
                Где-то пишет она,
                Да никак не напишет…

    Она писала. Очень много и подробно писала. Но мне казалось, что писем было всё же недостаточно. Что я ей чаще посылал стихи, что я каждый день ей отправлял бы по письму, если бы рейсовый пароход ходил ежедневно.

                …Твои я письма изучал
                Как птиц, из рук не выпуская.

                Заглядывал словам в глаза
                Прислушивался к их дыханью,
                К серцебиенью, трепыханью…
                Ну, что ж, иначе тут нельзя…

    «25 сентября 1967 г
                Здравствуйте, тов. Малашич!
   Ваши новые стихи интересны, они говорят о том, что Вы углубляете поиск, ставите себе более сложные задачи.
   Но в связи с этим появляются и новые трудности, прежде всего языковые...
   Видимо, через два месяца в Ленинграде будет проводиться конференция молодых писателей Северо-Запада. Мне важно знать, наладились ли у вас какие-нибудь связи с мурманской или архангельской писательскими организациями.
   Недели через две-три начнёт работать наше литературное объединение, придёт его руководитель – Всеволод Азаров. И я смогу посоветоваться с ним, как помочь Вам принять участие в работе конференции.
   А пока Вы готовьтесь на всякий случай – Ваши лучшие стихи отпечатайте на машинке, подправьте.
   Как только я узнаю точно условия конференции и возможность  Вашего участия – напишу Вам. Но если ничего не получится, не огорчайтесь. Время работает на молодых и упорных.
    С приветом
    Литконсультант И.Малярова».

    Связи с писательскими организациями установить не удавалось. На областную конференцию молодых писателей в Мурманск меня не отпустило полковое начальство…
    До этого письма шли на редакционных бланках, отпечатанные машинисткой. С этих пор Ирина Александровна будет писать только от руки и не на бланках, указывая свой домашний адрес.

   «11.Х. 67 г.
                Здравствуйте тов. Малашич!
   Я постаралась узнать, что надо делать для того, чтобы попасть на конференцию, которая состоится в Ленинграде в 20-х числах ноября. Называться она будет Х межобластная конференция молодых писателей.
   Нужно отобрать 15-20 лучших стихотворений, отпечатать в 3-х экз. и срочно выслать два экземпляра по адресу: Ленинград, ул. Воинова,18.
Ленинградское отд. Союза писателей. Тхоржевскому Сергею Сергеевичу. (Для Х межобластной конф.)
   А третий экземпляр нужно выслать поэтессе Наталье Иосифовне Грудининой на её дом. адрес…
   Оба эти писателя входят в комиссию по работе с молодыми, и, очевидно, будут в предварительном жюри. С Грудининой я уже говорила о Вас, она человек отзывчивый, простой. Когда будете ей писать, сошлитесь на мою рекомендацию, попутно коротко раскажите о себе. Просите, чтобы прислали вызов на имя вашего начальства.
   Тхоржевский лицо менее творческое, более официальное. В письме к нему ссылайтесь на рекомендацию газеты «На страже Родины» (я таковую занесу в Союз писателей на днях.) Перечислите необходимые анкетные данные: год рождения, образование, с какого года на Севере, где печатались. Вырезок из газет присылать не надо.
   Главное скажут за себя сами стихи. И торопитесь!
   Грудинина мне сегодня сказала, что срок присылки рукописей – 20 октября (т.е. за месяц  до самой конференции). Заявку на делегатов от литобъединения «На страже Родины» я оставлю в ближайшие дни, так что предупрежу о ваших стихих. Поэтому несколько дней после 20-го будут в вашем распоряжении.
   Тем более, что наш руководитель лито Всеволод Борисович Азаров возвращается из отпуска только 24 октября.
   Если у вас будет четвёртый отчётливый печатный экземпляр рукописи, то вышлите его Азарову на дом. адрес…
   В письме к нему, так же, как к Наталье Иосифовне, можно ссылаться на меня.
   Я не могла написать раньше – только что вернулась из Пушкинских гор, где была со своими учениками. Не знаю, есть ли к Вам авиапочта, но пишу авиа. Держите меня в курсе ваших дел. Желаю успехов. Ирина Малярова».

   И конверт у меня сохранился. Наверное, в Мурманск летел самолётом. А потом рейсовым пароходом - 18 часов.
   Я выполнил всё, как написала Ирина Александровна. Я же не знал, что меня могут не пустить на конференцию. У меня был 1-й класс по специальности и отличные три расчёта. Любая проверка мне была не страшна. А под ремнём брюк - рабочая тетрадь. Я не заводил толстых тетрадей. Тоненькие, ученические, чтобы не видно было никому… Но самая главная работа, конечно, за столом - с 22.00 до 3.00. Если можно так сказать, я выворачивался наизнанку, выдыхался над каждым стихотворением. И не боялся посылать всё.  Знал – каждая строчка будет прочитана очень внимательно и мне Ирина Александровна ответит доброжелательно, подробно. А сейчас она делает всё от неё зависящее, чтобы я попал на конференцию.

   «5. Х1. 67.
                Здравствуйте, Николай Малашич!
    Где-то параллельно этому письму идёт Вам другое моё письмо, написанное раньше. Тогда я ещё не знала, что Вы сумеете отпечатать стихи и обещала Вам сделать это сама после праздников.
   Сейчас я знаю из Вашего последнего письма, что стихи Вы выслали. Знаю, что они получены. Азаров обещал мне написать в Североморск по адресу, который Вы указали. Но потребовал от меня, чтобы раньше по тому же адресу пошла официальная бумага из Союза писателей.
   Вчера я была у Тхоржевского, он увильнул от того, чтобы самому написать бумагу. Тогда я пошла на приём к Даниилу Гранину и получила отношение за его подписью. Тут же поехала на главпочтамт и отправила заказной авиапочтой. Если эта бумага не поможет, тогда ничего не поделаешь. Всё, что от меня зависит, я сделала.
   Что касается подборки ваших стихов в газете, то в ближайшее время и думать нечего. В редакции скопились стихи, ещё с февраля м-ца предложенные. Лежат подборки старых коммунистов, месяц лежит подборка победителя третьего областного слёта поэтов в г. Пушкине, и масса других материалов. Но это между нами.
   Конференция, конечно, послужила бы толчком, но, вероятно, для коллективной подборки, т.к. на конференции от нас будет человек пять.
   Во всей этой канительной истории Вам ещё повезло, что ваш год рождения подходит для нынешней конференции. Они установили очень строгий возрастной ценз – 1940 год рождения. А руководители литобъединений, которые не были предупреждены, попали в неловкое положение перед теми, кого рекомендовали. Мне кажется, что одна из главных проблем нашей эпохи – этическая.
   Спасибо Вам за благословение на этом трудном пути. Так много хочется сделать людям, и так мало для этого возможностей.
   Желаю Вам счастливых праздников. Пишите сразу, как что-то станет известным.
   С приветом Ирина Малярорва».

   Я всё же получил записку от Тхоржевского. Неутомимая Малярова выхлопотала. Но меня не отпустил начальник политотдела полка, в то время майор, латыш Гунар Лазер. Какой коварный человек попался на моём пути!
    А то, что шло «параллельно», не авиа, я получил чуть позже. Какое же трудолюбие надо было иметь, какая сомоотдача, какая беззаветность, чтобы столько сил вкладывать в одного автора, находящегося где-то у чёрта на куличках! Да ещё у которого не всё получается, вернее, многое не получается.
    После её обзоров, наставлений, указаний, я не чувствовал себя вдали от литературной жизни. Правда, я маялся, иногда не понимал, хорошо это или плохо, иногда мне казалось, что так хорошо сказалось, дальше  некуда, запаковывал в конверт и ждал, ждал, что скажет Ирина Александровна. А она незамедлительно откликалась и говорила, всё как есть. Тогда я одно правил, другое совсем выбрасывал, были случаи, что не соглашался. Да и она иногда правила, ненужное отбрасывала.  Я говорил себе: «Не может быть, чтобы она всем делала такие длинные обстоятеные обзоры стихов. У неё просто времени не хватит на всех…» Письма были присланы из дома. Значит, ей никто не оплачивает работу. Значит, она это делает по собственной инициативе… Значит, стоит мне работать…
      Я всё больше понимал – журналистика и литература – разные вещи. И что для журналистики я не пригоден. Для меня год 1967-й был  труден. Поиски новых и новых тем, отчаянная работа и такое же отчаянное сопротивление среды. Но вот получаю письмо из газеты «Часовой Севера», что в Архангельске:

      «11.01. 68 г.
                тов. Малашич!
       У нас в редакции есть вакантная должность корреспондента-организатора. Одно время мы вели с вами переговоры по этому вопросу. Позднее Вы отказались. А как сейчас, пошли бы на должность корреспондента? Звание – «капитан». Оклад 120. Коэффициента в нашем городе пока никакого нет.
   Срочно, в день получения письма сообщите мне свои соображения по этому вопросу. (Можно по телефону или письмом.)
   Р. S. В Львовское высшее училище на факультет журналистики могли бы поступить через два года.
   Говорить пока никому об этом предложении не следует.
   Подп-к  А. Виноградов».


   Ирина Александровна уже поставила меня на другой уровень.       Наверное, она бы не стала так готовить меня для журналистики, как она готовила для серьёзной писательской работы.  Заметки писать каждому по плечу. Наверное, не поощряла бы во мне журналиста. И я отказался второй раз…
   Пароходы стали ходить раз в десять дней. Я рассылал стихи и в другие редакции, где кое-что печатали, но никто не додумался мне написать ни единого письма, подобно тем, которые писала Ирина Малярова.

     «19 апреля 68 г.
                Здравствуйте, Николай Ильич!
   Мне очень стыдно, что в ответ на ваши сердечные, тёплые строки я ничего не написала.  Два длинных моих письма остались неоконченными (и, соответственно, не посланы). Решила написать короткое. Просто спасибо за теплоту, за дружбу. Не обижайтесь, что молчу. Это от обилия забот, (в основном – несносных).
   Обещаю в майские праздники написать Вам третье подробное письмо и, в отличие от первых двух, послать.
   Со стихами в газете плохо. Идёт обилие официальных материалов. Прямо говорят: «Не тот момент».
   Восьмого марта пробила стихи Солуновой, которые пролежали в редакции 13 месяцев. Некоторые лежат и дольше. Так что не горюйте. Будет и на нашей улице праздник.
   Пишите, как там у вас греет солнышко? Не скучайте, присылайте стихи.
     С тёплым апрельским приветом, Ирина Малярова.
   P. S. Сейчас половина второго ночи, а в 7 ч. 15 м. вставать. Как видите, не отстаю от Вас. Мама меня почти не видит».

    В мае пришло известие – меня после шести лет службы на полуострове Рыбачий переводят в Воронеж. Я начал, как и другие заменяющиеся офицеры, колотить ящики под «нажитое» имущество. Проверка приехала. Гунар Лазер так старался, чтобы мне поставили хоть одну неудовлетворительную оценку. Но это ему не удалось, хотя мне уже было безразлично, что и кто мне поставит. Я ничего не знал о готовящемся первом всероссийском совещании молодых писателей, пишущих на военную тему, в Севастополе. И не представлял, сколько трудов затратила литконсультант окружной газеты Ирина Малярова, чтобы меня отправить на это совещание. Она учла весь предыдущий опыт со мной, запаслась бумагами от Даниила Гранина, от ленинградского руководства газетой, но самое главное,- она пробилась в Главное политуправление Москвы, откуда в часть пришла телеграмма-приказ: «Откомандировать старшего лейтенанта Н.И. Малашича в г. Севастополь». И указаны числа.
   Однако майор Лазер приказал не выписывать документы. И пароход ушёл… Пришлось пойти на крайности – требовать выполнения приказа. Иначе, мол, прокурору напишу и в Главное политуправление телеграмму дам. Лазер испугался. Должность у него подполковничья и перспектива – полковничья…
   Мне в конце концов выделили вертолёт до Печенги. Оттуда на попутной до Мурманска и – на самолёты: Мурманск-Москва- Севастополь. Вот и появился в конце совещания…
   А потом в Ленинград, обнять Ирину Александровну и… поплакаться да порадоваться…
   …14 июня простились с Ириной. Поехал в Заполярье, а в конце июня уже был в Воронеже, где ни жилья, ни знакомых. Только отпуск предоставили…  Заехал на два дня в Москву. Отдал стихи в «Наш современник». Отдал в «Советский воин». Написал Ирине письмо и уехал в  Погар за семьёй…

   «17. О7. 68 г.
                Добрый день, старший лейтенант Малашич!
   Пишу письмо, а когда пошлю – ещё не знаю. Воронежский адрес получила, но, судя по московскому письму, адресат уже в отпуске, где-нибудь загорает в субтропиках?
   И не подозревает, что 14 июля (в День взятия Бастилии и ровно через месяц после прощания с Ленинградом) «На страже Родины» прошла подборка из четырёх стихотворений: «Перед штормом», «Тундра», «Отпуск» и «Лирическое» (последнее означает «День работал, вот руки вымою…»).
   В вводке перед стихами я упомянула о Севастополе и о рекомендации издать сборник. (Кстати, что сказали в издательстве?)
   Подборка очень удачная. Я пробила её через нашего главного редактора. Если сравнить её с той, которая была опубликована полтора года назад, то рост автора очевиден. Жаль, что не было у меня под рукой фото. (Урок на будущее).
   А теперь о поправках. Они неизбежны. Пожалуйста, не огорчайся. Сперва о моих правках. Мне пришлось сделать несколько сокращений. Снять первое четверостишие «с оленьей важностью» в начале «Тундры», ибо из-за него это стихотворение не прошло зимой. В конце эта строфа уцелела, т.к. там она логичнее.
   Строфу «Не станьте путником…» сняла, как необязательную, она излишне растягивала стихотворение. В строфе с машинами и с сиянием я переставила строки. Мне показалось, что так сильнее. Прости мне эти вольности, но ты неоднократно писал, что доверяешь моему вкусу. А я старалась сделать всё возможное, чтобы стихи производили наилучшее впечатление.
   В «Перед штормом» убрала строфу с ароматом – она мне и раньше не нравилась. В «Лирическом» сняла строфу с сукиными сынами. Она грубовата, а главное – отвлекала в сторону.
   Что касается трёх последних строк в стихотворении «Отпуск» – мне сказали, что их снял цензор. Тут ничего нельзя было сделать. Почему вместо «А буревестник» стало «И буревестник» – мне никто не объяснил, видимо, испугались трёх «а» подряд, хотя все они были на месте.
   Есть ещё одна накладка, которая касается только меня.
   За несколько часов до выпуска номера слетела моя фамилия под вводкой. Эту свинью мне подложил мой непосредственный начальник – он случайно дежурил по номеру. Мотивировка: «Чтобы видна была работа отдела, а не одного человека.» (Стихи были переданы редактору через голову отдела и это, видимо, и вызвало реакцию).
   Конечно, объективно, это не потеря для подборки, но наши фамилии в ней были для меня символом встречи.
   14 июля я звонила в Москву в гостиницу, хотела сказать о подборке. Но мне ответили, что такой не проживает. Или ты уже выбил, или что-нибудь перепутали.
   А за этот месяц накопились всякие новости, хотелось поговорить. Думала: вдруг размахнёшься, прилетишь: от Москвы до Ленинграда меньше часа. А человек не догадался.
   Читала 23-го июня стихотворение «Солдаты» в «Комсомолке» и в «Лит. России» от 21 июня «Отпуск». Радовалась за автора – ведь это большая пресса. Почему не писал об этих публикациях?
   В «Отпуске» сокращение «пчелы» терпимо, а вот аиста жалко, он был поэтичный.
   Заметка в «Литгазете» хорошая. Азаров молодчина, сказал то, что следует, что ты заслужил.
   Твоё интервью лучшее. Сычёв там кокетничает своим возрастом.
   Спасибо за добрые слова обо мне. Хотела сказать: на старости лет услышала… Но боюсь походить в смысле кокетства на Сычёва. Люблю Цветаеву за полное отсутствие позы и дамского щебетанья.
   В голове – куча вопросов и всякой информации. Но письмо и так затянулось. Два слова ещё: у нас все бредят, как достать двухтомник Евтушенко. Говорят, в Москве уже появился. Ты его видел?
   А когда в Репино говорили о стихах Евтушенко, посвящённых Белле Ахмадулиной, я почему-то забыла «Заклинание». А ведь оно стоит многих.
   Параллельно этому письму вышлю две заказных бандероли: в одной шесть газет с подборкой. В другой – оба моих сборника. (Отсылаю всё это 29 июля.)
   С петроградским приветом, жду стихов и хронику лит. жизни Воронежа. Нам приказал долго жить и любить жизнь светлый автор «Золотой розы».
   Пиши. Счастливо, Ирина Малярова».

   Убрать с вводки имя Маляровой мог абсолютный дурак. Никакой «отдел» со мной никогда не работал. Работал именно один человек. Деловые правки и сокращения её несовместимы с изменениями в моих стихах  журналистами армейскими. Умели они только ухудшать и делали это с превеликим удовольствием, зацикленные штамповкой.
   В «Литгазете» я добился упоминания фамилии моего литконсультанта, а какие стихи кому отдал, я не помнил. Набежали журналисты, разобрали, что было, поделили. Много стихотворений не взял. А только часть тех, на которые указывала Ирина Александровна… А что не залетел в Ленинград – надо было ехать в Воронеж, искать квартиру, получать контейнер – уже простой начали приписывать.
 
     «12.08. 1968
                Добрый день, Коля!
    Получила я твоё августовское письмо и удивилась: а где стихи? Ты ведь писал месяц назад о каких-то южных стихах, которые скоро появятся. Южные или северные, но они должны быть. И я их жду.
   Сейчас один из моих товарищей – Валера Козлин – переходит в штат радиоцентра. И как только появится возможность – он или я, или мы вдвоём, протолкнём что-нибудь из твоих стихов. Но деловые отношения активизируются в сентябре, раньше надеяться нечего. Так что сейчас самое время писать, присылыть и править стихи.
   Но дело даже не в той или иной подборке, а в том, что ты сейчас перешёл на новые рельсы, к тебе будут предъявляться новые требования новыми людьми, а я знаю по опыту, что это всегда ведёт к какой-то ломке, может быть, и полезной, но болезненной. Поэтому пусть воронежские критики не окончательно вытеснят из твоего сознания ленинградцев.
   А Вл. Гордейчеву можешь передать от меня привет. 3-го июня с.г. в Л-де в Летнем саду отмечался Всесоюзный пушкинский праздник. Приехали гости: Владимир Гордейчев, Майя Румянцева, Джим Патерсон. Из ленинградцев были Леонид Хаустов, Иван Дмьянов, Елена Рывина, Элида Дубровина и ваша покорная слуга. Я выступала первой. А гости прибыли, когда уже читала Дубровина. Помню, что Гордейчев читал мало, а рассказывал о том, как Иосиф Уткин, уходя на фронт, встал на колени перед памятником Пушкина.
   Ты спрашиваешь, где взять Цветаеву, Ахматову и Пастернака?  Я могу ещё добавитиь в этот список Иннокентия Анненского и  Андрея Белого. Всё это водится, к сожалению, только на чёрном рынке и стоит очень дорого.
   А позвольте Вас спросить, где копыта клодтовских коней? И одна золотая рыбка? Ну, не буду продолжать каверзных вопросов. Спешу в порт – на международную выставку Инрыбпром.
   Говорят, что там за 30 коп. дают удочку напрокат, можно сесть с нею над бассейном, в который порциями выпускают рыбу, и если поймаешь, заплатишь за неё по государственной цене. Каково? Сперва лови, потом плати. Если бы я была Чарли Чаплиным – припёрлась бы со своей удочкой. Говорят, там плавает китёнок. Интересно, а гарпуны тоже дают напрокат?
   О, бессмертный Гоголь! Ты не дожил до Европейской Ярмарки и скромно довольствовался малороссийской. Теперь Европа под боком, мождно сказать, с доставкой на дом. А Гоголя – ищи-свищи!
   В твои времена, великий Гоголь, воровали только рубашки, а теперь, видишь, в нагрузку воруют Роберта Рождественского – это ли не прогоресс?
   Кстати, о Рождественском. Достала его только в августе. Книжка прекрасная. У меня есть предложение: давай, в один и тот же день, предположим 1-го сентября, вышлем друг другу перечень тех его стихов, которые нам особенно понравились. Неважно, будет их десять или тридцать. А важно сопоставить непосредственные показатели, без невольного  влияния, которое возможно, если один из нас вышлет список раньше.
    По-моему, это интересно. Идёт? А о новостях, чур писать до первого сентября. А то они стареют на глазах. У меня новостей целлый воз и маленькая тележка.
     Пиши, с приветом Ирина Малярова».

   У меня в руках два последних сборника Ирины. Я отобрал стихи на своё усмотрение  с тем, чтобы опубликовать подборку в журнале «Подъём». Прежде всего, изучил стихи всех воронежских поэтов. Стихи Ирины выгодно отличались от стихов местных поэтов и поэтесс. Они были лаконичными, отточенными, выразительными, душевными.  О том, что стихи могут быть не напечатаны, у меня и мысли не было. 
   …А ещё Ирина рассказывала мне о том, как однажды влюбилась в женатого подполковника и что из того получилось. Я понимал Иру – остались стихи, пропало чувство. Но тонкая поэтическая душа её была чиста и нежна. Понимал ли я тогда цену расположения к себе этой замечательной женщины? Наверное, не вполне. Ни в какое «переселение» душ я не верил, ни одного качества предприимчивости у меня никогда не было. Только желание неистребимое было – чтобы стихи её печатали, что это искусство почти недосягаемое, и люди должны это знать…

     «18.08.1968 г.
                Коля, дружище!
    В тот день, когда я утром отправила тебе письмо, вечером ты писал мне – это уже телепатия! И даже в содержании кое-что совпало: требование писать новые стихи.
   Что касается твоей пропагандистской способности, то она меня ошеломила… Ты веришь в переселение душ? По-моему, тебя явно выбрал дух Остапа Бендера. Я, конечно, буду тебя слушаться и помалкивать. Но всё же, когда твой друг мне напишет, упорное молчание с моей стороны будет свинством. Может быть, мне в тот момент «уехать»? Хоть бы ты сообщил мне, какие вирши ты выбрал у меня?
   Конечно, ты немного поторопился. Я бы непременно выслала новые стихи. Сделать это сразу после посылки двух сборников мне показалось нескромным, я решила, что время терпит.
   Сейчас я отдала машинистке большой цикл специально для тебя. Мне хотелось, чтобы именно ты прочёл его первым. Он весь не только не публиковался, но даже в устных выступлениях я из него почти ничего не читала.
   Это интимная лирика. Примерно, тридцать стихотворений, написанных на протяжении нескольких лет.
   Кое-что ещё осталось от той лениздатовской книжки, т.к. нам говорили, что раз издательство партийное, то нельзя писать только о личном.
   Кое-что писалось параллельно циклу сонетов, с которым я тебя познакомлю где-нибудь зимой. Сонеты, в принципе, были всё о том же, но сложная форма сковывала меня, и они получились более условными, символичными.
   В сонетах есть строки более весомые, чем в моих простых стихах, но есть и большая отвлечённость. А так как потребность говорить человечьим голосом оставалась, то и писались попутно стихи нормальные. И скапливались.
   А сейчас я поскребла по сусекам, пересмотрела это хозяйство, кое-что поправила, дописала, сократила, добавила новые стихи – уже этого лета. И получился цикл.
   Вот его в ближайшие дни и вышлю. Меня очень интересует твой отзыв. И самими стихами можешь распоряжаться по обстоятельствам.
   Первый упрёк, который предвижу, с точки зрения официальной, - упрёк в камерности. Но дело в том, что не воспринимаю это слово, как ругательное.
   Камерность – это свойство, которое само по себе не является отрицательным, ведь камерные певцы, камерная музыка не являются плохими только потому, что они камерные. Они могут быть плохими по каким-то другим причинам. Ну, это так, к слову.  Вышлю стихи, прочтёшь и сам разберёшься, что к чему. Может быть, угадаешь, какие стихи этого года и уже не относятся к тому идиоту.
   Два слова о нём. Я согласна с твоей оценкой не потому, что решался вопос моей судьбы, а объективно. Именно потому, что решение перекладывалось на мои плечи, он ещё и трус. Всю тяжесть этого конфликта должна была вынести я, а он устраивался с комфортом.
   И я уважение к нему теряла раньше, чем чувства. Я понимала, что ошиблась в человеке, приписала ему те качества (смелость, бескомпромиссность), которых у него не было.
   Думала, что он необыкновенный человек, а он был рядовой советский двоежёнец (несмотря на погоны подполковника, а, быть может, и благодаря им).
      А Паустовский хорошо сказал: «Нельзя безнаказанно выдумывать людей.» (В сентябре я пошлю тебе большое письмо о Паустовском. Вот был умница!)
   Но для стихов эта история была благом.
   Спустя много лет, уже протрезвев, я понимаю, что это столкновение было неизбежным. Встретились не только разные люди – по характерам, возрасту и социально. Встретились два поколения.
   Двенадцать лет разницы как раз и привели к тому, что мы сформировались в разные эпохи.
   Его сознание складывалось в те годы, когда в человеке затормаживали всё личное, лишали его права выбора, права самостоятельной ошибки и самостоятельного его исправления. Ценность внутреннего мира человека приносилась в жертву внешнему, схеме.
    Тогда постоянно и безаппеляционно внушалось одно и то же: долг выше чувства, общественное выше личного, а в противоречиях никто не разбирался. Личное истреблялось и в искусстве. Ольгу Берггольц, посмевшую защитить в поэзии термин «самовыражение», обстреляли эпиграммой:

                О, Ольга, на брегах Невы
                «Новороссийск» слагали вы.
                К лицу ль вам головокруженье
                В тумане самовыраженья?

 И получалось, что уже на школьной скамье люди слепо зазубривали правила без исключений, а в жизни лицемерили и подрывали их изнутри. 
   Это как в пьесе о голом короле. Один из придворных сидит на бочке с порохом, а по привычке твердит: «Всё чудненько, всё складненько».
   Может быть, тебя покоробит от этого рассудочного анализа. Но ведь разобраться в нравах и судьбах людей – это ключ к судьбе общества.
   А если мы, пишущая братия, не разберёмся, то, значит, опять переложим на чьи-то плечи – читателей, потомков?
   И, кроме того, Коля, это – ума холодные наблюдения, а стихи – сердца горестные заметы. Как и должно быть.
    …Да, чуть не забыла тебе сказать: на минувшей неделе я дважды встречалась с Коваль-Волковым. Он собирается зимой представить в своём журнале наше литобъединение. Всеволод Борисович отдавал распоряжения по телефону, а я трясла папку нашего легендарного альманаха, бегала к машинистке, рылась в своём архиве и подкладывала новые ископаемые Ковалю.
   В результате Коваль-Волков выбрал у меня тринадцать авторов (примерно, по одному ст-ю от каждого). Тебя и Сычёва брать не хотел. Сказал, что вы идёте отдельно, представлены хорошо. У тебя три или четыре стихотворения с предисловием Дм. Ковалёва, кажется в №19 (середина октября).
   Но я ему сказала, что между подборкой персональной и коллективной будет расстояние в несколько месяцев, что вы – наша гордость. И предложила посмотреть то, что есть у меня.
   Ему очень понравилось стихотворение «У нас в пустыне наступают сумерки…» (туркестанское). Он сказал: «Это самое лучшее из того, что я читал у Малашича». И взял его.
    Ты не беспокойся, если оно где-нибудь идёт или лежит. Когда он брал у меня стихи ребят, то даже не спрашивал, что опубликовано, т.к. речь идёт о лице объединения.
   А для какой-нибудь другой редакции – ты просто ничего не знал, я тебя не ставила в известность. Тем более, что Коваль-Волков меня действительно просил ничего не говорить ребятам заранее. Мало ли, какие изменения могут быть за три-четыре месяца.
   Стихотворение я слегка подправила, самую чуточку. Вместо «сиим посланьем» лучше сказать «посланьем этим». Ведь слово «сиим» архаично. И оно либо заводит очень высоко, либо употребляется с оттенком иронии.
   Вместо «сетует в лицо» лучше сказать просто «говорит в лицо». Это точнее. В строке «и в муках к жизни рвётся солончак» немного подводила цезура, пауза посредине строки. Получалось стойкое сочетание «и в муках к жизни», а не «в муках рвётся» или «к жизни рвётся». Поэтому я выбрала более простой и точный вариант: «Упрямо к  жизни рвётся солончак». Если найдёшь лучшие варианты – оставь их для книжки, а Коваля, по-моему, теребить не стоит. Впрочем, сам увидишь, как лучше.
   А слово «затирает» в заключительной строке теперь мне кажется точным. Я перестала к нему придираться. Видимо, отношение к словам может меняться, как к людям.
     Читал ли ты в «Красной звезде» от 11 августа под рубрикой «Писательские раздумья» статью Ивана Падерина «Глубже осмысливать подвиг»? – в ней снова упоминаешься ты, Костко, Стоюшкин и Сычёв.
   Спасибо за физиономию. Надо бы ещё одну – без подписи поперек. На всякий случай, для официального использования. А где клодтовские копыта? Уважаемый Остап Бендер, Вы мне оставили пока только рога…
      С приветом, Ирина Малярова».

    Ирина, как всегда, была верна себе. Не пропустила ни одной шереховатости, усовершенствовала не очень удачные выражения в стихотворении, подошла творчески, в высшем смысле профессионально. Такой теплоты, такой душевности я не встречу на протяжении всей моей жизни. А через несколько дней я получил те тридцать лирических стихотворений, о которых она писала раньше. То был образец настоящей лирики, воистину все они шли от чистого сердца. Ни слова – лишнего, неточного. И советовалась, советовалась… И волновалась…
    Она тоже всматривалась в мои стихи так, что чувствовала в них мои «сердцебиение и дыхание». Что-то получилось, что-то доделать, что-то отбросить совсем, когда лишь – «хлопать будут» - почти с юмором произнесла. Не для «хлопаний» взялась она за меня. И какой интеллект! Какая тонкость суждений, сколько ума и сердца одновременно, и остроты зрения! Тут и Божья искра, и труд, и непомерное желание помочь мне всем, на что способна. А способности оказались уникальными… Она подвела меня к вершинному в искусстве, научала думать над каждым словом, научила к сердцу прислушиваться и не терять здравый смысл при этом. Научила искать своё в себе…
     …Я предлагал в журнал «Подъём» её такой отточенный, мастерски выполненный ею цикл. Увы, на то время начальники отделов поэзии до поэзии не доросли…
     Как-то зашёл после дежурства в писательскую организацию.
 Гордейчев собрал человек пять, и они, оказывается, шли на телевидение читать стихи. Мне предложил: «Пойдём, тоже выступишь». Усталый, после нервотрёпки ночной, согласился. Но какое же было моё удивление, когда там мне разрешили только поприсутствовать, даже четырёх строк не позволили прочитать. Я вспылил, что-то дерзкое сказал на объяснение, что «начальство должно было заранее посмотреть твои строчки», а что они опубликованы десять раз – не в счёт…
    Второе требование предъявил начальник отдела поэзии «Подъёма» Виктор Пп-анкратов, узнав о том, что стихи одобрены Коваль-Волковым в «Советском воине». Он предложил снять их, так как в «Подъёме» будут опубликованы. Мол, подумают – перепечатка. Я сначала даже согласился, но потом Ирина отговорила это делать и объяснила почему… 
   Записался я и к Министру обороны на приём по поводу разрешения поступать в Литинститут. Это теперь свобода, а тогда не по профилю учиться мог разрешить только Министр. Он принимал таких, как я, раз в полгода.
   В Москву Коваль-Влолкову я ничего не написал. Хотя поначалу думал снять стихи. А вскоре Ира   на листках из школьной тетради написала очередное письмо.

    «27.09.1968 г.
                Добрый день, Коля!
 Две недели я не имела от тебя писем и начала беспокоиться. Здоров ли ты? Всё ли у тебя благополучно? Удалось ли прослушать радиопередачу «Слушай, воин» с твоими стихами? И мне, и Валерию очень интересно знать твоё мнение. Если ты захочешь, я вышлю тебе текст моего слова о тебе, как он звучал в эфире.
   Впрочем, если у тебя есть магнитофон, то её можно было записать. Но главное – твоё впечатление. Почему ты о нём не пишешь? Последнее письмо твоё высланное из Воронежа 11 сентября, в нём чувствовалась растерянность. Чем же всё это кончилось для «Советского воина»? Я очень была против того, чтобы ты снимал стихи в Москве.
   Внял ли ты моему совету? До сих пор плохих советов я тебе не давала. Может быть, ты огорчён, что в передаче было только два твоих стихотвлорения? Но количество и окончательный отбор зависел не от меня, и в очень малой степени от Валерия. Он и так толкнул твои стихи раньше, чем Виктора Потиевского, чей голос был у него записан (Потиевский приезжал в Ленинград). Стихи его пройдут где-нибудь в октябре. А вообще радио в отношении стихов проявляет ещё более консервативный вкус, чем газета. Я надеялась, что пройдут ещё два стихотворения – «Отпуск» и «Мне жить бы просто и легко…”», но почему-то они не устроили редакцию. И прозвучали только «Перед штормом» и «Шинель». Я понимаю, что они тебе надоели, но ведь радиослушателям (в количестве многих тысяч человек) они неизвестны. Так что в принципе я рада, что передача состоялась.
   О литературной и художественной жизни Ленинграда, о своих друзьях и знакомых я расскажу тебе тогда, когда ты откликнешься и поведаешь о своих делах.
   Очень прошу тебя всё-таки слать заказные письма, чтобы быть уверенными в их дохождении.
     Желаю всх благ, Ирина Малярова».

            «Радиопередача в рубрике журнала «Слушай, воин»
                от 22.09. 68 г
      Недавно в Севастополе проходило Всероссийское совещание молодых писателей, пишущих на военно-патриотическую тему. Совещание уже было в разгаре, когда в Севастополь приехал старший лейтенант Николай Малашич, шесть лет прослуживший на Крайнем Севере.
   Встретившись с Николаем Малашичем сразу после семинара, я попросила у него стихи.
   - А у меня их нет, - последовал ответ.
   - Где же они?
   - Корреспонденты разобрали, - ответил смущённый автор. 
   Действительно, в скором времени на страницах «Комсомольской правды», «Литературной России», «Красной звезды» и др. газет стало появляться имя Малашича.
                (Читается стихотворение «Перед штормом»).
   Что же нас привлекает в стихах Малашича? Может быть, полный романтики и борьбы образ Севера, его скупые краски и властные ритмы океана? Или характер нашего современника. Солдата – волевой, целеустремлённый, готовый к повигу? А может быть, читатель угадывает за всй этой суровостью живую человеческую душу, жадно впитывающую в себя мир и чутко откликающуюся на его позывные?
   С творчеством Малашича я знакома три года. За это время я получила от него более сорока писем со стихами, с поправками к ним, с вопросами о литературной учёбе, «с раздумьями о времени и о себе».
   Вот некоторые строки из писем:
  Январь 1967 г. «У меня радость. Получил первую премию за стихи на конкурсе «Дорогами отцов».
 Август 1967 г. «Усиленно занимаюсь поэтикой, грамматикой, эстетикой. Попробую усвоить программу Литературного института самостоятельно.»
  Ноябрь 1967 г. «С нового года буду получать по подписке Маяковского…»
 Январь 1968 г. «…С удовольствием перечитываю письма Горького, Чехова, Маяковского. Столько много ценного, мудрого…»
  Весна 1968 г.«Окончил поэму. В процессе работы возникли некоторые вопросы, проблемы… Мне бы толковый словарь Даля достать.»
   Вот из этих кратких строк видно, что Малашич верен сыновнему долгу, очень серьёзно относится к творчеству, высоко ценит лучших русских художников слова, стремится к большой человеческой культуре.
   Офицер Советской армии Николай Малашич получил на Всесоюзном семинаре  в Севастополе рекомендацию издать первую книгу своих стихов. Пожелаем же ему успеха на этом поэтическом марше.
                (Читается стихотворение «Шинель»).

    Сколько же сил духовных и физических нужно было вложить ей в меня, чтобы дойти до этой передачи! А хранение и изучение писем, о чём я даже не подозревал…
    Но в издательстве «Молодая гвардия» никто и не думал книгу издавать. И рекомендация в Литинститут моим новым командирам была не указ. Рапорт остался не подписанным. Вопрос с квартирой затягивался умышленно. Командир полка старался всеми силами избавиться от пишущего старшего лейтенанта, предлагая то одну должность, то другую в страшных отрывах от городов. Там, мол, жильё есть… Я рвался в Москву на приём в политуправление. Мне помог пробиться туда Коваль-Волков. Приняли. Пообещали всё устроить… И никто ничего так и не устраивал. Ни один вопрос я не мог решить. В Москве было не до меня. Там генералы чествовали хоккеистов ЦСКА… Об уходе из армии никто и слушать не хотел.

    А Ирина писала: «В литературной среде таких, как Дм. Ковалёв – единицы. От газеты я бы тебя отговорила. В неё идёт два сорта людей – или журналисты по призванию, (а не поэты), или люди вообще без всякого призвания, способные чесать языком по любому поводу и на любой требуемый лад».
 
   Я же себя чувствовал рабом, полностью зависимым от капризов     начальничков-выпивох. Ирина в газету идти не советовала. Из армии тогда уйти было невозможно. Только «за халатное отношение к службе» – до десяти лет тюрьмы.  Оставалось пробивать Литинститут, получать высшее образование.
    Я готовился к областному совещанию молодых писателей, отбирал старые и печатал новые стихи. Но почти всё время был занят на службе.  Дивизион нёс постоянную боевую готовность и на рабочем месте писать было невозможно. Начальство никак не приветствовало моей писанины. Начальство меня опасалось. Мало чего взбредёт пишущему человеку в голову – распишет, как по ночам доблестные офицеры режутся в преферанс, как разбавляют технических спирт в рюмках… Я почти бессмыссленно проводил время в подпитом коллективе, очень далёком от литературы и от поэзии. Но продолжал писать по ночам, благо, на Краснознамённой снимал две комнаты в частном доме.
   В конце ноября вызвали на областное совещание молодых писателей. В части сразу же отпустили.  Принёс папку стихов, хотел сдать их руководителю семинара Виктору Панкратову, но тот пояснил: «Зачем тебе обсуждаться? Тебя только в июне обсудили в Севастополе. Обсудим тех, кого не обсуждали…» Я согласился. Так и просидел два дня.
     Об этом написал Ирине. Рекция последовала незамедлительно. Буря возмущений, советов, предложений, пожеланий. Она боролась за каждую мою публикацию, за каждое стихотворение в печати, за каждую строчку в стихотворении, которая чего-то стоила. 
   Свои стихи, которых не удалось прочитать на областном семинаре,  я почтой отослал в правление воронежской писательской организации. Дело в том, что из Москвы поступило указание об отборе одного-двух человек для участия в У Всесоюзном совещании молодых писателей. Это произошло уже после областных семинаров.
   Было чувство огромной благодарности Ирине за то, что так подробно писала о своих литературных заботах, за то, что ей необходимо общение со мной, что она не жалеет на это времени.    
  Очень хотелось оправдывать её надежды. Она становилась духовно ближе и ближе.

     «23.12. 1968 г.
                Добрый день, Коля!
   Отвечаю тебе на два последних письма – от 1-го и 12 декабря. Видишь, как стали опаздывать мои ответы. Сейчас в Ленинграде проходила неделя поэзии и было много выступлений: в магазине, в морском училище, в библиотеках.
   Скоро школьные каникулы, я надеюсь за них отдохнуть от Дворца. Так что стихи присылай, я в первой декаде января разберу их.
   Очень жаль, что Ковалёв и Жигулин болеют. А о Сычёве ты не беспокойся. Он сам остался на сверхсрочную, армия его не тяготит. Он от неё берёт всё, что ему нужно.
   За восемь месяцев с тех пор, как мы в апреле выручили его в связи с кражей (теперь-то и я не верю, что его обокрали), он не появился на горизонте, ни разу не приехал на занятия литобъединения, не поинтересовался, рассчиталась ли с нами бухгалтерия газеты (стихи его печатались) – а как могла бухгалтерия сделать это без его доверенности?
   В конце концов это всем надоело. Начальник отдела культуры в сентябре деликатно написал ему, что ему причитается гонорар и чтобы он зашёл в редакцию. Сычёв в ответ на это прислал в редакцию свой адрес; и деньги выслали ему.
   Мы снова стали ждать. Время шло. Не знаю уж, из каких ресурсов, бухгалтерия самостоятельно расплатилась в октябре с ответственным секретарём. А в ноябре, после очередной публикации Сычёва, отдала долг мне.
   Так что, сам понимаешь, если он за восемь месяцев голос не подал, мне за ним бегать не резон. В подборке 21-го «Cоветского воина» ты видел его стихотворение, я передала его в августе Ковалю-Волкову. Объективность моей позиции к Сычёву, как к поэту, у меня постоянная. А как человек он мне не нравится.
   Что касается его мнения о моих стихах, то здесь за ним полное право судить, как ему вздумается. О вкусах не спорят.
   Другой вопрос, где он видел мои стихи? Книжки мои разошлись задолго до нашего знакомства. Выступали мы с ним только один раз в Доме офицеров и читала я только два стихотворения (т. к. на том вечере выступало 26 авторов – военных и областных). В газету я даю свои стихи крайне редко – ты это знаешь.
   Думаю, что здесь не столько его непосредственное мнение, сколько влияние его собутыльника – Вани Жилина, который в этом сезоне заканчивает литинститут и подобно многим питомцам этого заведения балдеет от собственных стихов, в каждом видит соперника, всем завидует, в том числе и мне, и Сычёву.
   Бог им судья. Не первые и не последние. Дмитрий Кедрин хорошо писал: «У поэтов есть такой обычай: в круг сойдясь, оплёвывать друг друга».
   …Что касается Алексея и Александра Решетова, то я ничего не перепутала, их двое. Тот, кого я цитировала – Алексей Решетов – пермский поэт, более молодой. Могу переписать для тебя некоторые его стихи – великолепные!
   Прочла твоё стихотворение в №11 «Молодой гвардии». Его, конечно, пощипали. Но выглядит оно прилично. И я рада, что ты успешно штурмовал этот журнал.
   Но более детально об этом стихотворении трудно говорить в письме. Есть историческая перспектива, которая по-новому освещает некоторые моменты сельской жизни 30-х годов, её реформ. Учитывая это, твоё стихотворение моментами кажется лобовым, однолинейным, что даёт повод кому-то из читателей увидеть тебя менее зрелым, чем ты есть.
    Может быть, тебе не понравится этот мой вывод, но я не перестаю дивиться, как метко, психологически точно схватил С.Есенин в двух строчках то, что много лет спустя осторожно называли перегибами:

                В захвате всегда есть скорость:
                «Даёшь! Разберём потом!»

   17 декабря в Доме писателя я слышала «Анну Снегину» в исполнении Юрского (того самого, который играет Остапа Бендера в к/ф «Золотой телёнок». Представляешь, какой диапазон у этого актёра?) Я не представляла, что он так потрясающе прочитает Есенина. А главное – не знала, что Есенин так социален. Я думала о нём всегда только, как о лирике. Любя «Анну Снегину», я как-то не догадывалась, как исторична эта вещь. Всю жизнь нам надобно дорастать до классиков…
   Высылаю тебе заказной бандеролью новый ленинградский сб-к «День поэзии» и альманах «Молодой Ленинград». Напиши мне об этих книгах. И о моём участии в них.
   Не знаю, напишу ли ещё до Нового года, поэтому на всякий случай поздравляю, желаю здоровья, душевной раскованности, вдохновенного труда, поисков и находок.
   Получил ли ты мою телеграмму в день рождения? Я помнила о нём с тех пор, как получила твои анкетные данные к какой-то из конференций.
    С уважением, пиши, высылай стихи.
                Ирина Малярова».
               
   Виктор Сычёв был самый молодой поэт на севастопольском семинаре. Стихи писал неплохие. Приехал в звании рядовой. Очень поднаторевший в литературных драках.  Я понял это вечером, после закрытия совещания. Какой-то садик был около гостиницы. В полутьме я разглядел участников совещания и подошёл к ним. Они сидели в кругу, посередине стояли бутылки водки и  закуска. Сычёв громко и выразительно читал стихи. Потом все захлопали, налили в стаканы водки, другой посуды не было. Налили и мне. Я шесть лет не употребил этого напитка. Но в кругу поэтов не хотелось показывать себя, как трезвенника. Выпил со всеми.
    -  Валяй, читай стихи! – потребовал возбуждённый Сычёв. И все зашумели: «Читай, читай!!!» Но мне почему-то стало не до чтения. После стакана водки тошнота подступила к горлу, в голове закружилось, пусто стало. Вспомнил какую-то первую строчку, дальше забыл, потом вытащил из-под брюк (по привычке и тут засунул под брюки) тетрадь, пытался что-то прочитать под свет фонаря, но ничего не получалось. Окружающие зашумели. Я замолчал, а Сычёв сделал вывод громко так, при всех:
   -  Ковалёв вытянул. Ни за что, ни про что…
   -  Не Ковалёв меня сюда вытянул, а Малярова. Знаешь такую?
   Тут я и услышал пренебрежительные слова об Ирине Александровне. Не выпей водки, возможно, драку бы затеял, но…  побежал в кусты. А потом такая усталость навалилась. Пошёл в гостиницу. А они продолжали пить, как ни в чём не бывало. Больше к той компании не подходил. Кроме Владимира Костко и Сычёва никого не запомнил. Думаю, Владимир Костко не забыл тот случай. Он наутро ещё сказал мне: «Незакалённый! Пить надо чаще!»
   С той поры ни в какой выпившей компании, и когда сам на подпитии, стихов я не читал. Как бы ни просили, чтобы ни говорили.
Я их писал не на пьяную голову и не для пьяных слушателей и читателей…
 
      «1.03.1969 г.
                Добрый день, Коля!
   Опять не писала тебе почти месяц. Постараюсь этим письмом кое-что восполнить.
   Очень много нагрузок. Всеволод Борисович уехал в Польшу, и я второе занятие «На страже Родины» провожу вместо него. Одно было творческим, а второе – будет моя беседа о Марине Цветаевой. С Цветаевой я вожусь много лет, но на неё не хватает средней человеческой жизни.
   Попутно меня сделали старшим агитатором, поручили мне около шестисот избирателей и дали десять младших агитаторов, из которых пять сачкуют. В результате мне пришлось подключить одного товарища из газеты и мою милую маму. Без них бы я зашилась.
   Теперь конкретно по твоему письму. Надеюсь, что с книжкой у тебя наладилось. Оставил ли ты прежним название? Пиши, держи меня в курсе своих творческих дел. Окончательно ли решено о твоём участии в работе Всесоюзной конференции? Кто ещё идёт от Воронежа? Я думаю, что поездка на это совещание закрепит твою книжку. В какие числа состоится – в марте или в апреле? Известно ли тебе, в чьём семинаре? Отсылал ли уже рукописи и что именно? Переписываешься ли с Ковалёвым?
   Спасибо тебе, Коля, за все хлопоты в журнале. Дело даже не в самой публикации, а в заботе. И всё же интересно, что они у меня выбрали? И твёрдо ли выбрали? Я пока нигде никаких публикаций не жду. В газете пробила пять стихотворений своих подшефных из академии (хочешь – вышлю для любопытства).
   Купила вчера книжку Всеволода Борисовича «Живые, пойте о нас» – повесть о героической гибели матросского десанта в сорок первом году. Всё там такое близкое, балтийское, ленинградское, хотя это скорее очерк, чем повесть.
   То, что я написала – лишь схема моей внешней и внутренней жизни. Никакие письма не могут передать её насыщенность, напряжённость, а порой – пустоту и тщётность. И настроение бывает всякое.
   Пиши мне. Шли стихи.
   Будь здоров.  Ирина Малярова».
 
   В середине марта состоялось У Всесоюзное совещание молодых писателей в Москве. От Воронежа отобрали ещё и Олега Шевченко. Я попал в семинар Егора Исаева и Гарольда Регистана. Руководители семинара дали рекомендации издать книги мне и поэту Юрию Беличенко. 
   Руководители совещания послали письмо Министру обороны о разрешении мне поступать в Литинститут. Письмо доставили на следующий день. И такое разрешение я получил. На месте, прочитав такую солидную бумагу, рапорт подписали на 1970-й год.
   Там же, в Москве, пригласили выступить по центральному телевидению. Пришлось отказаться, т. к. очень простыл, а читать перед экраном стихи с платком под носом счёл невозможным.
       До поездки в Москву на Всесоюзнае совещание, я отправил в журнал «Дон» подборку стихотворений Ирины, указав обратный адрес свой, воронежский, с тем, чтобы в случай отказа не беспокоить её, не огорчать. Подборку получил работающий тогда в журнале Долинский и написал на мой адрес в Воронеже ей хорошее письмо, заверяя в том, что ему стихи понравились, и он будет предлагать подборку к публикации. Вот я и выслал Ирине его письмо, она же благодарила «за сватовство» и решила в дальнейшем переписываться сама.
   А в творческую командировку, которую предоставили на совещании в Москве, я не поехал. Вышел на службу – некому было ходить в наряды, из-за этого осложнялись отношения с товарищами и с начальством. Книжку отдал в Центрально-Чернозёмное издательство. На неё написали положительные рецензии и поставили в план на 1973 год. 
    Это теперь не надо никаких рецензий. И нет очередей. Выбил деньги – издавай хоть десять книжек в год. Но зато и нет естественного отбора. В книжках, что издаются, напрочь исчезла поэзия. Как показал опыт последнего десятилетия – графоманы очень быстро овладели ситуацией, чем отбили интерес к поэзии и извратили вкус к поэзии.

   «3.10.1969 г.
                Добрый день, Коля!
   Спасибо тебе за весточку. Я никого из своих друзей не забыла, просто я закрутилась. Неожиданно мне удалось добиться от ЦК комсомола «червоноказачьей» командировки на Украину. Я была там почти месяц: десять дней в Киеве, потом в Чернигове, Полтаве, Харькове, Львове и Стрые. Поездка была исключительно интересной, вспоминаю её, как сказку. Украина очаровала меня.
   Когда из Чернигова ездила на родину Примакова в Шуманы (знаешь это село? – там ещё рядом Павловка, Кизи…), то видела в автобусном расписании название твоего села – Перелюб. Но лишнего дня заехать и посмотреть на природу, которая окружала тебя с детства, у меня не было.
   Я вертелась, как волчок, боялась, что не смогу осуществить запланированный маршрут. Впечатлений у меня масса, есть десяток новых стихотворений, но тебе высылать боюсь – ты их носишь разным «спецам», а те шарахаются. Зачем это делать? Заведомо бесполезно.
   Из-за дачного репинского периода и моей командировки я запустила все ленинградские дела. И твою подборку для газеты не приготовила. Но это никуда не уйдёт, поэтому присылай новые стихи, ведь я не знаю твоих новых стихов почти четыре месяца.
   У меня в августе в нашей газете «Смена» мелькнула ещё парочка стихотворений, а в остальном тихо. Но я, как диккеновский герой, полна больших ожиданий.
   Должен выйти через месяц наш традиционный сборник «День поэзии», там у меня идут несколько стихотворений из цикла «Пушкинские горы». Когда выйдет – пришлю. Ты только держи меня в курсе своей географии: куда и когда тебя переводят.
   Занятно ты написал мне в одном из писем: «Сходи в «Звезду». Журнал хороший. Но печатают зачастую ерунду. Должны взять с радостью». Так вот, они продержали мои стихи почти 3 года «с радостью». Передвигали с месяца на месяц, запланировали на №12, обещали разворот, а потом кого-то сунули ещё, и мне осталась только страничка. Собирали они её без меня, и она явно слабее, чем могла быть. Вот тебе и «должны взять с радостью…»
   Я не помню, писала я тебе или нет, но мы с Всеволодом Борисовичем читали твои стихи в «Современнике», впечатление от них было хорошее, и мы радовались за тебя. Сейчас у меня основная проблема: сесть и написать очерк о поездке. Но на меня уже наваливаются мои кружки, газета. И некогда сосредоточиться. Над стихими я привыкла работать на ходу, на лету. А проза – другое дело. Она за такое отношение наказывает.
   Но разгрузить меня некому. Привыкла быть одновременно и лошадкой, и ослом, и верблюдом. Не бери с меня пример, будь во всём профессионалом. А мне пиши не таким телеграфным манером, а подробнее.
   Желаю успехов.
   Надеюсь, что всё у тебя сложится хорошо. Пиши заказные письма.
   С приветом, Ирина Малярова».
               
   Поездка Ирины по Украине, совсем вблизи моей малой родины, на меня произвела огромное впечатление. И ещё то, что за такими заботами и хлопотами она помнила везде обо мне, даже было у неё желание заехать в Перелюб, посмотреть ту природу, что меня окружала 19 лет. А я в это время взял отпуск, заехал в Москву, зашёл к поэту –ровеснику Анатолию Парпаре, потом в журнал «Молодая гвардия», где Валентин Сорокин дал нам командировки в Оренбург. И поехали  к моему брату-геологу Андрею, которого не видел много лет.
 
   «1.11.1969 г.
                Добрый день, Коля!
        Вчера получила твоё письмо. Беспокоюсь, как твоя история с командировкой. И что означает твой переезд в общежитие?
   И не сердись на меня, что не написала тебе о своей поездке на Украину. Ты ведь не писал мне толком, когда и где проводишь отпуск, откуда же мне было знать, что наше время совпало?
   Я уехала из Ленинграда двадцатого августа, а вернулась 16-го сентября. Телетайпное извещение из ЦК о поездке было дней за 5 - 6
до отъезда на Украину, поэтому напиши я тебе в середине августа в Воронеж – всё равно бы ты письмо не получил во-время, раз уехал раньше.
   А по поводу того совсем грустного стихотворения, могу возразить: ты глубоко не прав. Чувство было и есть, ничего я не забыла, вспоминаю тебя, как самое светлое в моей жизни, только вынуждена держать это чувство при себе.
   Мне очень не хватает тебя, Коля; я никогда не писала любовных писем, но год назад написала, а потом раздумала посылать. А сейчас, поскольку адрес не домашний, рискую приложить то старое письмо. В нём ничего не устарело. Надеюсь, что, кроме тебя, его никто не прочтёт.
   Целую тебя крепко. Шли стихи.
   Пиши заказные. Ирина».

 А переезд в общежитие означал то, что вместо предоставления квартиры, меня с семьёй перевели в дореволюционный морг на территории полка, где скопилось много семей прапорщиков и офицеров в комнатках 1,5х2 м. Там поместилась маленькая кровать для дочери, одна солдатская кровать и шахматный столик. Длинный узкий коридор, где до ночи толпились женщины, каждая со своей электроплиткой. В комнате после службы работать было невозможно, мешал дочке свет. В коридоре всю ночь бродили. Письма поступали на проходную. И отправляли мы их через проходную. Почтальон относил на почту…
   Так вот письмо от 1.11.69 года и приложение к нему годичной давности получила Лариса. Я от неё никогда не прятал писем, так же, как и она от меня своих. Вечером приехал: «Письмо тебе от Маляровой на столике лежит».
   Это письмо меня тогда потрясло. Я не просто верил искренности Ирины, я знал и понимал её чистейшие чувства, мне от этого было с одной стороны приятно, что она меня любила и в то же время не по себе, что я ничего сделать не мог  для нас обоих. Лариса не очень расстроилась. Она красивая женщина, мужчины постоянно обращали на неё внимание, многие страдали на полном серьёзе, один убедительно доказывал ей, что её муж «дурак – не дурак, умный – не умный», и она понимала, и вокруг понимали, что за другим, не за поэтом, ей было бы гораздо лучше. В поэзию она никогда не вникала, то о чём  я писал, её мало интересовало. Да ещё такой поэт по службе неперспективный. Квартиру не дали лишь потому, что постоянно куда-то «переводили» и постоянно «переводы» отменяли.
   Приложение к письму я положил в потайной карман кителя, и каждый день его читал в Шиловском лесу, пока не выучил наизусть. А что ответить – не знал. Там было: «помню объятия твои…». И я их помнил. И я помнил её красивые большие чёрные глаза, доверительные улыбки, ласковые руки… Я всё помнил, но что мне было делать – не знал. 
   Я писал Ирине каждый день на службе, писем не оканчивал и к вечеру сжигал. Философ из меня никудышний, я сразу это понял. Двоежёнец не мог тоже из меня получиться. Но такая духовная близость, такая нехватка общения с Ириной. Письма не получались…
   После долгих бесполезных раздумий, однажды зашёл в киоск, купил журнал «Звезда» и там оказались стихи Ирины Маляровой. Я словно на землю с облака спустился. Поздравил Ирину с публикацией, послал свои стихи новые.
   Она тут же откликнулась.

   «26.12.1969 г.
                С Новым Годом, Коля!
                С новым счастьем!
   Спасибо тебе за поздравление по поводу публикации в «Звезде». Не знаю, заметил ли там опечатку – в последнем маленьком стихотворении вместо строки «Наполнить бы мне каждый миг Россией» напечатали бессмыслицу: «Напомнить бы мне каждый миг Россией…»
   Мне очень бы хотелось, чтобы ты припомнил, с каким ощущением ты прочёл это стихотворение в журнале, споткнулся или нет?
   Ну, Бог с ним. Напиши, как твоя жизнь. Что слышно с переводом в другое место, как с жильём, как творческие дела, здоровье? Ездил ли куда-нибудь?
   Я только что вернулась из коротенькой командировки – ездила в твой Чернигов на два дня – на литературную субботу, которую проводил музей М. Коцюбинского, посвящённую моим червонным казакам.
   Первый раз восседала в Президиуме. Так как моего приезда не ждали, то 3 мои стихотворения были даны заранее студентке из пединститута. А я читала 2 других. Обстановка была волнующая. Поездкой я довольна очень. Но в дороге простыла и всю эту неделю болею. Даже по ночам стонала. И мама пугалась, будила меня. Сейчас уже лучше.
   А зимний Чернигов великолепен. В пять часов вечера уже высокая луна, небо напоминает молоко, разбавленное водой, а снег на крышах чуть розоватый – впитал последние лучи солнца. Через полчаса он уже полностью сливается с небом, только по антеннам и трубам можно догадаться, что это ещё крыши.
   Перед отъездом в Чернигов мою книжку стихов подписывали в печать, неожиданно встал вопрос о том, чтобы снять десять стихотворений.
   Я и моя редакторша дрались за них, как львицы, часть нам удалось отстоять, ибо претензии были смехотворные. (Например, ст-е «Рязань» снималось только потому, что после некоторых литературных событий этот город не хотели воспевать.Это стихотворение мы переименовали).
  Требовали сократить цикл памяти А. Ахматовой. Из десятка стихотворений цикла два вылетели ещё летом при подписании в набор. Сейчас под угрозой были ещё четыре. В конце концов из них выкинули только одно – «Никольский собор». А два стихотворения вынесли за пределы цикла, лишь бы не ей посвящать…
   Лирическое стихотворение, которое начиналось словами «Крепчает ветер, листья рвёт…» вылетело только из-за двух первых слов, за которыми дуракам чудился какой-то неведомый мне намёк. Чтобы спасти стихотворение, пришлось испортить первую строку и написать: «Осенний ветер листья рвёт…»
   И т. д., и т. п.
 На меня вся эта кухня так отвратительно действовала, что я буквально сбежала в Чернигов, чтобы хоть немного отдохнуть душой от ханжества, лакейства, глупой подозрительности. Угнетает, что эти качества людские – самые живучие.
   Четыре года я вожусь с этой книжкой. Какие-то положительные черты она за истёкшее время приобрела: стала более взрослой, зрелой. Но в то же время от бесконечных вмешательств то одного, то другого трусоватого начальника она теряет какую-то свежесть, становится прилизанной, а я, чтобы не взбеситься и не укусить «доброжелателей», идя на беседы к ним, предварительно глотала бехтеревку.
   Так что когда ты в своём ноябрьском письме пытался меня испугать температурой по вечерам и зарядкой по утрам – ты не достиг цели. Вообще, то твоё письмо показалось уклончивым, не столь прямым, как моё. Меня огорчила эта неоткровенность.
   Теперь о твоих стихах. Из восьми мне понравились четыре: «Тут есть овраг и есть излучина», «И лес, и речка, и камыш», «Тают звёзды, будто свечки», «Жара июльская спадала». Они в лучшем смысле слова интересны, в них много чувства и хорошая форма. Может быть, чуть затянуто последнее ст-е. Но самый конец его очень хороший. Четыре другие мне показались слабее. ( Дальше подробный анализ неудавшихся стихотворений. Н.М.)
   Коля, ты в душе сердишься, что я не занималась твоими стихами, но если бы ты знал, как остро не хватает мне времени!
   В начале ноября меня приняли в Союз писателей (Москва утвердила). Всеволод Борисович и моё газетное начальство предложили мне в честь этого события собрать подборку моих стихов для газеты. А мне, веришь или нет, некогда сесть и выбрать стихи. Нужен свободный вечер, а его нет. Так и с твоими стихами. Но я не теряю надежды, поэтому ты продолжай присылать мне свои стихи. За эти полтора месяца у тебя, наверное, появились новые. Не обижайся на моё молчание – кроме занятости была и другая причина: трудно было сразу переключиться на обыденный тон.
   Пиши, присылай стихи.
   Будь здоров и счастлив в новом году, пусть он будет для тебя урожайным и в творчестве и в публикациях.
   С новогодним приветом, Ирина».

   Я счастлив был оттого, что Ирина стала профессиональным поэтом. Но письма не клеились. Ей «трудно было переключиться на обыденный тон». А я вообще не мог на такой тон переключиться. У сердца лежало обжигающее письмо. Неискренность мою она почувствовала сразу. Писать неискренне не было сил. По вечерам подымалась температура от напряга. Надо было готовиться в литинститут, что я пытался делать. Квартиру не давали.Чуть выдавалось время, пытался написать «искреннее» письмо. То признавался в любви, то обнимал и целовал на расстоянии, то просил совета, что мне делать, но,  уезжая домой, сжигал в лесу. Уже и офицеры заметили, что я какие-то бумаги жгу, наблюдение установили. Но я честно объяснил, что жгу письма и неудавшиеся стихи.
    Это в книгах хорошо разбираются в подобных обстоятельствах. И в фильмах. А тут, в реальной жизни, когда это одного тебя касается, разобраться я не умел. Шло время, на письмо Ирины так и не ответил. Потом, весной пришёл вызов на вступительные экзамены. И целый месяц дрожания у дверей аудиторий. Русский язык чуть не завалил. Тройку поставили. Остальные предметы сдал на пятёрки и четвёрки. Конкурс прошёл. Хотел на день рвануть в Ленинград, Ирине похвастаться, но тут брат в комнату общежития со своим другом-геологом из Орска ввалились. Оказалось, они сдают уже неделю какое-то месторождение, живут в гостинице на ВДНХ и внимательно следят, как я сдаю экзамены. Водки принесли. Пили два дня за «успех» мой. И поехал я в Воронеж.
   Лариса – в положении.
   И чувство такое, что я – негодяй и предатель. Ларису могу предать, а она мне сына собирается рожать. Ирину предал, на письмо не ответил. Душевная близость к ней не убавлялась. Начальство квартиру не давало в надежде, что переведут меня куда-то, раз дали возможность учиться, но никуда не переводили. Надо было и контрольные писать, а их столько много оказалось, надо и новые стихи писать, потому что Д.Ковалёв старые все хорошо знал. Я шахматный столик в коридоре поставил и табуретку солдатскую. По ночам писал эти самые контрольные. Другого времени не было. Несколько писем написал Ирине в коридоре, но не отправил. Все они не были «искренними». А в журнале «Юность» зав. отдела поэзии Сергей Дрофенко взял большую подборку стихов с фотографией. 1 сентября 1970 года я прибыл на сессию осеннюю и сразу к Дрофенко. Он, такой симпатичный, уравновешенный и обязательный                сказал, что в декабрьском номере пойдёт пять стихотворений – разворот. Обрадованный, пришёл в общежитие. Назавтра зашёл к хорошему поэту Борису Примерову. Они с Надей Кондаковой там жили. А он мне тут же: «Знаешь, Дрофенко умер, костью подавился!» «Врёшь, я с ним вчера разговаривал. Он мою подборку взял на декабрь…» Но Боря не врал. Посмертно была в декабре опубликована подборка Сергея Дрофенко, а моя подборка слетела навсегда. .
   Новые стихи, которые отобрала Ирина, похвалил и Д.Ковалёв. Родился сын. Ирине написать не удавалось. Это теперь легко рассуждать: «Мальчик, воображала…», а со мной тогда что-то случилось. Вскоре почувствовал – с Ириной общения мне не хватает. А потом другое почувствовал, -  мне воздуху не хватает. Так духовный недостаток перешёл в физический. Через месяц стало совсем невмоготу. Я попросился в отпуск. Взял билет на самолёт в Омск к  сокурснику Николаю Полотнянко, с которым поступали в институт.  Через четыре дня явился в Воронеж, чуть живой. Зашёл в санчасть к старшему лейтенанту Виктору Самсонову. Дышать, дескать, нечем, не знаю, как быть. Тот мигом поставил диагноз: «На нервной почве. Иди покупай водку, я тебя быстро вылечу».
   Этот диагноз меня встряхнул.  Я закупил червивки, водки тогда в магазине не оказалось. Пили с Самсоновым, жены только успевали закуску подавать, а Виктор лекцию читал, дескать, дурак, нервничаешь беспричинно и т. д. Утром проснулся с головной болью и с хорошим дыханием…
    Потом из института исключил командир полка. Некому было ходить в наряд. Но я уже не нервничал.  И ещё через год дали квартиру. Две комнатки вместо трёх на противоположной окраине города, за сорок километров от дивизиона, специально, чтобы было меньше времени на стихи. Так рассудил командир полка. К шести утра я выходил к остановке автобуса, к девяти попадал на службу. В десять-одиннадцать часов вечера прибывал домой.
    Я таскал  фотографию Ирины в дипломате. И старался писать как можно лучше, пройдя такую трудную её школу. Приближался 1973 год – затянувшийся на много лет выход первой книжки.
   И вот получаю новогоднюю открытку.

   «С Новым годом, Коля!
   С новым счастьем!
   И обязательно с первой книжкой стихов – как она там двигается? Я видела твои стихи и портрет в сборнике (солидном) «Мы – молодые». В декабре ездила в Чернигов, Киев, была проездом в Москве у Жигулина.
   Пиши мне. Расскажу. Ира».

   Ира не знала, что я уже не был студентом литинститута. В 1972 году получил письмо вот это:

                «Уважаемый Николай Ильич!
   Вынужден сообщить Вам неприятную вещь: при очередном инспектировании высшего начальства нам предложено отчислить Вас из института.
   Это мы и должны будем сделать.
    Но мы беседовали с проректором, и он заверил меня, что как только наладятся ваши служебные дела, Вы тот час будете восстановлены в институте. Эта формальность не помешает Вам. Улаживайте свои дела. А мы всегда Вам поможем.
   Декан по заочному обучению П. Таран».

   Потом – Восточная Сибирь: Чита, Борзя – все шесть лет. Благодаря письму Михаила Шолохова в Главное политуправление меня восстановили в институте, и я его окончил, защитив дипломную работу с отличием. В Воронеже заочно приняли в Союз писателей. В Москве утвердили. Потом – Германия – тоже пять лет…
    Я потерял Ирину навсегда.  Ах, если бы она догадалась от Жигулина заехать ко мне. Она бы мне помогла разобраться в ситуации.  И я не писал бы таких дурацких рапортов: «Прошу перевести меня в любую точку Советского Союза.»
      Её душа была рядом, не где-то в далёком от меня Ленинграде. И  она, её душа, просила меня ежедневно: «Пиши...»

   В поэзии бесполезны такие качества, как сила воли, настойчивость, упрямый характер, стремление «во что бы то ни стало…», - ничего не поможет, если теряется Божья искра. Ни мастерство, ни опыт, ни знания, ни самоотверженность…  Все эти качества – лишь помощники в творчестве, в художественном осмыслении того, о чем пишешь. Со всеми высокими качествами, организаторскими, деловыми, со всеми великими способностями в жизни, ещё никто ничего не сделал в поэзии.
  - А зачем она, поэзия, вообще? - модно теперь задавать такой вопрос. – Нынче деньги важнее всего. У кого деньги, у того – «всё».
    Это рассуждения духовных инвалидов. Духовное исцеление приносит хорошая, не графоманская, конечно, поэзия. Это лекарство не телесное… И не каждому дано его производить. И никто не знает, как это делается, в каких внутренних лабораториях…
    И в Литинституте, и позже в кругу поэтов, особенно из Ленинградской области, я всегда рассказывал об Ирине Александровне Маляровой и расспрашивал о ней. Её, оказывается, знали многие мои знакомые. Но все почему-то отмахивались, что, мол, Малярова? Такая же, как все. Потом я понял, что они тоже пытались публиковаться в своё время в окружной газете. И на их пути вставала принципиальность Ирины Александровны. Не каждому тщеславие давало возможность прислушиваться к её советам, да и не каждому она могла отдавать себя так, как получилось в случае со мной. По крайней мере, она приучила меня к такому – себя не жалеть, не щадить. А там…
   Так где же он, праздник-то, Ира, на нашей улице? А, может, он и был наш праздник – непомерный труд и редкие удачи? Разве этого мало?..   
   И когда мне позвонили из Ленинграда, что Ирина Малярова умерла, - упал на диван и долго не мог успокоится. Ведь я так надеялся, что увижу её живую, что выскажу ей, как мне было трудно без неё и как она помогала мне даже тем, что живёт на белом свете…
   А теперь её нет. И жить мне нечем и незачем…
   А я осознавал – её смерть есть и моя смерть. И что не жизнь моя кончится, а смерть кончится…

   Ирина Малярова спрашивала, переписываюсь ли я с Дмитрием Ковалёвым? С Дмитрием Михайловичем мы переписывались восемь лет. Это он сказал на семинаре в Севастополе: «Не было бы Малашича и совещание прошло бы впустую…» Но если точнее: «Не было бы Ирины Маляровой…» Д. Ковалёв подписывал вместе с руководителями совещания рекомендацию о моём поступлении в литинститут. А в 1973 году, на осенней сессии, я подарил Дмитрию Михайловичу свою первую, наконец-то вышедшую, книгу «Обнова», он же подписал свою – «Чуткая глубина»:
   «Милому, доброму, застенчивому и душевному, поэту по душе своей, Коле Малашичу.
   Новых книг тебе, вдохновения и здоровья, ладу в семье, взаимности.
   Дм. Ковалёв. 29. 10. 1973 г.»
   Я снова был в семинаре Дмитрия Михайловича и переписываться не нужно было.
   Через два года он подписал мне свою очередную книжку «Тревожная совесть»:
   «Николаю Малашичу. Очень рад, Коля, что у тебя снова всё хорошо, и стихи твои стали твоими. Мне это как отцовская от сына радость.
   Дм. Ковалёв. 29. 10. 1975 г».

   «4 февр. 1976 г.
г. Льгов.
                Дорогой Коля!
   Пишу тебе из курской деревни. Наконец, увидел настоящую зиму с чистейшим ровным снегом и морозцами. Не так уж и сыто здесь (в магазинах пустовато), но и не голодно. Голоднее – скоту. Но об этом теперь (не своё) болеют мало, даже те, кто это по службе обязан помнить.
   Очень горевал, что опять у тебя такая незадача со службой и с жильём опять же. Каждый теперь, чуть сел в кресло, думает только о нём да о себе. Жаль, что и военной среде это уже повелось. А нашего брата, упаси Бог к солдафону какому попадёшь, и вовсе не жалуют, наоборот, норовят, как отвадить от поэзии. Но надо идти своим честным путём, как бы это тяжко ни было. Что ж, коли нет сильной руки… Главное, что есть надежда на книжку, на новые публикации. Поэзия никому, кроме дельцов и деляг, легко не давалась, но то и не поэзия.
   Обнимаю тебя, Коля!
   Поклон твоей семье от всех нас. Дм. Ковалёв».

   «4. 10. 1976 г.
                Дорогой мой, милый Коля!
    Письмо из Читы было полной, и не сказал бы весёлой, неожиданностью для меня!
   Так ты уже в газете «На боевом посту»? А семью оставил в Воронеже? А я всё из Воронежа от тебя весточку жду. А как же дальше с семьёй? Как с книгой в Воронеже? А я, было, собрался в Воронеж на открытие памятника Кольцову. Они звали туда. Да Антонина Андр. не пустила. Плох я. Болею больше, чем хожу.
   Милый Коля, не заедайся, не дай Бог, с солдафонами. Газета тебе не повредит, если не на долго. Наоборот, дисциплинирует, а это тебе и в поэзии не лишнее будет. Я знаю, как теперь тебе тоскливо и одиноко: пусть это в стихах отзовётся душевно и сердечно. Там, в Чите, у меня есть знакомые (Вишняков и другие). Я им потом о тебе напишу, и тебе будет, возможно, не так одиноко. О близости ко мне говори. Напиши мне подробнее о себе. Буду ждать.
   Не поддавайся унынию и одиночеству. Трудись, старайся, будь с людьми, с солдатами и офицерами, кто ближе тебе, кто по душе и не фискалит.
   Доброго тебе 59-го Октября, вдохновния, новых надёжных друзей единомышленников.
   Сыны мои и Антонина Андреевна одобряют тебя и шлют приветы.
   Будешь в Москве – всегда будем рады тебе и твоим.
   Дм. Ковалёв».

   Больше мы не переписывались. Государственные экзамены были назначены на 10 марта 1977 года. Из Читы самолётом 7 марта прилетел в Воронеж повидать семью и тут же получил телеграмму о смерти Дмитрия Михайловича. Взял билет и вылетел в Москву…

                Журнал "ПОДЪЁМ" №12, 2006 г.

 


Рецензии
Очень хорошо, когда есть друг, он же советчик, помошник в творчестве, и оценщик. Строгий, требовательный, внимательный, чуткий одновременно. Это помогает, и вдохновляет. Вселяет в себя веру, и заставляет трудиться. Ведь от тебя ждут большего. А если такого друга нет! Значит, все эти качества приходится воспитывать в себе самому. Очень жаль таких друзей. Они уходят, но память о них остается. Иногда вспоминаешь какой-нибудь эпизод.Хочется рассказать, поделиться, а помнишь? Но того, кто помнит, уже нет! Лениград и Воронеж для меня родные. Мама была Ленинградка, папа из Воронежской области.
Спасибо! Хорошие мысли записали.
Успехов!


Герцева Алла   10.12.2012 17:42     Заявить о нарушении