Русский пациент 4

Спросите, кто такой Фелпс?
Фелпс тот самый чувак, в отношении которого чуйка моих четвертей потерпела фиаско.

Втайне хотелось злорадствовать и издеваться. Подпустить, знаете ли, ехидного хитреца, снисходительно цыкнуть – ну-ну, мол, знаток человеческих душ. Много ль ты знаешь о моих отношениях с Майклом?
Однако три четверти лажанул неспроста. Дело в том, что в отношении  Фелпса я целенаправленно врал.

Зачем? Объясню на примере икон, так будет понятнее.

Всегда полагал, что, кому-нибудь вроде меня, перцу с более-менее  устойчивой кардиограммой, не нужны никакие иконы.
Сварка швов на разломах души у таких происходит с применением компенсационных магнитов, после  жесткой зачистки, путем размышлений и прочей мороки, присущей смятенному мозгу. Во время работы система остается стабильной, дерьмо возвращается в трубы и продолжает тянуться без ущерба для ближнего, ты не раскрыт, и потому суверенен.
Ясно, что сварные неровности никуда не деваются, напоминая о когда-то разодранном мясе – поначалу ты частенько касаешься их языком и готов, если вдруг, повторить – или нет. Потом отпускает, можно жить дальше.
Имеет ли смысл обращение к идолу при такой технологии? Вряд ли. Кроме того, система самокарательных функций всегда эффективнее исповеди, которая только и делает, что отменяет работу над внутренним адом, избавляя от правильных выводов.
Сентенция, возможно, и вялая, согласен – далековатый, с точки зрения читателя, заплыв. Скажу проще: я не давил в кулаке на рельефную телотрапецию и тесные плавки гения Фелпса, и даже не видел его фотосессии в GQ. Было лень, несмотря на тот факт, что лопоухая физия Майкла заполняла десктоп и стенку под баскетбольным кольцом.
 Легенда Америки Фелпс не являлся иконой. Фелпс был лошадкой, на которую я кое-что поставил, и поэтому врал.

Я выбрал Майкла после Олимпиады 2008-го в Пекине, когда он вынес к чертям рекорд Спитца, заработав восьмерку медалей – золотых, если знаете. Это стало решающим, поскольку я ставил не деньги, и резвость лошадки играла весомую роль.
Я озаботился изучением предмета, все более проникаясь уверенностью – это тот, кто мне нужен. Выяснилось, что Фелпс ел за троих, покуривал травку, ненавязчиво попадая  в таблоиды, имел ноги-ласты сорок седьмого размера и клал между делом на все, что отвлекало от собственных мыслей. Он скупо давал интервью, а по сути отбрехивался, не строил лучистого америкоса и любителя баб, бухал по вполне незатейливым клубам, предпочитая местную черную музыку.
Словом, Майкл оказался нормальным, и ему можно было довериться – так думал я, рассматривая его голую задницу на мониторе. И даже не волновался при этом, жопа как жопа.

Знаю, как все объяснить, но не очень умею. Одно дело – влажный от баскетбола пацан, не остановленный проигрышем, длинно плюющий за линию – ну и че, бля? Подумаешь, бля, три очка!
Славная злость сквозь сведенные скулы  и обидой налитые губы, да рваный румянец… ах, ты ж...
Вот он, потен и резок, в песке, облепившем понятные по обхвату и силе лодыжки, в растянутой майке, уползшей налево и открывшей мне твердый сосок. Нарочито неловкая грация, развинченный выпад бедра, уверенно смелого, если захочет – плюс беспокойные, но такие по-женски послушные там, за пределами, руки.

Все это просто, до охуения в паху. Куда там бубенчикам Майкла.

***

Королевская манта, убитая носом в песок, так думаю я на подходе к Акватику, центру олимпийского плавания в Лондоне –  комплекс похож на гигантского ската; ноздри его подтекают толпой, которую он то выдувает, то втягивает обратно. Я считаю: двадцать восьмое июля двенадцатого, что идеально ложится в условия ставки – сумма знаковых чисел должна быть четверкой, моим абсолютным числом.



– Пиратам Финского залива привет, – это три четверти, – как твоя камбала, выступает? Я тебя только что по телеку видел, в холле отличная плазма. А как ты в синий сектор пробрался, он для журналистов и тренеров вроде?
– Перелез, да и все, мест много. Китайцы орут, задрали по полной, сунь в янь, да сунь янь. Оглох на полчерепа.
– Ух ты! Китайские гомики?
– Не, пловца так зовут. Собираешься погулять?
– И тебе не мешало бы. Должен сказать, твой Фелпс лузер. Такой же, как ты, расслабленный.
– Это только начало, не ссать.


Первый день, действительно, так себе, на разогреве: предварительные заплывы и комплексное, можно спокойно рассматривать – Фелпс оказался чуть плоским на вид, три четверти меток: парень слегка камбала, но в целом приятный коротконогий чувак, жаль, что восьмой на сегодня. Впрочем, он не монстр на четырехстах метрах, я читал.
 
Наши плавают так, будто Россия страна саксаула. Во мне не остается  ресурсов для  буддистских  взираний на неловкое мясо, что пробилось сюда с половодьем российских глубинок, где оно, вероятно, и  нарезало круги за отсутствием базы.
Неплохо, если бы дядьки из МОК душевно и вместе курнули чего-нибудь славного и запилили бы в олимпийские виды новый стиль плавания: борьба с камышом и лягушками, по яйца в иле. Или – ныряние с моста в арматуру, здесь мы были бы первыми вечно.

Опозоренным россиянином я качусь из Акватика, обида за родину струится по ляжкам водой из бассейна, трансформируясь в желание выпить и слегка покамлать на проблемы России хоть с кем-то, невзирая на праздничный Лондон и отсутствие кухни.
 
В номере гостиницы никуда не сваливший три четверти, далекий от родины телом и разумом, свежей акацией и с гроздью душистою в желтых боксерах: перед зеркалом в bathroom он решает свои недостатки. Три четверти занят процессом и нелоялен к плохим новостям.

– Мне кажется, или здесь бородавка,– демонстрирует гладкую кожу подмышек, – посмотри. А, ну да. Извини.
– Это у тебя трицепс вскочил. Ты готов? Пошли, выпьем немного.

Я снимаю очки, мир спасительно расплывается и немного темнеет, размывая лимонные чресла в диковинный фрукт. Неплохо бы сейчас ломануться на желтый, думаю я. Немного дежурной поломки, и я буду в тепле и уюте, огорчения сгинут, скрип колеса поутихнет и смолкнет,  я почти уже двигаюсь в заданном ритме, как вдруг вспоминаю: Фелпс не расстается с наушниками – снимает едва ли не перед самым прыжком. Он спасается, так же, как и я, когда снимаю очки.

Но все равно обнимаю, обнаглевшего в бедрах, развинченных от местных реалий; ощущаю знакомый маршрут его пальцев, хохоток снисходительный, три четверти мило вполне, хотя и привычно целуется, вяло сдается, предоставляя-с...

Я делаю что-то, и чувствую, как раздражает меня знание того, что последует дальше.

Пять минут на техничный отсос, затем поменяемся, потом болтовня потечет по свободным ушам сплошным монологом, не проникая ни словом и невзирая на реплики, которые я попытаюсь, а потом перестану вставлять.
Мы оденемся, выйдем и влезем в метро, найдём паб и я выпью чуть больше, чем надо, после чего забыкую, и он снова положит меня, на сей раз парой слов.
Поэтому я нажрусь окончательно, просплю до самого ланча и опоздаю к заплыву. Он измерит мое давление и сообщит, что все оно может рвануть, важно  лежать и беречься.
Пара инъекций, после них я засну почти на сутки, а потом не найду ни синяков, ни засосов, вообще ничего, оттого как не буду искать – я побоюсь обнаружить свои подозрения, к тому же спалюсь, подслеповато прищуриваясь, мне останется лишь…

… парафин паранойи из коллекции «где ты был сука ночью – я сука был здесь, отъебись».

И неважно ведь, что – читал ли он рядом, или где-то стонал, скорее всего это был срисованный нами в первый же день чувак с reception, с вяленой кожей, наполовину индеец; важно другое – я зависим от этого, я нездоров.

Так потянутся дни в распаренном праздником городе, наши дни для продления замеса, выданные на реинкарнацию общего фарша, на штопание флагов с забытыми клятвами, на инъекции веселящего газа в подтухшую кровь. Это будут внешне беспечные славные дни, и мы, парочка съебанных, что очевидно, парней в декорациях олимпийского Лондона, будем пытаться во имя, как те, кто цепляется, кто дорожит.

Сохранять и выстраивать что-то, разве ж это не подвиг. Ок, три четверти, что касается тела , ты бог ****ский северный, но сейчас все зависит от Фелпса.

  ***

Я существую, уверен. Расслабленный город дает преимущества, вырывая из времени разговоры о будущности, мы оба в угаре, ссориться не удается. Мы курим траву и болтаемся на колесе обозрения, одиноком глазу – я мало что вижу, зажавшись в истерике, поскольку панически, стыдно боюсь высоты, «на *** я поехал», по-другому не думается.
 
В эти дни я теряюсь, прочно отравленный виски, очевидно одно – встреть я его только что, все равно прилепился бы намертво. Влюбился бы, словно свинья в молоко, таскался – точно, таскался бы, отлавливал, тупо тужился всем остроумием, мялся б в брендовых шмотках, спускал бы бабло и вылизывал, если бы вдруг повезло.

Мысль раздирала – мудак, ведь уже повезло, так какого ты хрена и к чему рефлексия?

Мысль мимолетна, тем не менее заставляет следить – Фелпс пятый на двухсот баттерфляем, в тот же день в полуфинале четвертый… Я почти забываю о нём, его не было, Фелпса, как и ставки, глупо сделанной неизвестно зачем, а посему я больше не езжу в Акватик, таскаясь по Лондону.
Мне начинает казаться, что все хорошо – по настоящему круто, душепрекрасно и весело, я почти забываю, но настало тридцать первое июля.

Сучонок приходит в финале на двести вторым, прихватив серебро, что меня настораживает.

– Твой Камбала хоть куда-то приплыл, наконец, – стебется три четверти, – да выключи радио, вечером скажут.
Верно – плавание транслируют по любому каналу, по улицам бегают стрикеры с портретами пловцов, люди скандируют в пабах и просто на улицах, комментаторы в ящиках воют на всех языках, и, несомненно, истерика – плавание зрелищный спорт.

  ***

Вечером я ухожу из гостиницы, оставляя три четверти в душе; ящик в холле транслирует заплыв в эстафете четыреста метров и Фелпс плывет так, словно решился нагадить мне на голову – американцы приходят первыми.
Золото, назавтра у него стометровка.
Предчувствие? Вряд ли, скорее, точность прогноза. Ведь я тщательно им занимался, планируя время, выверяя слова, выбирая объект, памятуя, что сонмы случайностей всегда почти – паззлы, из которых ты можешь сложить и предвидеть. Сделать все правильно, вовремя и без особых потерь, разрешить диссонанс мягкой терцией, ведь это так важно – финал.
Я и Фелпс добрались до последних дорожек, где каждый будет делать свое.

Он будет выигрывать золото, а мне остается вылюбить все, что смогу и запомнить, запомнить, запомнить.