Яко печать.. Малый комочек вселенной-7

             ГЛАВА  28.  НЕДВИГОВСКАЯ  ТАНАИДА

Начиная с лета 1947 года, Юрина жизнь  приобрела благотворную сезонную ритмичность, так как в неё вторгся профессиональный геологический стиль, делящий  год на лето и зиму не только по климатическому признаку, но и  по принципиально разному образу жизни. Лето это полевой сезон, зима – камеральный период. Летом геолог отправляется в экспедицию, и вовсе не обязательно, чтобы в натуральное поле, так называется всякое пребывание его на лоне природы для наблюдения и изучения жизни Земли. Чаще всего это горы, тайга, джунгли и прочие леса, пустыни, острова и архипелаги в морях и океанах, сами акватории с их дном и берегами и, конечно, степи вместе с полями, словом, подальше от людского жилья, уже изученного и освоенного, подальше от цивилизации. Там  геолога ждёт непознанный мир планеты: и современная её жизнь, и история её развития, условия и механизмы формирования полезных ископаемых, и вероятные пути дальнейшей её эволюции – захватывающая дух область познания!

Первый и самый романтический этап её раскрытия состоит в сборе фактических данных о строении земной коры, составе и распределении слоёв горных пород, накопленных в течение миллиардов лет. Это осуществляется путем тщательного описания и изучения всех выходов этих пород на поверхность из-под чехла современных отложений, да и самих этих отложений, сбора каменного материала, составления геологических карт, поисков и изучения месторождений полезных ископаемых. Для этого приходится буквально исхаживать каждую пядь земную. Разумеется, всё это по необходимости связано с полевым образом жизни: круглосуточное и многомесячное существование под открытым небом вдали от привычного бытового комфорта, древние и примитивные условия жизнеобеспечения, неудобства и опасности передвижения по местности и прочее. Порою это трудно, утомительно и даже мучительно, но в целом прекрасно из-за непосредственного соприкосновения  с матерью-природой, из-за возможности гармонического слияния с нею при одновременном её познании. А трудности быта воспринимаются как романтическое преодоление своей слабости и неприспособленности, как приобщение к естественности Мира, частью которого ты являешься и  в котором тебе подарена возможность быть счастливым. Замечательный период геологического образа жизни этот самый полевой сезон! Но он неизбежно и почти всегда желанно сменяется камеральным периодом, или камералкой, как ласково и снисходительно порой называют это время.

Нагрузившись тысячами  образцов горных пород, отпечатков, слепков и окаменелостей бывших некогда растений, моллюсков и животных, записными книжками, схемами и картами, мы возвращаемся в свое геологическое учреждение, где, кроме письменных столов, имеется ещё много всяких лабораторий, в которых собранные нами образцы пород, фауны и флоры будут подвергнуты тщательному изучению и систематизации. А в тиши кабинетов и в дискуссиях и спорах с коллегами воссоздаются образы и лики бывших некогда земных ландшафтов  и рождаются гипотезы и теории о закономерностях развития планеты и условиях формирования  месторождений полезных ископаемых. Чертовски увлекательное время этот камеральный период! За ним обязательно следует необходимость новых полевых сезонов для развития, подтверждения или вызревания новых идей и представлений. И так всегда, на всю оставшуюся жизнь: поле – камералка, поле – камералка.

Первое их ещё академическое, т.е. учебное как часть университетской программы поле, собственно, геологическим и не было, так как они еще не были геологами, они только учились этому. И первым элементом этой учебы была геодезическая практика: ведь для того, чтобы научиться грамотно заглядывать в глубь Земли, надо было сначала научиться понимать строение ее поверхности, а в качестве первого и необходимого шага к этому пониманию – научиться переносить её в уменьшенном виде на бумагу, то есть составлять схему земной поверхности – топографическую карту. Занятие чрезвычайно увлекательное, но требующее знаний, навыков общения с топографическими приборами (теодолитом, нивелиром, кипрегелем) и тщательности.

К глубочайшему Юриному сожалению, он не помнил имени их преподавателя и руководителя практики по геодезии. Это был ещё сравнительно не старый, лет 50, крепкий мужчина с черной шапкой волос и такими же усами, то ли очень смуглый от природы, то ли до черноты профессионально загоревший и задубевший. Наверное, - последнее, так как по завершении полевой практики они тоже, особенно парни, почернели до сковородного цвета.

Практика проходила недалеко от Ростова на окраине станицы Недвиговской, и, по существу, еще мало напоминала будущие полевые сезоны, так как была сравнительно непродолжительной (недели три – четыре), а базировались они  не на лоне природы, а в местной школе. Но всё же весь Божий день проводили в степи на крутых склонах правого берега Мертвого Дона, изрезанных глубочайшими балками, а вечером сидели и готовили пищу на кострике у самой кромки воды. Ночевали в пустых классах на полу, девочки в одном, парни в другом. Всё же это было некоторое приближение к настоящему полю, более всего не по бытовым условиям, а по условиям работы и красоте окружающего их мира.

Отмирающий рукав Дона (именно поэтому ему более всего подходило древнее наименование нашей реки – Танаис или Танаи;с) ограничивал с севера его обширную дельту, испещренную ериками, протоками, мелями, островами, поросшую неоглядными камышами, кишащую бесчисленной живностью, в камышах и воздухе - тьмы уток, чепур (цапель),  чаек, бакланов, орлов, разнообразнейших мелких пичуг, а также комаров и зинчиков, в воде – рыб, лягушек, головастиков, раков, змей, моллюсков и прочей копошащейся, жаждущей жить, жужжащей и молчаливой фауны.

Далёкая пойма сливается со светлым морем. В полуденном зное застыли воды, лишь мутноватый воздух трепещет, подрагивает и тихо струится в блеклое пустое небо. Степь пахнет забытым детством и Родиной. На душе покойно и сладко, как может быть только дома, принадлежащего тебе по праву рождения и нескончаемой вереницы прародительских могил, рассеянных окрест
Рядом грубые фундаменты крепостных стен и башен, сохранившиеся в суглинках и выгоревших черноземах. Посреди плитчатых двориков узкие и глубокие колодцы с молчащей пустотой черных зевов. Расплывчатые контуры захороненных веками улиц, построек, чьих-то судеб и каких-то событий. Это город-крепость Танаис. Он возвышался здесь и кипел жизнью от третьего века до новой эры и до пятого века новой эры. Почти целое тысячелетие как один из самых северных форпостов греко-римской колонизации и Боспорского царства. Кто были жители его? Кто населял ближайшие степные пространства? Прежде всего, это, конечно, местные обитатели: синды, сарматы, скифы, меоты. Им принадлежал тот главный интерес, ради которого сначала греки, а затем и римляне пришли сюда и основали город-крепость. Интерес этот составляли дары местной природы и производства: прежде всего хлеб, а затем уже и рыба, и кожи, и шерсть, вероятно, что-то ещё,  чего мы не знаем.

Всё это кануло в вечность вместе с жившими здесь людьми, но всё же чем-то осталось в нас. Наши взгляды останавливаются на развалинах города, скользят по далям Задонья и косогорам крутого донского правобережья. И они как бы перекрещиваются и встречаются с взглядами тех людей, которые тоже считали эти места своими и которые действительно принадлежали им. Возможно, нас связывает не только это, но и ещё что-то, что таится в нашем подсознании, циркулирует в нашей крови, определяет наши поступки. Мы тоже танаиты, мы проросли из этой земли,  дышим этим воздухом и впитываем воду Танаиса-Дона. И хоть заняты мы совсем другим делом, но всё же мы чем-то похожи на тех, древних.

Утром мы поднимаемся вслед за солнцем, варим нехитрую свою еду и, отведав её, отправляемся на окрестные бугры, прихватив с собой рейки, огромные, как столешницы, доски с наколотыми на них листами ватмана, зачехленные теодолиты, нивелиры и громоздкие треноги. Там наверху мы попарно или по трое разбредаемся по колючей траве увалов на свои участки и принимаемся за инструментальную съёмку, пытаясь воссоздать на ватманских листах все неровности и неповторимость этого рельефа.
Солнце немилосердно жжёт наши головы, плечи и спины, горячий  ветер усердно помогает ему, но нам всё нипочём. Мы изо всех сил стараемся овладеть премудростями геодезии, а наш учитель, прохаживаясь от одной группы до другой, терпеливо подсказывает, исправляет ошибки, одобряет – кому что.

Почти весь день мы в степи, иссыхаем от пекла, губы наши потрескались, кожа на плечах и носах облупилась, но день ото дня мы всё чернее и прокалённее, всё увереннее в себе, а белые листы на планшетах всё гуще испещряются линиями, вырисовывая на них поверхность дремотно лежащей древней земли Танаиса.

Особенно хороши были вечера. Жара уже спадала, солнце клонилось медленно, почти незаметно, в воздухе повисала умиротворенность и отдохновение. Задонье делалось прозрачнее, золотистее, сильнее голубело недалекое море. Вода Дона, и без того теплая и тихая, словно замирала в уютной нежности и задумчивости, приглашая погрузиться в её завороженные струи. Очень много купались,  перемежая водяные игры с сосредоточенной ловлей раков, которые вытаскивались из неглубоких нор здесь же из-под низких береговых уступов. Долго сидели у костра-печурки, сложенной из четырех кирпичей в виде траншейки, слушая бульканье нашего вечернего варева: каша, макароны, картошка или раки. Последние – вслед за основной едой в качестве изысканного десерта. Пели песни, но чаще слушали, как поёт их нам Ира Ирицпухова, девочка из группы почвоведов, присоединенных к нам.

 Тогда входил в моду сладкоголосый Рашид Бейбутов, его песни были очень популярны, особенно среди девчонок. А Ира обладала сильным и милым голосом и умела передать им страстную восточную томность и упоение любовью. Это у неё получалось очень здорово, и мы, загипнотизированные не столько словами, сколько знойными звуками, сидели притихшие на  ступенях большого школьного крыльца, предаваясь любовным мечтаниям.

                Чайка легкокрылая моя,
                Хорошо, что вновь с тобою я,
                Хорошо, что вновь на берегу
                Я тебя, как радость,  берегу.
                Хорошо, что снова мне близка
                Твоя маленькая нежная рука, – разносилось по окрестностям, где были и чайки, и берег, и мысленно «маленькая нежная рука», и сладкое томление. Ах, этот Рашид Бейбутов и Ира Ирицпухова! И эти сладострастные мелодии!  Что делали они с нашими сердцами, расцветшими для любви и уже охваченными ею.               
Однако, несмотря на такую мощную стимуляцию,  благоприятную обстановку и нашу вполне кондиционную спелость, никаких амурных явлений и коллизий в ту пору среди нас не разыгрывалось.
 А, может быть, Юра их попросту не замечал, так как сам к тому времени был уже поглощён обуревавшими его чувствами только к одному предмету – Кире Робертовой.

Память не сохранила обстоятельства каникулярной жизни того года, но кажется, что именно в это время, сразу же после геодезической практики Юра с Лёней Гарифулиным совершили ещё один подвиг в их тогдашней жизни – соорудили фрагмент бетонной стены внушительных размеров на ростовском шиноремонтном заводе. Это было неказистое и довольно захудалое предприятие, на которое они попали в поисках временной работы для поддержания своего несостоятельного материального положения.
Директор завода с радостью вцепился в них и поручил соорудить забор, рассказав, как это делается, и предоставив в их распоряжение всё необходимое: песок, цемент, гравий, опалубку и лопаты. И они с энтузиазмом принялись за дело.

Вместе с ними в качестве чернорабочего на все случаи трудилась худая, чтобы не сказать изможденная, женщина средних лет. На почве социальной общности они быстро познакомились и даже тепло сошлись, так как были, кроме того, благодарными слушателями её рассказов о своей безрадостной жизни. Она выдавала себя за родную сестру Константина Георгиевича Жукова, жалуясь на него за нежелание помочь родному человеку. Всё это она списывала на жесткий безжалостный характер брата, характеризуя его как очень властного, своевольного, чуждого сантиментов человека. А они, восхищаясь героем Отечественной войны, гениальным полководцем, не могли примирить его славный образ с бесчувственным человеком, оставившим родную сестру бедствовать в нищете и тяжком труде. И не верилось и всё же веяло правдой от этого рассказа.

Трудились они что-то около двух недель и при получении первого расчета с негодованием бросили это дело, так как заплатили им унизительно малую сумму, едва хватившую на  газировку и папиросы (уже закурили!). Они попробовали, было, восстать, но директор продемонстрировал им нормы, из которых, похоже, действительно следовало, что двухнедельный каторжный труд их буквально ничего не стоил. Страшно раздосадованные, подавленные и озлобленные, они бросили дальнейшие попытки приобщиться к рабочему классу, на своей шкуре испытав бездну, разделяющую рабочих и работодателей. Чувствуя, что их всё-таки надули, они, спустя время, заглядывали на своё творчество, испытывая радость и досаду от его неколебимо-фундаментального, но незавершенного вида.

Таким образом, вслед за своими танаисскими предшественниками они тоже оставили каменный след в истории. В нём, как и в творениях танаитов, наверное, как бы запечатлелись те же наивные надежды, обманутый труд, лукавство хозяина, не излитый гнев рабов, отголоски деспотизма и всесилия военачальника, жалобы обиженного – всё то, что составляло жизнь раба и его господина. Увы, не всё изменилось на нашей земле за прошедшие тысячелетия! 
Так прошло первое лето их студенческой жизни, в котором, помимо таких замечательных эпизодов, как практика и бетонное строительство, были, конечно, и встречи с друзьями на аяновской квартире, и участие в почётном эскорте поклонников Киры.

                ДОСТИГНУТЫЕ  ВЫСОТЫ
   
Стена дома, куда нам надо было забраться, естественно, была вертикальной, но почему-то сплошь снежной, фирновой, будто вовсе и не стена жилого дома, а отвесная скала, забитая почти окаменевшим снегом где-то на высоте пять-шесть тысяч метров. Но нет, не скала, а всё-таки стена именно жилого дома, потому что вот как раз посередине виднеется какая-то расщелина, похожая на занесённую снегом вертикальную лестницу. Да, точно, это лестница, но ступеней или, вернее, перекладин не видно – они глубоко под снегом. Придётся лезть действительно, как по скале, врубаясь в фирн. О, да тут уже кто-то и лез до нас! Это почтальон: он понатыкал напротив каждой предполагаемой двери пачки корреспонденции: газеты, журналы какие-то. Чёрт, они мешают лезть! Может быть, посбрасывать их к чертям собачьим! Нет, нехорошо это, по-свински. Придётся лезть так.

Лезем, засовывая руки в глубокие ямки, которые выдолбил, наверное, почтальон и куда он понапихал свою почту. Она всё-таки очень мешает, но.… И напарник мой тоже считает, что негоже было бы выбросить её. По-свински было бы это. И вот, наконец, крыша. Как раз против нашей чудо лестницы в ней сделан пролом, куда можно спокойно забраться. Это-то нам и нужно. Вползаем. Чердак, конечно, несколько захламлён, но устроиться вполне можно. Правда, крыша худовата, в щели сквозит, но, Бог даст, не замёрзнем. Для этого, однако, хорошо бы обзавестись постельными принадлежностями.

Забыл сказать, что мы с моим неиндефицируемым попутчиком в Москве, в командировке. Да и деньжата у нас есть, так что с постельным барахлом проблем не будет: сходим и купим. Что немедля и делаем, то есть не то, чтобы покупаем, а идём за покупками. Идём по чудовищно скрипучим деревянным настилам чердака, и страшно боимся, что этим скрипом всполошим жителей дома. Спускаемся тоже по очень скрипучей лестнице, стараясь очень осторожно ступать на расшатанные доски лестницы. В поисках постельных принадлежностей более всего озабочены подушками. Но, слава Богу, они находятся. Возвращаемся. Встречаем одну из жилиц дома. Это худосочная плохо одетая женщина. Поглощена чем-то своим. Оглядела нас мельком и ничего не сказала – похоже, не до нас ей.

А на чердаке нашем мы уже не одни: в первой половине перед огороженным  нами закутком на импровизированном топчане лежит под лохмотьями человек. Видна только голова. Курчавая. Лицо чёрное и сморщенное. Мы к нему - с недоверием и опаской, он -  вполне доброжелательно, чем и снял наши опасения.
И опять, как до выхода за покупками, очень боимся гадкого неизбывного скрипа под ногами, но скоро соображаем, что чердак ведь давнее и постоянное пристанище всех бездомных, и что к ним и скрипу, по-видимому, уже привыкли, так что бояться не стоит. Кто-то ещё из бичей появляется на чердаке. И хоть соседи наши явно из другого социального слоя, чем мы, это придаёт нам уверенность – даже в такой компании надёжнее. Бог не выдаст, свинья не съест!