Яко печать.. Малый комочек вселенной-6

      ГЛАВА  27. ВОЗВРАЩЕНИЕ БЛУДНЫХ  ДЕТЕЙ И  ФИЛОСОФСКИЙ БЛУД               

Первым вернулся из Москвы Виктор Аянов. Это произошло вскоре после зимней экзаменационной сессии, то есть в конце января – начале февраля 1949 года. Как выяснилось, в Архитектурный институт он не попал то ли потому, что отец категорически запретил ему это, то ли потому, что надломленный этим запретом, он не прошел по конкурсу, и ему пришлось поступить в первый подвернувшийся. Это оказался, по-видимому, мелиоративный институт или что-то подобное. У нас он обзывался болотным в знак его, якобы, исключительно низкого ранга, не достойного такого талантливого абитуриента, как наш Витя Аянов. Так вот, в «болотном» институте Витя учиться не захотел и вернулся домой, чтобы продолжить жизнь в какой-то другой ипостаси. Пообщавшись с друзьями, Лёней Гарифулиным и Юрой Масуренковым, и окончательно с ними сдружившись, будто только сейчас по-настоящему открыв их, он решил идти в геологию. А пока до поступления в университет предался любимым делам – рисованию, мечтаниям, размышлениям и общению с ними, словом, продолжил юношеское брожение в предчувствии великого будущего.

Теперь уже его квартира стала их главным клубом и духовным штабом. Это было очень удобное место для встреч и посиделок, так как она находилась рядом с их любимой  школой - привычный для каждого путь из дома, на углу Казанского и Шаумяна, и целиком принадлежала только Виктору. Он жил один - мама его умерла, а папа ушел в другую семью. Питаться Виктор ездил к дедушке и бабушке, маминым родителям. Таким образом, обиталище его, представлявшее собой одну большую хорошо изолированную комнату в гигантской коммунальной квартире, было прекрасным плацдармом для их сообщества. Ребята там не буйствовали, вели себя сравнительно тихо, если не считать бесконечно заводимого патефона и иногда бурных споров, поэтому соседние жильцы их не беспокоили, общались с ними вполне мирно и бесконфликтно.

На летних каникулах 49 года из Москвы вернулись Саша Борсук и Наташа Гоухберг. Это было для обитавших в Ростове товарищей полной неожиданностью. Ведь Сашка поступил в вожделенный ГИТИС и одновременно в юридический институт, сдавая экзамены в оба (как это ему удалось?!) для гарантии. Будучи принятым и туда и туда, он, конечно, избрал ГИТИС, где и остался. И все дела его там шли вполне успешно, но вот, поди ж ты, отказался вдруг внезапно и необъяснимо для друзей от блестящей артистической карьеры, в которой, как они все себе представляли, его с нетерпением ждало великое будущее – настолько ярким и безусловным талантом он обладал. Это было, как гром среди ясного неба. Это было ни с чем не сравнимое, очевидное и драматическое недоразумение.
Все набросились на Сашу с вопросами, но он либо отмалчивался, либо мямлил что-то невразумительное – явно не хотел говорить об этом. Наконец, немало времени спустя, всё же удалось уяснить, что его решение оставить заветную карьеру было продиктовано идеологическими мотивами. Театр, хоть и не был «важнейшим из искусств», но так же, как и всё, стал агитпропом. Искусство в нём стало не главным, а побочным и необязательным продуктом.

Там в Москве наши ростовчане продолжали общаться, образовав тесное и интимное землячество. И, конечно, главной темой общения было вопиющее несоответствие между официальной, насильственно насаждаемой идеологией и жизнью. Это никак не совместимое противоречие буквально разрывало сознание, приводило в отчаяние, в тупик. Особенно острым оно было для тех, кто попал в сильно идеологизированную сферу, в область, которая и служила одним из проводников в жизнь официальных идей. Театр здесь был отнюдь не последним. И Саня просто поломался, он не смог соединить несоединимое, поняв, что ему всю жизнь придётся делать то, во что он не верит, что он не понимает, что не разделяет. Так было принесено в жертву нелжи взлелеянное и единственно мыслимое будущее. Ещё одним из нас. В основе Викторового крушения, по существу, тоже лежало именно это обстоятельство. Его папа и архитектуру считал слишком близкой к идеологии и потому стал стеной против вхождения в неё своего сына.
 
Не помню, куда поступала Наташа. Но с нею, похоже, получилось тоже что-то подобное, хотя нельзя исключать и простой солидарности, женской солидарности, с Саней.
Смешнее всего, что и Олег Егоров бросил свой Энергетический, своё желание участвовать в великих стройках коммунизма, гидроэлектростанций, и вернулся домой, только теперь уже не в Ростов, а в родной Воронеж, к родителям.

Осенью 49 года все трое, Виктор, Саня и Олег, поступили на геологический факультет университета, первые двое в ростовский, Олег – в воронежский. Впрочем, Олег, кажется, год спустя. Наташа избрала английский язык на историко-филологическом факультете нашего университета. Вот такие чудеса произошли с друзьями, в результате которых они воссоединились и профессионально и по месту обретания. Для Юрия с Лёней это была величайшая радость, новое обретение старых друзей, а по существу возникновение новой и более глубокой дружбы навсегда, потому что в школе они только-только открыли друг друга, только-только догадались, что им надо быть вместе. И это действительно было подобно чуду. Начались постоянные, почти ежевечерние общения на Аяновской базе.

А концентрация мальчиков вокруг Киры со временем рассосалась, там на первую роль выдвинулся Юра, и соперники как-то  сами собой отвалили. Наверное, почувствовали, что здесь началось нечто серьёзное, и время легкомысленных флиртов,  летучей любви и любовных игр прошло. Остался один Юрий и встречи вдвоём. Но центр духовной жизни образовался там, у Аянова. И эти явления не соединились, так и просуществовали параллельно, и если не враждебно друг другу, то вполне отчужденно.

Постоянными членами духовного союза были, помимо Виктора, Саша, Лёня, Наташа и Юра. Клубились и другие, среди которых чаще всего появлялись Лёня Григорьян, Миша Горелов, Лида, университетская подружка Наташи, ставшая потом женой Виктора, и однокурсник Виктора и Саши – Валера Белявский.

Развлекались музыкой (у Виктора было много пластинок с записями эстрадных и очень популярных до войны советских, неаполитанских песен и русских романсов, а также оперных записей), играли в домино. Но более всего просто живо и с упоением общались, обмениваясь новостями, обсуждая прочитанное или увиденное в кино или театре, делясь своим пониманием по всем волнующим проблемам жизни, любви, дружбы, верности и предательства и т.д. Идейной основой сообщества, помимо просто дружеской приязни, было страстное стремление разобраться в проблемах социального устройства общества и вообще философского осмысления жизни. Долго судили, рядили и пришли к выводу, что самим им в этом во всём не разобраться – слишком мало знают, слишком дремучи и необразованы. И как естественное стремление исправить этот недостаток, чтобы не сказать - пробел в своём воспитании и образовании решили всерьёз заняться изучением философии. Составили план занятий, подобрали литературу и приступили к теме, как им казалось, с азов – с греческой философии, помышляя постепенно добраться до новейших философских течений.

С трудностями столкнулись сразу же. Изложение философских воззрений древних по курсам «Истории философии» показалось очень тенденциозным и туманным. А сами первоисточники ещё более абстрактными, безнадежно оторванными от живой жизни и тех проблем, которые их особенно волновали. Сразу же погрузились в жаркие и бесплодные споры и дискуссии. Идеализм раздражал абстрактностью и явным противоречием (как им казалось) с грубой и очевидной материальностью мира. Его восприятие было непосредственным, жгуче ощутимым, сладким и болезненным. Оно (восприятие) почти без следа стирало слабые духовные сигналы, исходящие извне и из глубины собственного существа. В общем, с философией получилось как-то неудобоваримо, чтобы не сказать ничего вообще не получилось.

Окончить эту едва начавшуюся групповщину на идеологической основе помог отец Виктора. Это был довольно известный болгарский коммунист, эмигрировавший в СССР после неудачной болгарской революции в 1923 году. Здесь он окончил институт, женился, родил Виктора, несколько обрусел и успешно работал инженером связи, кажется, на АТС. После смерти Витиной мамы он обрел другую семью и ушел в неё. Но Виктора опекал по-прежнему, часто посещая его и вникая во все его проблемы.

Таким образом, ему стали известны и наши групповые идеологически просветительские акции. Будучи хорошо искушённым в политических реалиях тех лет, он решительно со всей категоричностью пресёк их опасные духовные искания, напрочь запретив не только коллективные занятия философией, но и вообще всяческие разговоры на идеологические темы. Даже пытался разогнать их, чтобы в доме у Виктора и духа не осталось от всяких признаков столь опасной групповщины. Оснований для этих страхов в послевоенное время было более чем достаточно.

Широкое наступление партии «на идеологическом фронте» началось еще в 1946 году знаменитым постановлением ЦК ВКП(б) и докладом А.А.Жданова о журналах «Звезда» и «Ленинград». Уничтожающей критике были подвергнуты всякие проявления «безыдейности, беспринципности, формализма, низкопоклонства перед гниющей упадочной буржуазной культурой». Тогда же и позднее последовала серия сокрушительных разгромов крупных деятелей культуры, обвинённых во всех этих злодеяниях. В стране утверждался режим мощного прессинга не только на инакомыслие, но даже и на вероятность, предполагаемую возможность его проявления. И он сопровождался не только одними назиданиями и гневными филиппиками, а весьма действенными мерами материального характера: лишениями работы, осуждением и исчезновением неугодных из нормальной жизни и жизни вообще.

 Так неведомо куда пропал студент университета, сын нашего бывшего школьного учителя физики, Эдик Экнодиосьянц – по слухам, за крамольные высказывания органы упрятали его от глаза и уха людского подальше. Забрали и сослали в лагеря отца Олега Тарасенко, вернувшегося с сыном после войны из эмиграции во Францию. Всё это, однако, за пределами их непосредственного  окружения. О  других фактах репрессий им ничего не было известно, но атмосфера тревоги и ожидания была вполне осязаемой. Так что Манол Аянов, отец Виктора, знал, что делал, громя их философский кружок. Хотя ничего крамольного, с нашей точки зрения, он не представлял, погром Г.Ф.Александрова за его идеологически сомнительную для партийных боссов книжку «История западноевропейской философии» был еще на слуху. А мы-то этой книжкой и пользовались.

Отвратив таким образом ребят от коллективных занятий философией, он, впрочем, не смог вычистить их мозги от волнующих  вопросов. Они остались, но переместились в  иные сферы – в наблюдение за самой жизнью и в попытки своим умом добраться до истины.

            
 ОТЫЩИ  В  СЕБЕ  ПАКОСТЬ,  ИНАЧЕ   ОНА САМА ТЕБЯ ОТЫЩЕТ               

Это Америка, да, да, конечно, она. Узнаю её: море красивеньких картонно-фанерных домиков с очаровательными ухоженными участками вокруг, поражающая чистота улиц, дорог, людей, благовонные (до одури!) магазинчики, напиханные китайскими безделушками, сногсшибательные молы с гигантскими стоянками для машин, снующие по обжитым местам дикие звери и птицы, а вдали – миражи бессмысленно красивых до уродливости небоскрёбов, кучкующихся группками и  теснящих друг друга. Да, точно, это она!

И вот среди этого благополучия вижу ещё  более радостную картину: небольшое, но очень эффективное предприятие – камнедробильный завод (!!!), обеспечивающий сырьём, то есть каменной крошкой и щебёнкой, всю Америку. И меня распирает гордость – его, этот уникальный завод, основали наши, русские, из новых! Думаю: мы вам покажем кузькину мать!
Пребываю в таком приподнятом настроении, и, как обычно бывает: деньги – к деньгам, хорошее – к хорошему, мне вдруг предлагают совершить научную экспедицию в Сибирь. Предложение исходит от американского босса, в котором странным образом с американскими  сочетаются черты моего любимого аспирантского шефа Георгия Дмитриевича Афанасьева. Каким-то неясным образом исподволь, невзначай и изнутри выясняется, что я научный консультант огромной русской фирмы, выполняющей заказ на создание и строительство космической ракеты по заказу американского миллиардера или даже правительства.

Фирма наша находится в Сибири, туда-то и организуется поездка американской научной элиты, в том числе и моя (почему я здесь, а не там, мне, хоть и не ясно, но и не удивительно). Фирма там, а мы здесь – и всё тут. Данность. Надо ехать. И хоть впереди  нас ожидает отличный сервис, но Сибирь есть Сибирь: холодно. И этот босс-американец, представитель заказчика, он же чуть-чуть, совсем немножко, мой бывший шеф настолько, чтобы хорошо представлять мои незаурядные способности, во избавление меня от предстоящих тягот и невзгод сибирского странствия набрасывает мне на плечи шубу.

Эта шуба-пальто поражает моё воображение: норковая, немыслимо лёгкая и тёплая, с подобающим комплектом из подобных же рукавиц и шапки, красивая до умопомрачения! Изготовлена, конечно, в салонах какого-то «Кутюрье из Кутюрье». Ощущаю на себе это потрясающее уникальное создание творческого союза искусства и денег как живительное дыхание самого провидения. Становлюсь элегантным и импозантным, под стать этому меховому чуду. И тут подкатывает лимузин «Ягуар», поражающий блеском, формами и комфортом. Это тоже мне для поездки в Сибирь.

Сажусь и мчусь по извилистому шоссе с опасностью свалится в обрыв или удариться о скалу. А сам размышляю: с чего бы это всё так непривычно шикарно, и как бы это усовершенствовать машину, чтобы застраховать её от опасности справа – обрыв, и слева – скала. Притормаживаю, чтобы задать вопрос сопровождающему меня боссу. Он витает где-то сверху, в облаках что ли. И тут же царапаюсь со скрежетом боком шикарной машины о скалу. Бесконечно жаль повреждённую безукоризненную поверхность лимузина, так жаль, что тут же является гениальная идея, как усовершенствовать машину и обезопасить её от подобных случаев. Этакая хитроумная уловка, которую надо ввести в электронную  схему автомобиля. И задаю вопрос боссу:
- А за что мне всё это?
- За идею!
Понимаю, что имеется ввиду не только создание космической ракеты, но и эта новая столь удачно мелькнувшая мысль об автомашине – он читает мои мысли на ходу.

На заседании высокого Учёного Совета фирмы. Вижу себя со стороны: ещё не старый, но уже совсем лысый с безукоризненно идеальным черепом, аристократическим утончённым лицом, одет, как на представлении к Нобелевской премии, излучаю значительность и едва ли не концентрирую в себе всю научную мысль этого собрания. В общем-то, по внешности совсем не я, но внутренне ощущаю себя именно этим человеком:  весь в интеллектуальной полноте и даже избытке и материальном совершенстве и роскоши!

Просыпаюсь в приподнятом настроении, в полном и весёлом недоумении – отчего эта галиматья, в общем-то, у сравнительно аскетического и непритязательного человека?! Недодали что ли? Ведь здесь-то, в реальной вещной жизни ничего подобного не жаждал, не стяжал, живу в приятии  вполне достойной бедности и осознании вполне гармоничной самооценки. Но ведь проснулся-то в приподнятом настроении с приятным ощущением пережитого удовольствия от всего этого. Значит, всё-таки не против всей этой чертовщины?