Конец ночам, в которые мы не смогли умереть

        Рукам слизко и холодно. Плечи устало сгорблены. Меня вот-вот заставит сорваться с цепи прядь волос оттенка жёлудя, что качается туда-обратно возле лба, и слёзы отчаяния навернутся на глаза… Не знаю, почему я теперь всегда их останавливаю… Я собираюсь с духом, шумно втягиваю воздух, кусая щёки и кажется, напоминаю себе, что должна быть сильной, что это просто воспоминания о далёкой боли – сейчас уже бессмысленной и оттого безумной… Но, размышляя об этом, я никак не могу вспомнить, почему это закончилось… На миг я замру и дальше продолжу разминать в деревянной миске рыбный фарш, столь мерзко липший между палец. Стол, что стоит посреди небольшой мрачной кухни с болотной плиткой и пузырчатыми, местами почерневшими обоями, трясётся от моих нажимов из стороны  в  сторону. Где-то в одной из двух комнат, глухо и с перебоями играет старое радио, до меня доносятся лишь обрывки монотонной, точно вводящей в ступор, но усмиряющей, болтовни. Закончив, я стряхнула кости с рук и, оттерев их о рваный фартук с жирными пятнами, выключила радио. Комната, где спали я с мужем, была темна и тиха, только где-то постукивали часы на стене. Я медленно, точно бесчувственная туша, подошла к окну. Солнце уже совсем побледнело и на другом горизонте проглянула луна. Стекло окна было тёмное от истлевающих сумерек и напоминало мрачную бездну, уходящую в небо. Я вгляделась в дребезжащее, матовое своё отражение в нём. Брови молодого лица сползли на веки, отчего вид был изморённый и угрюмый; будто старческие, веснушки проглядывали сквозь бледноту, губы потрескались и покрылись белым налётом. Сбоку, на костяшке рядом с глазным яблоком, виднелся пожелтевший синяк. Дёрнув головой, изогнув шею, я попыталась отогнать от себя столь явственно приближающееся беспросветное размышление. За окном облака, точно чёрные гвоздики, роняли дождь. Я вздрогнула от неожиданности, когда дверь квартиры хлопнула. Вернулся муж. Теперь квартира не такая пустая. Но всё же без сына… Четыре месяца назад его забрали в приют из-за нашей бедноты. Я не скучала. Что-то снедало меня изнутри. Но нет, я не скучала. Мне было так тяжело в нашем убогом выживании заботиться о нём, что я, кажется, успела пресытиться любовью к нему. Она умерла во мне, будто бы это он умер, так и не выйдя из плаценты.
             Я ощутила себя ещё более угнетённо оттого, что пришёл муж. Он кинул жилет на матрац, лежащий на бетонном полу, мы мимолётно встретились взглядами. В его глазах, прежде похожих на неясное мерцание лиловый медуз в зыби марева чёрного стылого озера, я увидела протяжный, точно прощальный крик…  Но там не было раскаяния. Хоть это было давно, я до сих пор каждый раз, с трясущимися губами, судорожно гадаю, не от неё ли он пришёл…
              Мне стало душно и меня затошнило от запаха рыбы. Не накинув и пальто, я сбежала вниз и вышла во двор пансиона. Ветер, как скиталец, блуждал по пустынным, нагоняющим страх закоулкам, в которых мелькали синие тени, и сорвал с так нещадно растерзанного осенью голого клёна сухие листья, которые упали на столик, за которым днём здесь играют в карты или домино пьянчуги. Ночь была ещё тёплая, но уже веяло прохладой.  Сыпал сквозь луну блестящий дождь, быстро превращающийся в душистый сосновый пар. Всё мокро, жирно, зеркально…
          
        Иногда я задыхаюсь… И тогда курю. Привкус дешёвого табака отвратен мне, каждый раз я хочу тошнотно выплюнуть его, но жадно и ненасытно вбираю, впитываю в лёгкие. Я прошла немного вперёд, в сторону небольших лестниц, над которыми была крыша. На них облупилась и оголила, как разодранная рана вскрытого трупа, коралловый кирпич штукатурка. С крыши шумно и суетливо слетали промозглые капли. Мне мнилось, что я несу в душе блаженную пустоту – как если бы некто, живущий внутри меня, постоянно ведущий со мной беседы и меня судящий, вдруг взял да и вышел. Присев в ситцевом коричневом платье на холодные ступеньки, я согнула спину и облокотилась локтями в колени, понурив голову. По земле стелился плющ, а от разлитого вокруг серого сияния, он казался жемчужно-зелёным. Затянувшись, я задрала голову и взглянула на огромное застывшее чёрное озеро неба, в лёд которого вмёрзли месяц и звёзды.
       Я разглядела вдалеке спустившегося мужа, он нервно потёр руки о брюки и, завидев меня, пошёл, вжав шею, под моросящим дождём. Молча немного постоял рядом, неуютно ворочаясь в повисшем напряженном молчании, затем присел и попросил сигарету и спичек. Закурил, смотря перед собой. Его губы были приоткрыты – совсем чуть-чуть, но когда он выдохнул дым, они раздвинулись и рот стал похож на изодранную рану, за которой открывалась сухая, бездыханная плоть. Широко раскрытые глаза вбирали в себя мрак. Я вдруг вспомнила, как он прежде смотрел на меня… Как мы упивались тогда ещё страстной, ни чем не омрачённой мимолётной (прежде я не догадывалась, что всё недолговечное – безобразно). Что же теперь? Гадость! Но он, мой муж, он будто бы (ещё не сдохнув внутри погрубевшей, испачканной потом и пылью от работы на шахте кожи) предвидел это, и когда наша утопия только незаметно, пульсируя под временем, подползала к нам, оставляя слизкий след, точно от этого рыбного фарша, сказал мне внезапно… Ничего этого не предвещало… Он сказал это после ночи с ним, когда я впервые совершенно естественно задумалась о том, что лампочка на потолке перегорает…  Он сказал, ещё прерывисто дыша, но безжизненным голосом: «Я надеюсь, ты умрёшь раньше, чем эта жизнь убьёт тебя». Господи, он произнёс это с такой животрепещущей безнадежной любовью и страстной, бескорыстной заботой, что мне стало страшно до холодных слёз в эмоциональном ступоре!   
       Сейчас я до сих пор разглядывала этот пыл в его зрачках, но это было похоже уже на бледную сумрачную звёзду.
       Той ночью у меня было много вопросов. Я подошла к некой грани. Но теперь я уже знала, что ответы не дадутся мне в объяснениях. Ответы – в принятии боли и отчаяния.
      Я задрожала от сильного, точно ревущего и глотающего слёзы, ветра, собирающегося в сгустки буйства. Вдали, за забором, будто бы  кто-то неспешно, во всём этом вихре, прошёл, беспечно, но зловеще насвистывая.
       Меня снова затошнило, и я поглядела на догорающую, уже покусывающую тлеющим пеплом пальцы, сигарету. Прежде я говорила – и во всё, что я говорила сама неистово и непоколебимо верила – что никогда, никогда не буду курить. Прежде я говорила, что не выйду замуж, чтобы не погрязнуть в быту и пустоте. Прежде я говорила, что не прощу измену, побоев… Прежде я говорила, что я буду не я, если не добьюсь желаемого, если не повидаю мир, если буду под гнетом бедноты… Прежде я говорила, что никогда не смогу жить и смеяться как прежде, после смерти матери. Прежде я говорила, что никогда не растолстею… Прежде я говорила, что никогда не перестану бороться и никогда не оставлю попыток найти нечто большее… Прежде я говорила, что обязательно отыщу в жизни то, рядом с чем пренепременно буду немного лучше, чем на самом деле… Прежде я говорила, что если у меня и будет ребёнок, я отдам ему всю себя, он ни в чём не будет нуждаться и будет гордиться мной… Прежде я говорила, что должна обрести своё счастье на этой земле…
     Господи, ты, наверняка, тоже заметил, сколько мы болтаем?! Это столь несуразно! Теперь все эти слова испачкались, погрязли там, где погрязли мечты, надежды, стремления, там, где погрязла я и моя теперь уже такая же как и прочие, грязная жизнь. Грязная…
      Я последний раз затянулась, и догорающий окурок упал на землю рядом с моими  ступнями в резиновых ботинках. В разрыхлённой, поросшей лишайником и сорняком земле, размокшей от дождя и разворошённой, напичканной мелкими опилками и гравием ползал дождевой червь. Его блестящее пухлое тельце перебирало кольцами и передвигалось медлительно, извиваясь, зарываясь в этот навоз, я видела как крошечный ротик открывается и закрывается, открывается и закрывается, пережёвывая землю. Я отчего-то надолго и заворожено засмотрелась на это жалкое создание, не в силах думать хоть о чём-нибудь и  впервые за долгое время ощущая себя не одиноко, найдя того, кто испытывает схожие чувства. Червяк был будто кем-то немного раздавлен, из его багрово-льняного тельца, через которое просвечивали внутренности, на конце выползла белёсая густая жидкость, похожая на кишки… А он всё ползал и ползал, как ни в чём не бывало… Всё пережёвывал и пережёвывал землю, так усердно скукоживался и расправлялся червь, но за эти минуты не отполз и на дюйм. Казалось, он углубляется в размокшую землю, которая поглощает его… Этот размытый овраг стал походить на свежую могилу…
        Словно бы на прощание, пристально и с лёгкой ухмылкой глянув на червяка, я тучно поднялась, опершись о плечо мужа, который и глазом не повёл и сказала: «Я пойду, нужно приготовить ужин».
           Я вернулась в квартиру. Рукам слизко и холодно. Плечи устало сгорблены. Меня вот-вот заставит сорваться прядь волос, что качается туда-обратно возле лба, и слёзы отчаяния навернулись на глаза… Не знаю, почему я теперь всегда их останавливаю… Я собираюсь с духом, шумно втягиваю воздух, кусая щёки и кажется, напоминаю себе, что должна быть сильной, что это просто воспоминания о далёкой боли – сейчас уже бессмысленной и оттого безумной… Но, размышляя об этом, я никак не могу вспомнить, почему это закончилось… На миг я замираю и дальше продолжаю разминать в деревянной миске рыбный фарш, столь мерзко липший между палец. Стол, что стоит посреди небольшой мрачной кухни с болотной плиткой и пузырчатыми, местами почерневшими обоями, трясётся от моих нажимов из стороны  в  сторону.
          Позже, покушав, мы легли спать. И сами того не ведая, снова перешагнули грань, разделяющую вчера и сегодня. А червяк всё так же ворошился, извиваясь в навозной куче у старого и разорённого пансионата для неимущих.