Письма прошедшего времени. Сорок первое, часть IV

 
  Котёнок, шолом! Не задумывайся. С таким же основанием мог бы сказать сервус, или привет! Люди, милый, странные существа. Все, включая нас. Странными, делает народ страх или любовь. Последнее дар Создателя, вещь необъятная, перед нею и космос песчинка, а потому говорим о страхе, его оборотной стороне храбрости и прочих производных. Ирка «встала на цыпочки» из-за страха, желания сохранить неизменным счастье. То есть по определению взвалила на себя миссию невозможную неподъемностью. Но, посмотрим, куда это её привело?... 

Старательная Ирка. Продолжение...


   Пока Глеб не заснул, Ирка возилась с ним. Она рассказывала самые дурацкие сказки, что была в состоянии придумать, из которых самая-самая, пожалуй, эта: «Деточка, а как твою маму зовут? - Мою маму зовут Ы. Раньше у неё было полное имя, Клара или Ира Витальевна, я не помню, а потом все буковки из имени повыпадали. - Бедненькая!- Да, только Ы и осталась. Скучно ей одной-одинёшенькой. - А как твоя мама какаться просит? - Как? Ы-Ы – как ещё?» - и они смеялись.

   Потом Ирка проверяла школьные тетради и заполняла дурацкую отчётность. Времени на отчётность уходило больше всего. Об руку с полночью приходил кайф. Она поднималась из-за стола, вставала на цыпочки и мерила шагами, в предвкушении удовольствия, их небольшую кухню: «Наши пальчики писали, наши пальчики устали, мы немножко отдохнём и опять писать начнём». Заглядывала к Глебу. Потягивалась до хруста и… До двух, а то и до трёх ночи, по велению сердца и магистратуры, общалась с любимым Достоевским, обложившись книгами и рассуждая о любви.

   С пяти её ждали коровы и жёлтый серёгин автобус. Спала Ирка во время перемен в школе на парте. «Очень полезная вещь при растущем горбе или искривлении позвоночника»,- говорила ей Ираида Михайловна, коллега предпенсионного возраста. Радость, единственно, омрачало то, что горб у Ирки пока не рос, да и позвоночник, тьфу-тьфу-тьфу, был в порядке. Этот распорядок жизни продлился пять лет. Правда, бураков летом она уже не полола.

...

   Каким-то из ноябрей Ирка мыла пол в доме. На дворе развалилась суббота, и домашние в неге предвкушали баню. Даже Фёдор плюнул возиться с крышей сарая и спустился в дом. Погода стояла туманно-морозная, ломкая. Казалось, тёмно-фиолетовая полоса горизонта вот-вот оборвётся и из-за неё на землю пригоршнями посыпется снег. Всю неделю Ирке нездоровилось. Уже больше друг, чем шофёр, Серёга, по случаю рождения третьей дочки, не выдержал, запил с горя и радости одновременно, а потому, сорвав расписание, не приехал. Ирку сильно продуло. В школе она раскашлялась, да так, что сама удивилась.

 - Ира Станиславовна, хотите, я Вам чаю из термоса налью? – предложила хорошенькая девочка, сострадательным выражением лица похожая на героиню Немоляевой из «Служебного романа».

 - Спасибо, Вера, у меня есть.

 Вчера Ирке нечаянно удалось подслушать разговор своих учениц, Веры с Ольгой:

 - У меня самый любимый предмет - литература!

 - А у меня география!
- А вот и зря! Моисей Митрофанович и дурак, и старый, и любимчики у него. А Ира Станиславовна во как интересно рассказывает, и про графа Толстого, и про Пришвина, не то что твой Атанариву, гадость какая!

   Если честно, ради этого Ирка и жила в последнее время. Глеб, дети в школе придавали существованию приемлeмый вкус, освещали бытие смыслом. Помнится, накануне Ирку знобило, но померить температуру она так и не собралась. На стол накрыть, постирать, то да сё, с мелким пообщаться...

   Ира выпрямилась, выжимая тряпку, и её повело. В глазах потемнело, потолок, стартовав ракетой ввысь, стремительно ушёл прочь, видимо, в космос, ноги подкосились, странно вывернулись, и она, задев ведро с грязной водой, упала. «Здрасьте, на мытое, опять убирать!» – было её последней мыслью. Очнулась в городской больнице, где провалялась месяц, с тяжелейшим воспалением лёгких. Первые троё суток были совсем тяжёлыми, немилосердно била горячка.

   «Смысл в том, чтобы работать головой каждый день, считает каждая оконная муха» -  Вот так-так! По рассказам завотделения Ольги Васильевны, Ирка, вслух и про себя, пересохшими от жара губами, повторяла эту, весьма странную фразу, по слогам, подряд и вперемешку, семьдесят два часа! Откуда она взялась в голове?  Ирка не знала, терялась в догадках. Но чего в бреду не бывает!

 - Тебя, девочка, уже в особую палату собирались везти,– вспоминала Ольга Васильевна,- но ничего, молодец, выкарабкалась. Нам помирать-то нельзя, у нас детки, так? – говорила она и смотрела на Ирку.

   Жизнь остановилась. Ирка вновь училась спать до девяти, разгадывать кроссворды. Её навещала Иветка. Они смеялись, вспоминая юность и былые проделки. Муж заглянул в больницу мельком лишь, когда какая-то хозяйская нужда привела его в город. Свекровь и не позвонила. Ирка попросила Фёдора привезти бумаги и книги по магистрской работе. Не хотела терять времени, надвигалась защита. Их, по просьбе мужа, завёз, тот самый, виновный в иркином недуге шофёр Серёга.

...

   «Я познакомлю тебя с очень хорошим человеком, это то, что тебе нужно, поверь»,– за год до рождения Глеба, на предновогодней вечеринке сказала Людка Сидельникова. Сказать, что Ирка ждала этого мгновения с той подростковой поры томления, когда мысли подступают всякие, и, в отсутствие родителей дома, руки в ванной бегают по телу взад-вперёд. Что ещё более безнадёжно и яростно она ждала этого с того момента, как лучшие подруги повыходили замуж, а часть уже родила первенцев? Но и, сказав так, в нашем случае означало бы - промолчать!

   Ирка про себя уже давно все знала. Большая, в очках, как у черепахи из мультика, за которую пел Онуфриев. Когда запыхается, лицо в красных пятнах, прядь длинных волос лезет на глаза, и Ирка сдувает её слюной на лицо собеседника. Не грациозна. Ни лань, ни серна. Скорее молодой медведь-переросток после зимней спячки: высокий, то ли тощий, то ли толстый, не разберёшь. Чёрт-те что, непропорциональная, неуклюжая, помесь бобра с косулей.

   Так что теперь, таким, как она, не жить? Тошно Ирке было не от того, что говорят, а от того, что то, что говорят про неё, правда. Ирка и папа переживали эту беду вместе. Папа создал целую программу физических упражнений. Сколько пролито пота и слёз с шестого по девятый классы за рулём проклятого велосипеда! За это время Ирка поняла: в мире ровных дорог нет. Всё состоит из горок, и спуск - лишь иллюзия перед новой вершиной. Не вскарабкаться нельзя, сзади папа, его не расстроишь, он ведь тоже «малыш» и будет переживать.

   До сих пор в воспоминаниях стоит Ирка на школьной дискотеке в девятом классе, в красивом, вчера сшитом платье.. Одна у стены. Первая дискотека, вторая, третья... Каждые выходные, до конца мая, одна у стены. На ум компоту не купишь, говорила бабушка. Была права.

   Вообщем, разволновалась Ирка. Начала непрестанно поправлять и одёргивать кофту, ухватила с подноса пару печений, накрошила в лиф, на блузку, лихорадочно стряхивала крошки и в довершение опрокинула бокал с шампанским на вошедшего Фёдора. «У меня стопроцентное чувство стиля», – смеясь рассказывала она потом о своём знакомстве Иветке.

 - Давайте, помогу Вам, – сказал Фёдор, спокойным, уверенным голосом, и Ирка поплыла. Наконец-то! Будет и у неё не хуже, чем у людей! Так и случилось, так она и доплыла до венца. Молодости свойственно безоглядно налаживать жизнь, а неуверенной в себе молодости, тем паче. Даже удивительно, как быстро юные страются скопировать провинциально-стариковское «чтобы всё было, как у людей»...

...

 - Ирочка, что-ты, что-ты?! Побойся Бога, вы же венчаны!.. – махала на неё руками руководитель Иркиной магистратуры Сильвия Артуровна Брейгель.

- Ты ведь не будешь возражать, солнышко, если некоторые тезисы твоей работы я присоединю к своей докторской? – продолжила она.

   Сильвия Артуровна была не просто не молодой женщиной, но женщиной-инвалидом. С её колокольни, любой мужчина, что сопит и дышит поблизости, не хуже кота. А мужчина, исправно гадящий в унитаз, не забывающий за собой поднимать крышку, способный прибить гвоздь, не говоря об остальном, - несомненно, лучше кота, пусть тот и гладкошёрстный британец. Ирка же, после свёклы и коров, придерживалась другой точки зрения, но, будучи человеком долга, после этого, первого разговора о возможном разводе боролась с «грехом», собою, Фёдором и его мамой ещё год. А списать магистрскую, конечно же, отдала.               

...

   Около дома Ирке попались расчерченные на асфальте класcики. И мысли зацокали каблуками. Первый квадратик: мне кажется, часто люди идут в церковь, когда не уверены в себе. Такой способ переложить грех на Бога. Мол, Он отмолит, чай не впервой. Отношения они ведь, как набитый отпускной чемодан, заполненный на размер больше, чем надо, так что не застегнуть. А венчание - замок. Навесили спецом, чтобы не раскрылся. Но не раскрыть невозможно. Нельзя обмануть любовь. Это как с правдой: или есть, или это неправда, не любовь, и по-другому никак.

   Второй, третий квадратики, ноги на ширине плеч. Вот вы думаете: работящий – это хорошо? Непьющий – хорошо? Хорошо - это когда на тебя не как на мебель смотрят. Можешь пахать, приносить пользу - держат. Нет? Подковы оставляем в сарайке, катим на скотобойню!

   Четвёрка. Четвёрка-четвёрка - пустая голова. Тяжело возвращаться обратно. В комнату, где прошло детство, где висят те же обои и всё - другое. Нельзя поверить, что не вернуть запаха. Тёплого запаха защиты, папы, школьного воскресенья и утреннего смеха.

   Фёдор алименты не платил. Что по закону положено, давал, но закон на хлеб не намажешь, ботинки Глебу на закон не купишь, вот если бы он был одноногий, экономия бы вышла, тьфу, ты, Господи, что несу?!

   Но сына вроде любил. По выходным приглашал к себе. В баню, за лошадьми смотреть, на рыбалку, а когда и денюжку в карман положит. Она только теперь увидела, разглядела в Фёдоре ненавистное ей - поповско-сильвестровское, холопское, древнее. На меня, мол, смотри, гляди, учись, как я всем уноровил! А ведь, действительно: и маме - что с ней разошёлся, и Глебу - что на выходные в деревню брал, и новой жене - ясно чем, - всем. Всем, кроме неё. На ней федоровский уноровлятор сломался. Вычернул Феденька Ирку, вместе с вымытыми полами, с выполотым бураком, стиранным в ледяной воде бельём, с бандитами, будто не было ничего.

   Ни он с ней мужчиной стал, ни она сына ему родила. Но как объяснить это, как? Разве на лбу другого можно написать - «сволочь»? А надо, надо написать! Она бы написала, прости Господи! Сейчас бы - да!

   И разве Ирка виновата, что хочется? Хочется съездить в Париж, в Лиссабон… Бродить по холмам, разрезанным Гвадалкивиром, увидеть океан. Хочется обливаться потом на мостах Тибра, крошить батон в парке Боргезе и пить кофе вечером, когда жёлтый солнечный диск падает на купол Пантеона, заливая узкие улочки Рима почти ночной тенью.

   Если виновата она, то перед кем? Пашет без выходных, без отпусков. Уроки, тетрадки, в субботу курсы повышения квалификации. А дом? Постельное, плита, окна весной, пол. И что в остатке? Слёзы, её слёзы, которые на обедах хочет сэкономить сын.

   Пять. Шесть. Снова ноги на ширине плеч. Чёрт её дёрнул получить лицензию и открыть автошколу. Думала, главное - как лягушка, работать лапками, чтобы жизнь стала маслом. Не учла изменений среды. Все надежды, планы расходов и доходов, запланированные покупки и поездки – тихое, патриархальное, семейное счастье, короткое, как северное лето, – за полгода спалил кризис. Отъел большой кусок её будущего. Сделал это быстро, легко. Не то что предыдущая жизнь, так долго имучительно сжиравшая Иркин брак. И теперь, вместо выстраданного фундамента, под ногами с каждым днём всё сильнее хлюпала трясина долгов. Но ничего, выкрутимся, вырвем жилы, не впервой. Дальше Камчатки не сошлют, а ноздри нынче должникам не вырывают. Веселись, народ, живём!..
   
  Семь. Глеба жалко. Господи, как жалко Глеба. Он же лучший. Всё ему. Ради него. Всё, потому что он это Он. А он - экономия… Какая к чёрту экономия? Ему расти надо! Нет, она сейчас пойдёт и купит тортик. Своё любимое безе с шоколадом, вкусное и вредное, насквозь пропахшее детством.

Восемь. Девять. Ноги широко разбросим. Решено!..

...

   Человека ведут рефлексы и память. Ирка закончила классики аккурат напротив маленького углового магазинчика. Третья ступень отбита, вывеска выцвела, покосилась, но запах - свежих маковых плетёнок, старого, доперестроечного орловского, его вообще только здесь и найдёшь!.. А баранки!.. Не современная, мгновенно черствеющая  пластмасса, а большие, круглобокие, кружки, с аппетитной корочкой. Видно, что хорошо смазаны кисточкой из куриных перьев, которую старательно, не экономя, обмакивали в желток.

   Вышла из булочной с тортиком, и сумерки расплылись чернильной завесой на призрачном осеннем дне.

 - Брр-р-р! Дождливо, лужливо, ноябренно, - кричали ноги,- подожди-подожди, уже завтра ждут тебя кашель, сопли, шаль на горле и красные пятна на морде! Так-то!

   Ирка зябко поёжилась, набралась решимости, сгруппировалась, превратилась в наклонённую под сорок пять градусов к земле стрелу и устремилась вперёд, походкой озябшей парижанки, невесть как и зачем занесённой в огромную морозильную камеру, устроенную неизвестно кем, посередине огромного открытого аквапарка, в который осень превратила родной город.

   Она вспомнила начало бунта. В такую же, примерно, погоду Ирка сказала Фёдору: «Не полезу собирать яблоки, и так каждую весну полпогреба в навоз выбрасываем!» Глаза мужа, как у сказочного кота, превратились в блюдца. Она и не думала, что у Фёдора могут быть такие большие глаза. Для его бережливой хозяйской души это был удар ниже пояса, против всех правил. Сам он днями и ночами пропадал на стройке, возводя новый сарай. В шутку Ирка грозилась переселиться с сыном туда: и просторнее, и свекрови нет.

   На следующий день на яблони демонстративно полезла Домнина Агаповна. Хватило её на треть сада. Ночью мама мужа кашляла так, что не спали все, включая Глеба. Когда Фёдор с утра предложил отвезти её в город, к врачу, демонстративно поджала губы и отвернулась. Тогда, на свою голову, влезла Ирка:

 - Мама, может, вам скорую вызвать?

 - Не надо. Дорого. Что они сделают? Приедут, наумничают... Даже уколов у них нет. Вон к Захарьиным приезжали...

   Сад до весны оставили в покое. Всю зиму ёлочными пластмассовыми игрушками висели на голых ветках яблоки. Старели, морщились, обклёванные синицами и воробьями, падали вниз, где погибали, уходя в землю. На этом месте воспоминаний Ирке остро захотелось шарлотки: что значит - без обеда. А этот гад ( Глеб) ещё смеет не есть в школе! Не допущу! И она ускорила шаг.
...

  Интересно, что запах изменился не только в её комнате, но и в подъезде. В детстве он был совершенно другим, в нём было больше еды. Какое-то время Ирка была уверена, что весь их подъезд на работу не ходит, сидит по квартирам и печёт, тушит, жарит, варит и ест что-то,  необыкновенно вкусное.

 - Здравствуйте, Ира Станиславовна!

 - Привет, Оля!
   
   С ней поздоровалась Оля Тищенко, из сорок пятой, на этаж ниже. Хорошая девочкка, симпатичная, Ирка такой не была. Если бы у Оли с Глебом случилось… Неплохо бы. Да где ему, он же, как она, тютя!

   Ирка зашла в квартиру. Старая трёхкомнатная хрущёвка встретила её знакомым полумраком и синими сполохами телевизора из-за двери маминой комнаты. Кинула на тумбочку торт и шляпу. Щёлкнула выключателем. Лампочка, зажужжав, треснула и погасла. Опять! Господи, когда же это кончится, вторая за неделю! Надо было не автошколу, а лампочкоделательный завод открывать, заботы те же, но хоть приварок...

   Поставила чайник. Пыхнув газом, как камин при хорошем поддуве, загудела конфорка. Ирка посмотрела в окно. Листья облетели, и было хорошо видно, как за кустами под домом целуется парочка. Олю она узнала сразу и, честно сказать, расстроилась. Меня так в школе не целовали... Влюблённые повернулись, и Ирка узнала знакомый оранжевый шарф, выдранный ею из рук противной тётки на прошлогодней распродаже. Хотя тётка, может, была и не противная, и у неё тоже имелся свой Глеб...

   Впрочем, сейчас всё это было не важно. Важно, что её сын внизу целуется с красивой девчонкой. Выходит, она что-то упустила, если для неё такое развитие событий не представлялось реальным. Проспала что-то важное. Но, может, и хорошо, что проспала, значит, он вырос, у него получилось что-то новое, то, чему она никогда бы и не смогла его научить, жаль только, бросить экономию на обедах его теперь не заставишь...

   Ира прошла в комнату, переоделась в рабочее, достала с антресолей завалявшуюся, наверное, ещё с папиных времён стамеску, большую кисть, ведро, старые газеты, сдвинула на середину комнаты мебель. Телевизор в комнате мамы, защищаясь от грохота, заработал чуть громче. Но сегодня Ирку это не расстраивало. Она поняла, что пришло её время. Не для себя, для близких она спустится с цыпочек, её марафон подошёл к концу. Обои намокали и отдирались легко, со смаком, будто ждали этого часа последние двадцать лет. Ирка, с высунутым от удовольствия языком, увлечённо скребла стамеской по стене. На скрежет, не выдержав, вышла мама:

 - Ира, где внук?

 - Внизу, целуется.

   Повисла длинная пауза, которую, воюя с пожелтевшей от времени обойной лилией, Ирка не заметила.

 - А ты что? – переварив информацию, продолжила мама.

 - Да вот, обои решила поменять. Лучше уж белые стены, чем это.

   Мама ещё долго удивлённо смотрела на Иру. За окнами совсем стемнело.

 - А может, ты и права, доча, – сказала она наконец, - может, ты и права? Так я чаю нам заварю?

 - Да, мама, спасибо.

   В квартиру позвонили. Наверное, вернулся Глеб, подумали женщины.

   По-прежнему люблю тебя, Котёнок, 

   д. Вадим.