Первый Больной

Сначала, сразу после поступления, лежал не в палате, а снаружи. Давление было такое, что в глазах, по центру  обзора, образовались светящиеся чёрные пятна, фотопсии, грозные признаки компрессии зрительных нервов. Я, само собою, сильно испугался, и практически не наблюдал, что происходило  вокруг. А оказался я в коридоре старой московской больницы, между сестринским постом и хозблоком, в обширном пространстве, где стояло, голова к голове, несколько коек с больными. Там, сразу на двух койках, возлежал огромный толстяк, весьма неопрятный, которого, понятное дело, в палату было не поместить, пара дедушек, одиноких и сильно больных, с последствиями перенесённых прежде инсультов, да ещё и несколько тихих бедолаг, в общем, те, за кого некому замолвить словечко. Был ещё дядька с благородными чертами лица и, пожалуй, даже элегантно одетый, в полосатую ретропижаму, но, к сожалению, совершенно неконтактный, он страдал печёночным слабоумием на почве продвинутого цирроза, оттого ел апельсины вместе со шкурками и мочился на холодильник.
Уже на второй день в голове моей прояснилось, однако, настроение было паршивым, и лежал я, глядя в потолок. Вокруг царила скорбь, раздавался разноголосый кашель и храп, медсёстры, все, как одна, толстые и страшные, общались с больными в стиле охранниц концлагеря, несло смесью ароматов немытого тела, больничного обеда и фекалий, и ни о чём, кроме  собственного самочувствия, не думалось. Один дед, с палочкой, с редкими седыми волосами, желтоватыми, зачёсанными назад, с суровым, изрубленным продольными складками лицом солдафона, взял надо мной шефство. Дед – отставной военный. Кличка его в отделении была «генерал».
- Абееед, блеадь! Подъём!
- Не хочу, аппетита нет.
- Атставить «аппетита нет»! Подъём!
Дед сильно раздражал. Изо рта его торчала пара жёлтых клыков, рука же, сжимавшая клюку, мелко подрагивала. Он не отставал, и я поплёлся дегустировать больничные разносолы. Взяв тарелку с прозрачной жидкостью, в которой плавала капуста, нарезанная соломкой, я пару раз её помешал, поглядел, отставил и надкусил яблоко.
- Суп есть надо! С хлебом, блеать!
Я практически возненавидел деда. На следующий день подействовали лекарства, давление упало, к середине дня я начал ходить, к концу – бегать. От резкого перелома в самочувствии я подобрел и стал к деду благосклонен. Решил даже поболтать.
- А вам лет сколько, Иван Петрович?
- Много, - отвечал старик, глядя на меня очень внимательно. Он был скуласт, из-за складок на старческих веках лицо деда приобрело некоторую монголоидность, радужки же с годами стали практически белыми, утратив изначальную, по-видимому, серую или голубую, окраску. «Чудь белоглазая» - подумал я.
- Много это сколько?
- Скажу, не поверишь.
- А вы откуда родом?
- Из Ярославской губернии. А потом война, как войну вспомню, так плачу, страху натерпелся я.
- А вы воевали?
- А тот как же. Страшное дело было, страшное. Блеадь. А ты вот дымишь, а я даже не пробовал, нет. Отец мой самосад сажал, потом соберёт, сушит его, рубит. До мочалки. И говорил мне, Ваня, попробуй, как вышел-то. А я в отказ шёл, нет,  батя, не пробовал и не буду. Проверял он так, ворую ли махорку.
Тут дед хрипло хихикнул.
- А я брал, блеадь. Был грех. Дружков грел, блеадь. А сам нет, никогда, вкуса не знаю.

***
Конец 90-х.  У нас заканчивается курс внутренних болезней, и на этом этапе каждому студенту-медику полагается свой собственный пациент. Первый больной. Всё было по взрослому – актовый зал больницы, накрахмаленные халаты, обращение строго на «доктор»,  и серьезная, как никогда, старуха Ежова, в белом высоком колпаке, точь-в-точь – продавщица бакалейного отдела из советского гастронома. Ежова была, в сущности, милая тётечка, ещё даже нестарая, этакий достойный труженик медицины, поклонница порядка и субординации, но она не знала языков, не читала современных статей, и вообще, устарела на целое поколение. Меня она недолюбливала. Её, впрочем,  можно понять. Представьте группу, которая сплошь состоит из миниатюрных подмосковных блондинок, которые постоянно улыбаются и со всем согласны, и среди них – насупленный двухметровый бородач семитских кровей, уже с одним высшим образованием, готовый спорить по любому поводу.  Поймав старуху Ежову на чём-то неверном, ваш покорный слуга бежал в библиотеку, перелопачивал массу книг, вытаскивал нужные данные и на следующем занятии устраивал докторше форменный разгром. Наших девушек это бесило, они стремились к зачёту, выбирая наименее травматичные пути, и боялись, что моя активность испортит им карму.
Ежова долго готовила месть, и месть её была страшна. И в тот день, сидя в зале, в халате, накрахмаленном так, что поскрипывал при малейшем движении, я сразу заподозрил неладное – в президиуме, на столе перед старухой Ежовой, лежала стопочка тонких карточек, и отдельно, на краю стола, возвышаясь над всей стопкой, лежала толстенная разлохмаченная рукопись. Девушки выходили одна за другой, и возвращались, сияя, со своими брошюрками, и тут же принимались шёпотом делиться впечатлениями – одной досталась больная 17 лет с бронхиальной астмой, другой – мужчина с дебютом язвенной болезни. К моменту, когда старуха Ежова, стряхнув улыбку, вызвала меня, столик опустел, оставался лишь один этот гигантский том чьих-то страданий. Он, само собой, достался мне. Через полчаса я был в палате. Первый Больной оказался худощавым мужчиной средних лет, совершенно лысым, с рыжей, неаккуратно подстриженной бородой и зондом, торчащим из ноздри. Лежал он на спине, сурово глядя в потолок и сложив руки, как покойник. Рядом с койкой стояли костыли, а на тумбочке – одно яблоко и непочатая пачка сока.
Ординатор Оля, которая была у старухи Ежовой чем-то вроде денщика, существо среднего рода, кончавшее Тверской мед, перед тем монотонно зачла диагноз, словно латинскую молитву:
- Хронический лейкоз в стадии бластного криза, ситуация после тиреоэктомии, проведённой по поводу пальчатоклеточного рака щитовидной железы, диспепсия, как следствие радиационного поражения эпителия тонкого кишечника, пострадиационный артрит коленных, локтевых и тазобедренных суставов в стадии обострения...
Больного звали Владимиром Антоновичем. Он был физиком, ликвидатором Чернобыльской аварии, а в эту понтовую больницу, где лечение стоило больших денег, попал бесплатно, по «чернобыльской» квоте.
- Владимир Антонович, как вы себя чувствуете? Владимир Антонович?
На лице больного не дрогнул ни один мускул.
- Да, кстати, - добавила Оля, - Больной неконтактен. По-видимому, далеко зашедшая деменция неясной этиологии. Пищу самостоятельно не принимает с момента госпитализации, на раздражители не реагирует. Приступайте, доктор.
Я сел на стул рядом с кроватью и уставился на больного – кожа его лица была землистого цвета, нос заострился. Из-под одеяла виднелись пальцы стоп с огромными нестриженными ногтями. У соседней койки моя сокурсница Аня Ягодкина, девушка из города Электроугли, хорошенькая и фантастически глупая, весело щебетала со своим больным – начинающим язвенником в дорогом спортивном костюме. Я достал сигарету и вышел в коридор.
В курилке стоял парень из параллельного потока, известный под кличкой Лёлик.
- Чё, инвалида тебе дали?
Я кивнул.
- Ежова, сука, мне хотела подсунуть. Еле отбился. Сам знаешь, кто помог. Но ты не ссы, чувак. Через неделю другого получишь.
- Как другого?
- Да помрёт он стопудов.
Лёлик располагал информацией, что называется, из первых рук – он трахал одну сорокалетнюю докторшу с кафедры, жившую в общаге.
- Ты, главное, не забивай, чувак. Приходи, сиди у кровати, а потом пиши, так и так, не контактен. И всё будет на мази. Максимум, неделю проживёт.
Но больной не торопился помирать. Через день всё повторилось – и мои стереотипные вопросы, и его молчание,  только яблок на тумбочке прибавилось. Я послушал его грудную клетку, перевернул – спина и ягодицы были без пролежней, хотя, судя по состоянию кожных покровов, до пролежней было рукой подать. Больной был, как колода, словно душа его уже покинула. В гроссбухе его медкарты добавилась новая страница – общий анализ крови. Анализ был нехорош. «Что пользы в крови моей, когда сойду я в могилу?» - вспомнилось. Решил начать с того, что показалось мне самым опасным – с лейкоза. Взял в ординаторской чистый лист, и стал писать: «Заведующему кафедрой общей терапии, академику РАН и РАМН, профессору Абакумову Н.И. Рекомендуется провести консультацию гематолога».

***
Вечером на ужин мы, двое больных, пошли вместе. Дед долго и аккуратно ставил тарелку, не спеша усаживался. Расставив локти и положив перед собой крупные ладони, покрытые сеткой выступающих вен, он какую-то минуту просидел без движения, прикрыв глаза, и я из вежливости тоже подождал. Наконец,  дед очнулся, положил в рот хлебный мякиш и принялся старательно пережёвывать дёснами, прихлёбывал он практически беззвучно, ел опрятно, по всему было видно, что приём пищи для него – ритуал. Тут я разглядел на тыльной стороне его ладони татуировку – голубя, летающего над двумя оливковыми или лавровыми ветвями. Я отдал деду кисть принесённого мне винограда. Съев всё до крошки, оформив, в дополнение, мою котлету и виноград, дед посмотрел на меня своими белыми глазами.
- А голос у тебя, как у дьякона. Голосище, блеадь. Не поёшь?
- Не пою, слуха нет.
- А я пел. Когда мальчонкой был, ****юком, то есть. У нас на деревне церква была. Там и пел. В двадцать седьмом году. А с церквой потом такая штука вышла. Разобрали. Ерунда вышла, блеадь. Время было такое, не дай бох.
«Сколько же ему лет?»
- Больница. Больница блеадь. Разве это больница? Вот при Сталине, да, больницы были. А порядок был какой! ЧистО, светло, бело.
«Я знаю каждое слово этой песни»
- В боха-то веришь? В русского?
«Ну вот, сейчас начнётся».
- А я после войны начал, да. Верить. В сорок девятом году. Случай был. Расскажу потом. Но в церкву не хожу, мне того не надо. И попов не надо. Бох не там, неее. Во мне бох-то. В человеке, блеадь.
«Ничего себе, живой беспоповец»
- Ты это, счас думаешь, дедок того уже, рехнулся на старости лет? Не, не так. В уме я. Бох один вот. Один. А люди напридумывали ерунды, блеадь. А он один. И в человеке. Так-то.

***
Гематолог была немолодая женщина со следами былой красоты, но не потерявшая желание нравиться – ногти на руках аккуратно накрашены, в ушах – изящные серёжки с  гранатами. Оказалась своим человеком, перешла сразу на «ты».
- Ну, прямо уж криз? Ты что, наблюдаешь криз? Я вот не наблюдаю. Температура нормальная? Нормальная. Да это счастье, коллега.  Конечно, в общем анализе крови есть признаки лимфоцитоза, но это неизбежно. И, конечно, цитостатик мы назначим. Кстати, кофе у вас есть тут? И где тут курят?
- Курилка на лестнице между этажами. Кофе Вам туда?
- Было бы шикарно! И покрепче!
Я приготовил в ординаторской чашку растворимого и принёс. У гематолога были тонкие дамские сигареты, курила она затейливо, пуская дым колечками. Я рассказал бородатый анекдот, и угадал - она рассмеялась, показав безупречные искусственные зубы.
-  Сколько может прожить человек с лейкозом? – спросил я после паузы.
- Тебе учебник пересказать?
- Этот больной.
- Лейкоз не единственная проблема. Как говорится, прогноз тут неблагоприятный.
- Неблагоприятный? – повторил я с отчаянием.
Гематолог допила кофе, выкинула окурок, и отчеканила:
- Мы не вправе принимать больных слишком близко к сердцу. Потому что так нас ненадолго хватит. Борются человек и болезнь. Мы на стороне человека. Но при этом мы немного над схваткой. Понял, доктор?
Проводив гематолога, я вернулся в курилку.
- Чё за тёлка была? – спросил Лёлик
- Да медичка одна, - отвечаю.
- Ничё так. Старая просто. Десять лет назад вдул бы ей стопудняк!
- Не, чувак, десять лет назад ты вообще ничего не знал про вдувание.
Посмеялись. Лёлик ушёл.
В курилке остались медсёстры, одна была карлица с тонким голоском, такие непременно встречаются в каждой отечественной лечебнице, другая – довольно красивая Катя, которой, по слухам, Лёлик тоже «вдул».
- Прикинь, этот перец, который не жрёт, от него типа жена ушла! – услышал я слова Кати и стал слушать.
- Понимаю, кто же будет с такой колодой жить! – пропищала карлица.
- Хотят в хоспис перевести, но не могут – он не втыкает, жена не приезжает. Засада!
- Да, попал мужик.
- Мы попали, а не он.
Загасив сигарету о перила, я буквально побежал в ординаторскую, взял лист и написал «Заведующему кафедрой общей терапии, академику РАН и РАМН, профессору Абакумову Н.И. Рекомендовано провести консультацию психиатра».

Вечером я напился с однокурсниками. Той же ночью мне приснился сон,  тягостный сон, который никак не прерывался. Словно я оказался в роще огромных гибнущих деревьев – кругом падали листья и целые большие ветви, а деревья были как люди, они горестно вздыхали и постанывали. И звучало «И наведет Г-сподь на тебя все язвы египетские, которых ты боялся, и они прилипнут к тебе. Всякую болезнь и всякую язву. Всякую болезнь. Всякую болезнь».

Психиатром оказался интеллигентный московский еврей лет сорока, румяный, хорошо одетый.  На руке у него были массивные серебристые часы, судя по тому, как он их несколько раз ненавязчиво продемонстрировал, дорогие.  Сам он с интересом поглядывал на ярмолку, видневшуюся из под моего белого врачебного колпака.  Мы с ним легко нашли общий язык – но с нашим больным это никак не выходило.  Психиатр раскрыл чемоданчик и стал надевать, с моей помощью, на голову больного шлем с электродами. Как только лента энцефалограммы с треском и шипением поползла из прибора, психиатр в очередной раз поправил часы, хмыкнул  и принялся рассматривать, не дожидаясь конца:
- Ой, не смешите, у него такая же деменция, как у меня или у Вас. Хотя у меня, возможно, есть проблемы. Вот представьте, встаю утром и не могу вспомнить, идти мне сегодня на работу, или не идти! Как вам такая картина, коллега?
- Будете смеяться, но это «идти или не идти» у меня началось в школе.
- А что, у Вас был выбор?
- А у Вас?
Психиатр улыбнулся одними глазами и стал писать на бланке.
- Видите ли, сейчас мы стоим перед проблемой. У пациента куча страданий, но мы должны лечить то, которое по нашей епархии. У него клиническая депрессия. Я плохо себе представляю, как стимулирующий препарат скажется на картине крови.  Вы, я боюсь, ещё хуже представляете, я прав?
- Мы в цугцванге, - ответил я, - Но нельзя не делать ходы!
- О, слова не мальчика, но доктора! Впрочем, не могу понять, почему Вы им занимаетесь. Что, больше некому?
Я пожал плечами.
- Вы пятёрку хотите, наверное?
- Да не особенно хочу пятёрку, - говорю, - Сдать бы просто.
- В этом нет ничего плохого, коллега. Такие, как мы с Вами.. (тут психиатр слегка замялся) не могут без пятёрок. Это как невроз навязчивости. Но я бы посоветовал сменить больного. Знаете, если Первый Больной умирает до зачёта, это считается плохой приметой.
- Если такова его судьба – мы ничего не сможем изменить. Но суеверия я не поддерживаю.
 – И это правильно! - с этими словами психиатр вручил мне визитку, - У меня, кстати, частная практика. Ну, на всякий случай. Мало ли что?

***
Больничное время тянулось, от обеда к ужину, от ужина – к завтраку, оживляясь только утром, во время процедур, а вечер был положительно невыносим. Общались мы с дедом, в основном, на тему еды.
- Вот в деревне. В деревне еда-то хороша. С-под квочки яйца. Молоко с-под коровы. Хлеб свой пекли. А тут? Молоко это разве, блеадь? Да оно не пахнет даже!
Тут оживился толстяк, который лежал на двух койках, сел, так, что застонали стальные сетки:
- Да, деревня! Деревня это хорошо! У меня дом! Мёд свой! Овцы есть!
- Ты бы с мёдом поосторожничал. Мёд он такой,  от него раздувает, блеадь! – довольно невежливо сказал дед.
- Вы не подумайте, что я ем мёд! – возмутился толстяк, - Совсем не ем я мёда! Я для детей держу! Мне нельзя, у меня диабет сахарный!
- Ну, детям мёд нужон, - дед пошёл на примирение, видимо, осознал, что нагрубил.
- Вы представьте, я ведь ничегошеньки не ем, просто не ем ничего! Но полнею! От воды поправляюсь! Уже двести килограмм!
- А где дом-то твой?
- Под Костромой, - охотно ответил толстяк, - Сорок соток, ульи, поросёнка два. Овцы. Собака овчарка!
- Хорошо там, под Костромой-то?
- Хорошо! Пейзажи! Леса! Я же художник. Ездил на пленер. Писать. Там левитановская осень, просто левитановская. И решил дом купить. А дома копейки стоили. Брошенных много. И купил. С землёй. Там и речка. Рыбалка.
Дед встал, опираясь на клюку – вечером он совершал прогулку по отделению, и я с ним.
- Пошли, мил человек, а то залежался ты, блеать!
Толстяк сделал жалобное лицо, приложив руку к груди.
- Не могу я. Ходить перестал. Ноги болят. И одышка. Сердцебиение у меня!

***
Через неделю, приехав на кафедру с опозданием, я увидел в коридоре старуху Ежову, лицо её не предвещало ничего хорошего, рядом, глядя в пол – ординатор Оля с пачкой бумаг.  Ежова меня тоже заприметила.
- Вы понимаете, что одной из основных целей специалиста является минимизация затрат! Что будет, если мы каждому больному будем вызывать всех специалистов без разбора? Процесс остановится!  Вы понимаете, что каждая выездная консультация стоит денег? Вы что, не знаете, что это не бесплатно и сказывается на бюджете клиники?
- Но вы же сами сказали, что в случае, когда это необходимо…
Старуха Ежова упёрла руки в бока – и стала особенно напоминать разгневанную продавщицу.
- Именно в том, чтобы различить необходимое, и то, в чём никакой необходимости нет, и состоит основной принцип врачевания!  Ваш запрос на консультацию гастроэнтеролога я отменяю!
И тут я буквально выкрикнул, так, что ординатор Оля вздрогнула и тоже принялась на меня глядеть, состроив строгую физиономию:
- Вы не имеете права! Я Абакумову пожалуюсь!
Старуха Ежова смягчилась – имя начальника для неё много значило.
- Доктор Григоров! Для того, чтобы беспокоить заведующего, нужны веские основания! Но я Вас предупреждаю – не создавайте себе проблем!
Я прошёл в ординаторскую, меня трясло, я вскипятил чайник, дрожащими руками заварил кофе, подождал несколько минут и направился в курилку. Выйдя на лестницу, столкнулся с человеком, выходившим оттуда – человек показался мне знакомым, он мне кивнул и вежливо поздоровался, придержав дверь, я автоматически буркнул «здравствуйте» и ввалился в курилку, держа чашку с кофе и не зажжённую сигарету в одной руке.
В курилке было полно людей – медсёстры, несколько больных и студентов и перманентный Лёлик – тот вообще проводил в курилке большую часть времени. Все они глядели на меня.
- Не могу больше, документы заберу нахуй и уйду! – выпалил я сразу.
- Чувак, ты это видел?
- Что видел?
- Больной твой воскрес! Сейчас только курил тут!
- Какой больной?
- Твой! Инвалид! Комплименты сёстрам отвешивал! Живчик, прям!
Чашка вылетела из рук и разбилась.

***
Наконец, меня перевели в палату.  Дед остался на своём месте. Ночью у него случился инсульт. Утром, выйдя из палаты, я поглядел на деда – тот лежал с открытым ртом, выглядел он, почти как мертвец, только по дыхательным движениям можно было понять, что он жив. Пахло около его кровати скверно. В течение дня я пару раз подходил и смотрел – дед лежал в той же позе и дышал. Я подошёл к одному из докторов, разгуливающих по отделению, и спросил, отчего же старика не помещают в реанимацию.
- Бессмысленно. Да и не ваше дело.
Вечером я снова пришёл к старику. Лежал он прямо под горящей неоновой лампой. Зловоние около него стало невыносимым. Чёткие блики химического света легли ему на лицо, и было видно, что глаза его слегка приоткрылись. Дед пришёл в сознание, он, положительно, меня узнал, и пытался что-то показать рукой.  Я принёс дольку очищенного апельсина, но дед её не принял.
«Вряд ли он может есть»
Старик слегка повернул голову, и смотрел на меня одним глазом, второй откосился в сторону, рот его был раззявлен, слюнка текла ему на щёку, оттуда на подушку. Он явно чего-то от меня хотел.
Я подумал, сходил к себе в палату за ноутбуком, открыл его, нашёл в гугле «Псалмы», и вполголоса начал читать:
«Г-сподь - Пастырь мой; я ни в чем не буду нуждаться, он покоит меня на злачных пажитях и водит меня к водам тихим, подкрепляет душу мою, направляет меня на стези правды ради имени Своего. Если я пойду и долиною смертной тени, не убоюсь я зла, потому что Ты со мной; Твой жезл и Твой посох - они успокаивают меня. Ты приготовил предо мною трапезу в виду врагов моих; умастил елеем голову мою; чаша моя преисполнена…»
Дед улыбнулся и закрыл глаза. Хотя, может, мне показалось, что улыбнулся. Лицо его, впрочем, слегка разгладилось. Вскоре у него началось прерывистое дыхание, так называемое Чейна-Стокса.  Затем его накрыли с головой, только из-под простыни виднелась жёлтая, как масло, кисть, с татуированным голубем, проступившим особенно чётко.
Странно, но следующей ночью я спал в обнимку с ноутбуком и телефоном, подключенным к адаптору, будто два этих механических зверька, периодически испускающие свет диодными глазами, могут отпугнуть Ангела смерти.