Вечно юный Саша Юнг

               
                ВЕЧНО ЮНЫЙ САША ЮНГ
 

      Весёлые школьные годы уходят в туман – отдаляются, стираются из памяти. Деревянная школа, рубленая из кондовых сосен, потихоньку стареет, ветшает, кое-какие углы  уже подгнили от воды – рукава жестяных водостоков порушились и никто их почему-то не налаживает. Сосны, когда-то зелёной толпой стоявшие под окнами и подраставшие неподалёку, теперь заметно поредели, захирели. Могучие сосны – сегодня их десятками можно исчислять – смотрятся настолько безобразно, как будто их отравой день за днём посыпают. Вечнозелёные сосны потеряли свою вечнозелёность – хвоя облезла то ли от поганого дыханья кочегарки, находящейся неподалёку, то ли ещё от чего-то. 
      Всякий раз, когда я здесь бываю – хожу в районе школы или около неё – грудь мою ломит глубокими вздохами. Грустно, горько от этой картины увядания, порухи. И вспоминаются мне те времена, «когда деревья были большими» – только вспоминается не кинокартина Льва Кулиджанова с таким  названием. Школьный годы выплывают из тумана; весёлые мордахи мальчишек и девчат; строгие лица учителей,  которым обязаны мы золотым запасом багажа, взятого из кладовых этой бревенчатой, с мудростью венчанной школы, похожей на высокий храм, где даже был пускай не колокол, но звонкий, задорный колокольчик. Помню, как сейчас: выходила тетя на крылечко и брала звонок тот за колечко – и рассыпался звон по соснякам, скликал ребятню на уроки. И начало перемены возвещал этот звонок – с каким нетерпением ждали порой задорного колокольчатого сереброзвона.
        Многих школьных друзей своих и даже учителей – чего уж тут греха скрывать – я основательно забыл. И Саша  Юнг  забылся бы, наверно, только случилось так, что забыть его нельзя. Саша Юнг довольно рано умер, а точнее погиб и потому остался вечной юным в памяти моей.
       Будучи в гостях в родном своём селе, каждый раз я прихожу на кладбище попроведать бабушку свою Лукерью Захаровну. И каждый раз – это мне запомнилось ещё с далёких, советских лет – каждый раз передо мной вдруг возникала  Сашина мама; звали её Ирма Оттовна. Возникала она как-то неожиданно – как из-под земли.  В душе Ирмы Оттовны горело страстное желание хотя бы  минуту-другую поговорить о своём единственном, трагически погибшем сыне.  Поговорить с людьми, которые знали и помнили его.
      Семейство Юнгов было из того Поволжья, которое заселялось тысячами немцев по приглашению императрицы Екатерины II. А в тяжёлую пору Великой Отечественной войны немцев оттуда выслали в Сибирь, в частности в Новосибирскую и Омскую области, в Алтайский и Красноярский края. И впоследствии – если забегать вперёд –  как раз благодаря вот этим обрусевшим немцам,   прижившимся на суровых землях, многие сибирские деревни и села стали смотреться как на картинках.
   Белобрысый, тихий Саша Юнг отличался покладистым, мечтательным характером. Он  имел большие  синие глаза, глядя в которые ты как будто погружался в глубокое  таинственное озеро. Глаза его были украшены  необычайно длинными, «девичьими» ресницами; иногда в тишине было, кажется, слышно, как Саня моргает – такие шикарные  имел он ресницы, доставшиеся от мамы.
       После школы Юнг был призван в армию. Служить ему пришлось довольно далеко – на Камчатке. Саня крепко скучал по дому, кропал письмо за письмецом и отправлял своей  матери,  с которой у него сложились необыкновенно нежные, горячие отношения; мать одна воспитывала Сашу. Ну, а потом… Как уж так случилось, никто теперь не скажет, только однажды тихий Саша Юнг, не выдержав долгой разлуки,  отважился поехать в самоволку – маму повидать. Денег у солдата не было, ехал на крышах вагонов, и где-то там, на дальнем гулком перегоне, он сорвался с товарняка…
       Годы и годы прошли с той поры, но всякий раз, когда я оказывался на кладбище родного села, ко мне подходила Сашина мама – высокорослая Ирма Оттовна. Запомнились глаза её с длинными ресницами –  тёмно-голубые, глубокие озёра, в которых навсегда заледенело горе. Первое время ко мне подходила молодая женщина, придавленная страшной бедой, но не утратившая природной прелести. Затем  подходила ко мне пожилая, степенная женщина – лицо в паутине глубоких морщин. А потом уже –   согбенная старуха Ирма, окутанная серебристым облаком  нечёсаных волос. Старуха Ирма жила одна.  Дом её – волей судьбы или по странному стечению обстоятельств – находился неподалёку от кладбища, и поэтому она каждый раз довольно скоро появлялась на кладбище, как только  замечала из окна похоронную процессию, показавшуюся на взлобке перед тёмными воротами в мир иной. Она всегда искала школьных друзей или знакомых погибшего сына. И все эти годы, благодаря материнской любви, Саша Юнг словно бы жил среди нас…
      И вдруг совсем недавно я поймал себя на мысли, что давненько уже не встречаю Сашину маму на старом «переполненном» погосте, куда зарастают дороги – за селом распечатали новое кладбище с печально-поэтическим названием «Степной курган».
      Говорят, что бедная старушка Ирма несколько лет назад  скончалась и теперь покоится рядом с любимым единственным сыном – под белоствольною русской берёзой, грустно о чём-то  шумящей под ветрами, набегающими с алтайских полей, под дождями  и снегом.