О МАМЕ И ПАПЕ

                О  МАМЕ  И  ПАПЕ


  Внукам и пра-пра-правнукам
Александры и Василия  Марфиных


                О Маме и Папе  Их Дочь  Галя.
       Мне при их жизни  и долго потом казалось, что они живут уже очень долго.
       И только теперь, когда я наблюдаю жизнь сына и невестки в их возрасте, я начинаю избавляться от этого ощущения. Начинаю представлять их в те моменты, о которых вспоминаю.
       Зрительно помню маму и папу  уже полными. А теперь, читая папины письма к маме 1932года, узнаю,что она была худощавой, и даже по этой причине у него возникало беспокойство.
       Папина же сестра, тетя Лариса, рассказывала, что, если и  было у мамы  что-либо потрясающим, так это кожа:  смуглая, а  наощупь велюровая. Волосы темные, вьющиеся.
       За все это её называли  Цыганочкой. Шелковистой кожей она наградила меня, моего сына и моих внуков.
       Глаза же у мамы были искрящимися светом.
       Помню её только седой. Она поседела после смерти  Бобы ( Борис 1935-1937г.г.), сынишки, который умер в 2,5 года. Все 2,5 года он в основном болел. Мой двоюродный брат  вспоминает, как его ещё мальчиком заставляли, по поверью, целовать Бобу, чтобы остановить у того приступ младенческой.
       Он был очень умненьким и ласковым мальчиком. Умер от скарлатины, которой заразила его Шура, старшая сестра, получив инфекцию от соседей в результате нарушения запрета родителей на посещение последних.
       Мама очень тяжело перенесла смерть Бобы, на похоронах ей даже показалось, что он ожил. Похоронен
Боба в Уфе.
       Мама очень долго продолжала о нем плакать. Остановил  однажды увиденный сон: она смотрит в колодец и видит, что на дне лежит Боба под слоем воды. А голос ей говорит: «Видишь? Это твои слёзы!»
       Мама рассказывала, что когда  впервые обнаружила седые волосы и сразу в большом количестве, она пошла и постриглась наголо, наивно полагая этим исправить ситуацию. Но не тут-то было. И затем она очень страдала от этого обстоятельства, т.к. жила во времена отсутствия красителей для волос, а иногда дети на улице за седую голову называли её бабушкой.
       Я помню, как в Чкалове (Оренбурге)  в результате покраски  басмой она стала зеленой. Помню, как она красилась луковыми  очистками. Кто-то из знакомых с удивлением обнаружил на её похоронах, что она седая, как лунь, а ей было 47-49 лет.
       Почему 47-49?
       Потому что в документах стоит год рождения 1905, а мама утверждала, что настоящий 1908, что ей пришлось увеличить годы, чтобы её в свое время приняли на работу.
       Но сейчас я, занимаясь нашей родословной,  выяснила, что один из маминых братьев, Федя,  был рожден в 1908году. Так что, скорей всего год рождения у мамы 1905 или 1906, если, конечно, дядя Федя не менял себе тоже день и год рождения.
       Мама родилась в г. Минеральные Воды Ставропольского края. Училась сначала в женской гимназии (до 1920г.), затем советской школе 2-ой ступени, которую закончила в 1922году.
       Пыталась учиться дальше.
       Учеба на химическом отделении политехникума в г. Пятигорске завершилась 2-мя курсами из-за его закрытия. Ехать куда-либо для продолжения учебы не давало возможности материальное положение семьи, состоящей из 9-ти человек.  Даже в 1936г. мама пыталась поступить в Центральный заочный  индустриальный институт в Ленинграде (как я понимаю, теперь это «Техноложка»), но прием на тот момент отсутствовал.
       В результате, она идет на работу в детский дом практиканткой-руководительницей, откуда её переводят в школу учительницей: мамино окончание гимназии давало ей такое право. 
   
       - Интересно, что с подобным выбором в жизни я потом столкнулась в
литературе: «Окончание гимназии ставило вопрос о профессии и тем самым о дальнейшем учении. Я решила ехать в деревню учительницей… Летом должно было состояться назначение на работу»,- вспоминает дочь С.В.Короленко (писатель 19-20в.в.) в своей «Книге об отце».-

       Дальше мама в 1926г. выходит замуж за папу, и её работа становится периодической. Но она постоянно на общественной работе.
       Мама имела живой ум, была человеком действия.  И, мне кажется, она была прирожденным педагогом, добрым и умным воспитателем.
       Так, она считала, что в школу должны идти учиться с 8 лет (а было с 7-ми), но уметь уже читать и писать, что она и осуществляла со своими детьми. Все мы, её дети, в основном, учились на отлично, двое окончили школу с медалями. Помню, как мама во время войны, серьёзно заболев, переживала, что мы с Борей (второй мальчик тоже был назван Борисом), ещё не пошедшие в школу, останемся безграмотными в случае её смерти, и, несмотря на немочь, осваивала интенсивно со мною чтение.
       Она очень грамотно писала, а когда разговаривала, особенно в отдалении, мне часто казалось, что она читает стихи.
       Она всегда с нами писала сочинения, с нами, но не  вместо нас, помогая это делать творчески, рыться в литературе. До сих пор помню сочинение об осени и найденное ею для него: «Есть в осени первоначальной короткая, но дивная пора, весь день как бы хрустальный и лучезарны облака…».
       Она никогда не была отстраненной от нашей учебы, никогда не давала детей несправедливо обижать. Очень часто вследствие моей прямоты выясняла отношения  с моими преподавателями и однажды даже, посчитав нужным, перевела меня в другую школу, создав тем мне комфортные условия учебы. После этого, помню, даже появилась статья в местной газете «Пятерки Гали Марфиной». Это было в Новокуйбышевске.
       В связи с этим теплом хочется помянуть директора этой школы Ямина и его жену Александру Ивановну, тоже учительницу в этой же школе.
       Мама  была такой не только со своими детьми. Она  рассказывала, что, работая в детском доме, на ночь читала детям книжки, когда те уже лежали в кроватях, и, чтобы всем было хорошо, а дети находились в разных комнатах, она придумала садиться в коридоре (или веранде, не помню), куда выходили окна обеих комнат, открывала их и читала всем.
       И эти дети не забывали её и во взрослом своем возрасте, испытывая к ней благодарность и глубокую  привязанность.
       В 1950г. мама работала директором пионерского лагеря на Орь - реке в Орске. Так вот, я помню, как она перед сном сама обходила детей, заодно выясняя, не хотят ли они есть. И, если хотели, она распоряжалась организовать хлеб с маслом и питьем.
       И, вообще, я видела в повседневности, что к маме иногда приходили женщины с просьбами, выполнение которых зависело от папы. И она всегда содействовала им.
       Вероятно, она была болезненна изначально, так как я помню, что она пролежала 9 месяцев в постели во время войны, часть из них  в больнице. Мы тогда с папой ходили к ней в 12 часов ночи на Новый Год, принеся испеченный папой пирог. Ещё она сама  рассказывала, что у неё когда-то пропадало зрение.
       Cохранившиеся  папины письма к маме, когда она была в отъезде, а это 1932, 1948, 1952 годы, говорят о том, что каждый мамин отъезд был связан с её болезненным состоянием  в тот момент. А сейчас я обнаружила в одной из её санаторно-курортных книжек, что у неё наблюдался реактивный невроз  (1950г.) В памяти моей ещё живет одна картина, связанная с моим уходом из дома после ссоры с мамой. Через несколько дней меня нашел папа  - я находилась в общежитии, где жила моя одноклассница  Маруся Палашич (мне было лет тринадцать) – и привёз домой. Мама встретила нас лежащей с болезненно-улыбающимся лицом.
       А последнее её заболевание было ужасным, но переносила мама его стоически.
       У неё заболели суставы. Она их попробовала лечить радоновыми ваннами. Вернее, её так лечили в санаториях Кавказских Минеральных Вод. Она приняла их достаточно большое количество, их продлевали несколько раз.
       Когда она вернулась с курорта - это был 1952год, осень,- то уже с трудом передвигалась. Вскоре она слегла и уже больше не встала.
       Больше месяца безрезультатно пролежала в областной больнице. Я тогда вместе с ней лежала там, ухаживая за ней и пропуская школьные занятия (это был 7 класс). Ей поставили диагноз: «Инфекционный полиартрит неясной этиологии (происхождение)».
       Долго искали источник инфекции: зубы, горло, внутренние органы были обследованы. Все это было мучительно. Вскоре у неё начали появляться изменения в суставах, ограниченность в движениях, потом она уже не могла сама держать в руках ничего, не полностью открывался рот.
        Радоновые ванны у меня связались с маминым ухудшением в её состоянии, и я всю свою жизнь очень настороженно относилась  вообще к ваннам, стараясь их избегать.
        В конце концов маму начали лечить стрептомицином с пенициллином, которые доставались с трудом,  через министерства и облздравотдел, лечили маму местные светила.
        Вскоре у неё начали появляться чешуйки под ногтями, сами ногти утолстились, пожелтели, она стала периодически заговариваться, а я при этом хихикала – мне было смешно. Мама начала здорово отекать. И чем больше  эти явления усиливались, тем больше ей вводили антибиотиков: ещё не знали тогда, что они вызывают грибковые заболевания.
И вот в конце июля 1954года приехавший на очередную консультацию профессор на крыльце нашего дома по Центральному проезду,8, в г. Новокуйбышевске сказал папе, что мама умирает, у неё началось перерождение клеток в организме.
Папа молча плакал. Мама умирала от кандидомикоза.
Но судьба распорядилась иначе: папа ушел из жизни раньше неё. Смерть обоих была слишком тяжелой. Папа умирал от ожогов, поверхностных и внутренних, мама от недостатка кислорода из-за грибкового поражения легких.
«Снимите с меня кожу», - в бреду повторяла она, задыхаясь.
Папа умер 14 августа 1954г., мама – 22 октября 1954г. Родилась мама 8 сентября, папа - 29 сентября 1904г.
Возможно, задыхалась мама и от отеков, ей несколько раз откачивали их из живота. После смерти, до похорон, она лежала у нас дома и таяла на глазах, так как отходили эти воды. Почки ведь тоже были поражены грибком.
Не имея возможности самой писать, мама в последний год жизни несколько раз предлагала нам записать продиктованные ею воспоминания, но никто этого не сделал. Я, вероятно, по неосознанности, остальные по занятости, а, может быть, и по жизненной позиции. На мое предложение сестре как-то написать о нашей семье, маме и папе, она ответила: «А что писать? Семья как семья, как все семьи».
        Для меня же это позднее стало горьким непроходящим  сожалением: в них - маминых воспоминаниях такая ощущается потребность.
        Что маму должно было утешать при болезни, так это забота родных, уход за ней. Несмотря на два года лежания, у мамы не было пролежней. Помню, пока папа был жив, как мы её на простыне носили купаться в ванну. Вокруг неё всегда были и мы, дети.
        Об этом даже впоследствии вспоминали и мои одноклассники, которые часто бывали именно у нас, так как мы мало тогда уходили из дома.
        Именно от того времени у меня на всю жизнь запомнились романсы, которые мама напевала:

*
Я люблю Вас,моя сероглазочка,
Золотая ошибка моя,
Вы вечерняя жуткая сказочка,
Вы цветы из картины Гойя.
                Я люблю этот блеск интонаций,
Этот голос – звенящий хрусталь,
Я люблю эти зубы коралловы
И углы оскорбленного рта.
                Как внезапно, красиво играючи,
Вы, какую-то цель затая,
Мою душу окутали ласковой
Сумасшедшею сказкой огня.

*                Одна из них алая, алая, как будто…
Другая же белая, белая…
И обе манили, и обе страдали,
И обе тихонько, тихонько увяли.


        Это были никогда прежде не слышанные романсы, лишь спустя много лет я услышала второй, о розах, в каком-то фильме о революции, потом на эстраде. Мама очень жалела, что не может теперь подыграть себе на гитаре.
        Помню я, что моим самым большим удовольствием до маминой болезни, когда не было уже никаких праздничных гостей, было слушать  уже лежа в постели, раздававшееся  из-за стены пение  во время застолий в нашем доме: студенческую

*                Коперник  много дней трудился,
Чтоб доказать земли вращенье,
Дурак, зачем он не напился,
Тогда б и не было сомненья.
     По маленькой, по маленькой,
     Чем поят лошадей… ,

«Вечерний звон», «Стеньку Разина» и другие.
Пели они замечательно. Папа пел тоже с удовольствием.
Я пишу слова песен специально, так как их неоткуда будет взять потом, а чтобы имели представление. Только вот как передать мотивы? Потому как они хороши!
Возвращаюсь к маминому воспитанию. Она довольно активно использовала и физическое наказание, естественно, только к собственным детям. Причем, била всем, что попадало под руку. Мы по-разному относились к этому.
У меня, по свидетельству других, наиболее наказываемому ребенку, никакого негатива не сохранилось, хотя я однажды и побывала в погребе, упав в открытый лаз при отступлении от мамы. Наоборот, в памяти живут смеющиеся лица мамы и папы, когда я как-то раз, в возрасте 8-9 лет, попыталась маме ответить  словами, сопротивляясь руками:
«Родили, вот и воспитывайте!» На что получила ответ: « А знаешь, что такое детские дома? И дети в них при живых родителях!»
Боря при наказаниях  начинал просить разрывающими душу словами и причитаниями маму не наказывать его, голосил, но маму было не остановить. Шуре, старшей сестре, часто вступающейся в защиту Бори и закрывающей его своим телом, доставалось вместо него или вместе с ним. Надо сказать, что мы с братом (сестра была на 9 лет старше меня, а брат на 4 года младше)  часто устраивали разборки, а как это происходит, я теперь наблюдаю у своих внуков: «Ох, и тяжкая эта работа!...»
        Странно, но я совершенно не помню маму,  повышающей  голос, а уж, тем более, орущей. Более того, в нашей семье ругательным словом считалось даже «паразит», а о мате мы и представления не имели. Интересным в свете этого было мое открытие в значительно  позднем  возрасте, что папа был отъявленным матерщинником, вероятно, проявляющимся в возможных для этого ситуациях.
        Моя сестра под старость лет, когда у неё появилось время для обдумывания своей жизни, стала упрекать маму в жестокости по отношению к ней, что у неё практически не было детства, так её загружали работой. И, более того, в её 13-14 лет заставляли сторожить бахчи: днем одной, на ночь приходил папа. Это было в Оренбурге (тогда Чкалове) во время войны (отечественной 1941-1945г.г.). Однажды ей ночь пришлось провести одной, так как папа не пришел.
        Это была страшная ночь в ее жизни. Но почему-то весь негатив Шуры акцентировался на маме. Нужно заметить, что это были коллективные бахчи, и сторожились почти все участки своими хозяевами, то есть, в принципе, она была не одна.
        Я потом специально выясняла об отношении к родителям у Шуриных одногодков, детство-юность которых пришлись на годы войны. Все они ничего хорошего тогда не видели, но никому из них не приходило в голову винить свою мать за это.
        Надо сказать, что и мама, умирая, очень волновалась, что оставляет нас на Шуру. Что между ними было, я не знаю. Это могла рассказать моя сестра, но без своих определений, а излагая только факты. Во всяком случае, по её письмам папе и маме  не скажешь о существующем конфликте, а папины письма 1932года говорят о том, что Шурочка была любима родителями изначально.
        И, уж если в чем-то мама была виновата в своей жизни, то своей ужасной смертью и последними годами жизни искупила всё. И не понимаю, как можно, будучи свидетелем всего, говорить о ней плохое, и, переживши её возраст пребывания в этом мире на несколько десятков  лет, до сих пор испытывать к себе жалость, обвиняя во всех грехах окружающих, но только не себя.
        О жажде жизни, заложенной природой, впервые я  услышала от мамы. Она как-то сказала: «Так тяжело, вот лежу и думаю, забрал бы Бог! Но стоит наступить критическому состоянию, как всеми фибрами начинаешь выкарабкиваться из него».
  Жизнь её не баловала благополучием: сначала многодетная семья родителей при отце - железнодорожном рабочем - служащим, потом бесконечные переезды с папой на места  необустроенные, где начиналось новое строительство.
        В её жизни были и случаи, когда она, обезумев, схватив ребенка, бросилась в загоревшийся от нефтяной вышки лес, а не из него, а были и моменты, когда, благодаря своей необыкновенной находчивости и смелости, спасала жизнь своим близким и себе.
        Так, в печально-известные 1937-1938г.г., когда ничего не стоило по доносу или простому подозрению посадить (в тюрьму) человека, мама, получив от почты извещение на посылку на папино имя, отправилась в отделение милиции узнать, как и что ей надо сделать, чтобы получить посылку за мужа, так как он был в командировке. Дежурный офицер, выслушав маму, сказал, что как жена она может просто расписаться за мужа на бланке получения при нем, что мама тут же и сделала.
         Как только появилась мамина подпись, офицер мгновенно забрал  бланк и начал кричать, что она подделала документ.  Размахивая бланком, он повел её в комнату с другими милиционерами и,  войдя,  начал сообщать о подделке, во время чего мама вдруг выхватила у него бланк и, засунув в рот,  мгновенно прожевав, быстро его проглотила. На потрясенное: «Что Вы сделали?» - она ответила, уходя: «А то же, что и Вы!»
        Другая история связана со мною. В мои 2-2,5 года, оставшись на попечении Шуры, я опрокинула на себя самовар. Приехавшие из Москвы родители, а жили мы тогда под Москвой, нашли меня уже в больнице, всю в бинтах и плачущую без остановок.
Мама моментально стала забирать меня домой, так как врачи жизни не гарантировали. Под расписку мама настояла на своем, а , придя домой, собрала всех детей двора и попросила пописать в большую чашу. Когда с меня снимали бинты, то вместе с ними снималась кожа. Всё это время я продолжала плакать, а папа противился делаемому  мамой. Мой крик утих спустя десять минут после того, как меня завернули в смоченную мочёй простыню.
        «Поповский метод»* сработал. После этого в него уверовал и папа. У меня  же  на всю жизнь на ногах остались рубцы. 
        У  папы были очень выразительные глаза, он мог своим взглядом без слов уничтожить человека. Я всегда сжималась, когда он смотрел на меня осуждающе.
        У него тоже были весьма неординарные методы воспитания детей.
Заметив, что я таскаю его окурки от папирос из печки, куда он их бросал, он как-то подозвал меня, усадил рядом с собой и дал мне затянуться  закуренной им папиросой. После этого они меня больше не интересовали.
        Привозимое маминой сестрой самодельное грузинское вино из Тбилиси, где она жила, он всегда наливал и детям. Тётя Ната всегда привозила это вино специально для папы, привозила в канистрах.
        Боря с удовольствием пил  предложенное, я же отказывалась, на что папа реагировал репликой: « Ты – не человек!» Я же потом  в жизни с лихвой возместила не  выпитое в детстве, может быть и наверняка  даже, не таким вкусным.
        Помню, как с папой ходила на утренник в школу и выступала там, читая стихотворение:

*                Остановись,
Ты видишь пред тобой
Идет солдат слепой,
Звезда и орден на груди,
Один рукав пустой…

         Это был 1946-1947год. 
         А ещё помню, как в 1948г. мы, дети, с папой совершили прогулку от Железноводска до Бештау. Шли лесом. Это были родные папины места. По дороге он лазал  на деревья, ведя себя  как ребёнок, а ему было уже 44 года.
         Вспоминается, как меня отругали в том же году за купленную мною  по предложению знакомой родителей  и давшей в долг денег, впервые появившуюся  после войны, незнакомую мне доселе, халву.
        По этому случаю видно, как жили мы материально, а папа тогда уже был управляющим треста.
        У мамы  был критически настроенный ум, притом действенного направления, без брюзжания и простого переваривания «пищи». Когда она услышала, что умер Сталин, она, сама на пороге смерти, сказала: «Господи! Благодарю тебя за то, что я дожила до этого известия».
        И это  при  том, что ни у нас в семье, ни в семье её родителей ни посаженных, ни репрессированных не было. Просто она была свидетелем происходящего.
        Так, она никогда не сумела забыть детские ручки, тянущиеся из затянутых колючей проволокой окошек вагонных теплушек, стоящих на железнодорожных путях станции Минеральные Воды, и раздававшиеся крики: «Пить! Дайте пить!» А стоящее вдоль всего состава оцепление из солдат не подпускало местных женщин из близстоящих домов с водой и едой к вагонам. Это везли  раскулаченных. Её история с «подделкой документа» тоже есть свидетельство  той эпохи.
        Так что люди, которые потом говорили, что они ничего не знали о происходящем в стране, мягко говоря, лукавили.
        Я, например, ребёнок, и то знала о негативных явлениях правления Сталина, знала от своей мамы, и знала, что об этом нельзя говорить вслух.
        Поэтому  разоблачение  «культа» не было громом среди ясного неба, как говорили другие.
        Другое дело, что сказала бы мама, если бы была свидетелем происходящего у нас в стране теперь? У меня лично сейчас совершенно неоднозначное  отношение к прошлому и категоричность в оценках исчезла.
        Мама была смешливой и с чувством юмора. Когда она смеялась, у неё появлялись ямочки на щеках.
        О папиной импульсивно-смелой натуре помню мамины рассказы, в том числе, как он давал ночью в форточку прикурить    попросившему человеку, услышав потом от  последнего: «Больно смелые у Вас тут!» Это было в Уфе.
        А азартный папин характер однажды всю семью заставил пережить довольно острый момент в жизни. Это было на Орь-реке в Орске.
        Надо сказать, что у  папы была служебная машина.  Он  сам научился её водить и в воскресенье обычно отпускал  шофера.   
Случилось всё, когда возвращались с коллективного отдыха  ИТР (инженерно – технические работники) треста, и папа с главным инженером  устроили соревнование по скорейшему прибытию домой  на автомобилях, полностью загруженных детьми, женами, знакомыми. Закончилось все неожиданно:  у  машины главного инженера  отскочило колесо,  его нашли далеко от дороги в степи, по ней и ехали, а почему аварии не произошло, я не знаю. Может быть, и не так быстро ехали, как мне показалось?
Ещё из той же поездки помню, как папа прямо в одежде бросился в реку, когда вдруг исчез из вида Боря, а в реке  что-то в этот момент всплеснуло. Когда папа вынырнул, из-за кустов показался и Боря.

        А теперь о папе и маме вместе.
Познакомились они, учась, мама – в гимназии, папа – в реальном училище. Одно время эти два учебных заведения были расположены в одном здании.
        В Минеральных Водах все гимназии города находились в одном месте, около железнодорожной станции. Да и сам город возник как крупный железнодорожный узел на Северном Кавказе, и почти  всё население  работало на железной дороге.
        Между гимназиями существовала площадка, на которой гимназистки и гимназисты, а также учащиеся реального училища во время перемен совершали променад, влюбляясь, знакомясь, флиртуя в его время. Об этом мне рассказала папина сестра тётя Лариса в 1985году, показав эти места и сводив на старое Минераловодское кладбище, где похоронены все мои бабушки и дедушки.
        Знаю, что мама нравилась ещё одному Васе, папиному приятелю. Было ли это большим чувством, сказать не могу. Но т. Ната, мамина сестра, рассказала однажды, как была свидетельницей потасовки, организованной папой,  между двумя Васями. После какого-то отсутствия, придя  в гости и увидев маму, тот Вася обратился к папе за разрешением поцеловать  Шурочку при приветствии.  «Пожалуйста!» - был ответ, но едва тот начал здороваться, как папа набросился на него. Тот Вася периодически снился маме и, наверное, не к хорошему: так я поняла из реплик по этому поводу между мамой и т. Натой, довольно часто гостившей у нас.
         Из папиных писем 1932 года узнаю о маминых «ругательных губках»,  которые он целует, но, думаю, что они, эти губки, ругались не без причины.
        « В прошлую субботу был на новоселье у Дорофеева, и выпил немного, но опьянел сильно, всю ночь разъезжал на автомобиле за рулем, и черт носил даже в город, так жена Сбытного  (я их взялся отвезти домой) говорит, что я их чуть не побил – ВИДНО И СТАРОСТЬ (44года) НЕ ГАРАНТИРУЕТ ОТ ГЛУПОСТЕЙ», - это из одного папиного письма маме.
        Вообще, мир отношений между мамой и папой живо передают папины письма. Думаю, лучше их не скажешь.
        Папа иногда несправедливо обвинял маму в настраивании  детей против его отца. Так, на мое замечание в 13-14 –летнем возрасте о баночке мёда, привезённого им от его отца в подарок внукам: «А чего одна-то?»- он обрушился на маму. Хотя она была ни при чем, и логику ребенка можно понять: ведь у деда была целая пасека.
        Я лично не помню никаких отрицательных проявлений мамы в отношении дедушки Марфина. Она его звала на «Вы» и «папой». На «Вы» она звала и своих родителей.
        Сестра же моя Шура говорила, что мама  насмешливо – мягко, без неприязни, того называла «штрейкбрехером»  за эпизод в биографии деда бывший: однажды он пошел против решения большинства рабочих в период их забастовки, поддержав руководство.
Также мама никогда не забывала случая, когда  Иван Петрович, специально приехавший встречать  маму с детьми при их приезде в Мин.Воды, не помог нести тяжелые и не очень вещи. Он очень бережно относился к своему здоровью.
        Отношение папы к маминым родителям было уважительным. Вероятно, оно имело под собой почву, ведь  во время войны, а Минеральные Воды были в оккупации, дедушка Марфин жил со своей второй семьей у маминых родителей в маленьком домике тех при большой семье. Дом Марфиных был или разбомблен, или занят немцами. Но папина уважительность чувствуется изначально, наверно, мамины родители были участливы изначально.
        Так или иначе, но внешне наша семья, с тремя детьми, периодически серьезно болеющей мамой, когда все заботы ложились на папу, смотрелась крепкой, мирной семьей.
Более того, вследствие  трагической папиной гибели в какой-то части Поволжья распространилась легенда: жили – были муж с женой, очень любили друг друга, потом у них появилось трое детей, а затем жена заболела и слегла, муж оставался ей преданным, ухаживал за ней и детьми с прежней любовью, но случившаяся авария на Новокуйбышевском  нефтеперерабатывающем  заводе обрывает его  жизнь, жена, не выдержав случившегося, от тоски и страдания умирает вслед за ним.
        Эта легенда дошла до нас совершенно необычным образом.
Папа с мамой умерли в 1954году. В этом же году родился сын у моей старшей сестры Шуры – Саша. Спустя три десятка лет Саша знакомится со своей будущей женой Ниной и рассказывает историю своих по маме бабушки с дедушкой. Слушая Сашу Нина понимает, что поведанное ей она уже где-то слышала… Потом вспоминает,  что от своей родственницы из Ульяновска (на Волге).
        Но, к сожалению, отношения между моими родителями были и не такими уж безоблачными, и, когда мама узнала полную картину  папиной смерти, она произнесла: «Боже! Я ему такого не желала!»
        Мамина сестра Ната рассказывала, что мама очень ревновала папу. Поводы были, но, скорее всего, они обуславливались  папиным бесшабашно – страстным отношением к жизни после выпитого, стремлением нарушить ординарное, ведь недаром у него загорались восторгом глаза, когда он рассказывал о какой-то из прабабушек, крепостной, танцевавшей на праздничном столе у помещика, не эадев ничего. А ещё  от него запомнила горьковское: «Рождённый ползать летать не может!»
        Кстати, папа несколько раз во времени  перечитывал «Анну Каренину» и говорил с восхищением, что каждый раз новое впечатление.
        Тем не менее, думаю, если б Бог не решил по-своему, забрав раньше мамы папу, то у нас  вскоре после маминой смерти могла появиться  мачеха, так как такая женщина реально существовала.
        Наверное, папа не был равнодушен к женщинам, ну, может быть, не так открыто, но, я помню, как в Орске в какой-то праздник, после застолья дома, папа вместе со мною, 8-летней, отправился посетить  барак – общежитие  немецких (как я теперь понимаю наших репрессированных или высланных со своих мест проживания) женщин – рабочих своего треста. Он тогда был его управляющим. Папа как бы поздравил всех с праздником, но его интересовала одна, конкретная, о чем я тут же доложила маме. Последовала сцена, и не немая!
Но вот, я ещё раз хочу повториться, что я совершенно не помню кричащей маму. Хоть именно из-за маминых действий я неоднажды убегала из дома – была у меня такая привычка.
За год или меньше до смерти, когда мама была уже в очень тяжелом состоянии и уже не вставала с кровати, папа однажды не пришел домой ночевать. Звонков телефонных тоже не было. Не надо, наверное, объяснять, что это была за ночь, особенно для мамы. Но утром папа появился, объяснив свое отсутствие нечаянной встречей в Куйбышеве с каким-то своим старым приятелем из другого города, которую  они решили отметить в ресторане, что и сделали, а добраться из Куйбышева ночью домой было невозможно.
У папы ничего подобного раньше не наблюдалось. Поэтому его объяснения не показались нам убедительными ( и мы были правы). И вот Шура и я вручаем папе от имени мамы  заявление о разводе, присоединив к нему  и свое осуждение. Я не помню развития событий, но, что папа был убийственно оскорблён именно нашим поведением, Шуры и моим, мы узнали через тётю Ларису, папину сестру, от его секретаря, маминой замены. Поведение последней в дальнейшем и знание этого факта являлось косвенным доказательством папиной связи с этой женщиной.
Когда папина сестра приехала на его похороны, то её встречать  в аэропорт напросилась, пользуясь нашим состоянием,  именно эта секретарша. По дороге она ввела  несостоявшуюся родственницу в курс своих отношений с папой. И потом она писала т. Ларисе, желая посетить её и заодно отдохнуть – т. Лариса была главным врачом  санатория на Южном берегу Крыма.
Эта женщина была, по-моему, папиных лет, полная, не страшная, с родинками- висюльками на лице.
        Т. Лариса ответила ей отказом в приглашении к себе. Но это по словам тёти, а что было на самом деле, знает только она. Папина сестра не отличалась щепетильностью в достоверности  сообщаемого ею.  О разговорах её с секретаршей рассказала она сама, отвечая на мои вопросы по этому поводу, заданные в разные временные  отрезки нашей жизни.
Что хотел сказать папа Шуре перед смертью, так и останется загадкой, так как этой возможности ему не дали. Что он хотел сказать детям и, думаю, передать маме?  Во всяком случае, реакция на нас у пришедшего последний раз в сознание папы, длившегося секунду,  выразилась улыбкой, улыбкой на полностью обожженном лице.
Первой 13 августа 1954года о случившемся взрыве нам сообщила наша соседка тётя Надя Чащина. Она пришла утром и сказала Шуре, что был  взрыв на заводе и что пострадало много начальства. У самой т. Нади в этот день выпали все волосы на голове, так как её муж в это время был тоже на заводе, в смене, а где произошел взрыв, ещё никто не знал.
После сообщения соседки Шура начала узнавать и пытаться попасть к папе, но ей это удалось не сразу и то только тогда, когда он был уже без сознания.
Встал вопрос, что говорить маме? Сказать, что в срочной командировке? Но ведь нужно будет возвращаться. Что ушел из дома или не вернулся из командировки? Так ведь это для неё страшнее смерти!
Тогда начали с малого: сначала сказали, что у папы обожжена рука. «Немедленно домой и лечить  «поповским» средством!» - последовала мамина реакция. Потом: «Мама! Там оказалась еще и нога задетой и, может, часть тела». «Тогда немедленно ищите гашеную известь. Дед Марфин как-то говорил, что смесью из гашеной извести и подсолнечного масла вылечили человека, посаженного на раскаленную печь. И даже рубца не осталось».
За гашеной известью мы обратились к строителям, естественно из круга тех, кто был в курсе происходящего. К нашей просьбе отнеслись скептически, ведь от прибывших из столицы светил все уже знали, что  папа и иные обречены, и даже никаких попыток не предпринималось что-либо сделать. Более того, когда Шура увидела обнаженное папино тело, ничем не прикрытое, она поразилась этому, так как первое, что делается обожженным, так их согревание, потому что организм теряет много тепла и может погибнуть уже только по этой причине. Это были азы, а Шура только что окончила медицинский институт.
А ночью за нами, детьми, приехали. Я не помню самого последнего папиного момента жизни, помню только, как мы его звали.
Когда мы вернулись из больницы, мама всё поняла.
В день, похорон папы маму держали на сильнодействующих успокоительных, помню, как я с рецептом бегала в аптеку несколько раз.
Маму мы хоронили через два месяца. Она умерла в момент, когда все уснули под утро, будучи рядом с ней всё время, так как ей было все время плохо. Шура ей ввела что-то типа промедола, чтобы снять ей боли. Она успокоилась, уже будучи в забытье. Автоматически отключились и все мы.
Утром меня разбудил Шурин растерянный голос: «Галя! А мама умерла!»

Я думаю, это был 1945год. Я не очень хорошо помню многое в моей жизни, очень и очень многое вообще не помню, но эта картина  до сих пор стоит у меня перед глазами: большая комната, почти без мебели, посреди табуретка, на ней тазик с водой, в котором мама моет ноги, одну держа в тазу и стоя на другой. В этот момент приносят телеграмму. Как только мама услышала её содержание: «Мама умерла», - её голова опускается на колено ноги в тазике, и она горько плачет.

        Шура рассказывала, что в день смерти нашей мамы, нашли меня плачущей, полулежащей на бельевой полке шкафа, куда полезла за чем-то нужным.
        Приехавшая на мамины похороны ее сестра Ната, сказала, что, может, это хорошо, что ушли они вместе и именно в такой последовательности. Тогда мне услышанное показалось дикостью, а теперь я думаю, что она, верно, знала, о чем говорила. Только жаль, что все тайны они унесли с собою.
        На похороны мамы папина сестра не приехала, не приехала папина мачеха, которая не приехала и на папины, не приехала  и папина сводная сестра, которую удочерил дедушка Марфин и дал ей свою фамилию. Приехала лишь мамина сестра, но пробыла недолго.
        Мы оставались трое, вернее пятеро: Шура уже была замужем, и у неё был ребенок.
Нам было: Шуре – 25 лет, мне – 16, Боре – 12.

        Подарки нам, детям, на Новый год приносил Дед Мороз и оставлял в нашей обуви у кровати. Наряженная ёлка у нас всегда ждала приезда Шуры на каникулы из мединститута в феврале. В него Шура поступила при активном желании мамы.
        Сестра потом «отомстила» маме, поведя её на экскурсию в анатомичку при приезде той в Ленинград. Мама была на грани обморока, но держалась…
        Мама страшно не любила слово «последний» и запрещала нам им пользоваться применительно к себе, нам. Даже на нашу просьбу последний раз искупаться в море, реке она отвечала громко: «НЕ говори последний! Не говори!»
        Не могу не рассказать ещё одного. Однажды в Новокуйбышевске на какой- то из праздников мы были дома втроём: я и мама с папой. Я заговорила о бальных танцах, мазурке, которая очень нравится, и жаль, что я не жила в те времена. Вдруг мама говорит папе: «Пройдись с ней, покажи». И папа пошел танцевать со мною мазурку, благо у нас был большой зал. Музыку напевали сами. Запомнилась грузность папы, но подвижность.
        И ещё: однажды в мои десять лет папа с гостем мучались, как бы сыграть в преферанс, но вдвоем это сделать было невозможно. Тогда в качестве третьего они посадили меня (вся остальная семья была в отъезде) и за меня пытались играть. Окончания этой истории я не помню, но, кажется, они быстро наигрались…
        О двух последних, поведанных мною,  «событиях» хочу сказать, что они нечаянно - неожиданно  приоткрыли мне совсем другое начало  жизни мамы с папой,  нежели её продолжение.

       - Что знаем мы о жизни других?  И, мамочка, ну почему я тогда не записала твои воспоминания, почему ума не хватило это сделать?-

        В заключение должна сказать ещё о нескольких, выстраданных мамой, её взглядах: она считала, что женщина не должна рано выходить замуж, лишая себя полноценной жизни в девичестве, составляющей самую прекрасную часть жизни. По её мнению, женщина должна работать и не обрекать себя только на домашнюю жизнь.

                ***


                О Папе  Его Дочь Шура

         Из письма Шуры ко мне (1973год): « Я недавно получила из Новокуйбышевска письмо от 7-Г класса 9-ой школы: они борются за право назвать свой пионерский отряд  именем В.И.Марфина.
         Я неделю сочиняла ответ с благодарностью, в конце пригласила в Ленинград, где их встретят два внука – Саша и Вася».

         А вот ответ Шуры пионерам:               
         « Дорогая Сашенька!
         Прежде  всего приношу извинения, что не смогла сразу ответить на Ваше письмо, такое неожиданное и очень дорогое для меня. Только Ваши сведения обо мне немного ошибочны – я не бывший сослуживец В.И.Марфина, а его старшая ( из трех детей) дочь. Но это не столь важно, а важно то, что было написано в Вашем письме после обращения.
        Оно воскресило в моей памяти все те годы, когда я была с моим папой, а их было всего25.
        Сначала встало перед глазами детство и первое сознательное  отношение к отцу – работающему дома по вечерам, склоненного над чертёжной доской.
        Более старшие годы моей жизни было тесно связаны со стройками, на которых работал папа.
        Закончив в 1926году Ростовский- на -Дону политехникум (железнодорожного транспорта, ещё дореволюционного основания), а в 1931г. защитив диплом при Московском институте инженеров транспорта, он получает звание инженера-строителя.
        А это значило, что семья наша приезжала на пустое место, где разворачивалась стройка, селились первые строители в бараках, приспособленных домах. К концу строительства получали жилье поудобней, но обычно папа получал новое назначение и всё начиналось сначала.
        С 1931года он начал работать в нефтяной промышленности, строить нефтеперерабатывающие заводы: строил в Сормове, под Горьким, в Ишимбаево в Башкирии, строил Крекинг-завод под Уфой – теперь там крупнейший нефтеперерабатывающий комбинат и город Черняховск.
Где бы ни был отец, он всегда был окружен людьми, с которыми вместе работал, вокруг них была особая деловая обстановка, свойственная их работе. И когда мы, даже будучи детьми, смотрели на этих людей и папу, нам хотелось быть на их месте и быть такими же, как они, хотелось иметь профессию папы. Сейчас я могу с уверенностью сказать, что мой отец был одержим своей профессией.
К началу войны он работал под Москвой на Люберецком  нефтеперерабатывающем заводе, который приобрел теперь стратегическое значение для нашей страны. Осенью 1941года этот завод был эвакуирован в Оренбургскую степь (около станицы Бёрды), где на голом месте в очень короткий срок и в труднейших условиях завод был вновь восстановлен и пущен в эксплуатацию, начал обеспечивать фронт столь необходимыми тогда нефтепродуктами.
        Тогда же, в 1941 или в 1942г. отец вступил в Коммунистическую партию. Под Чкаловым ( теперь Оренбургом) мы прожили три года, здесь родился третий ребёнок – Борис, который живёт сейчас в Куйбышеве, Вы, вероятно, знаете об этом.
Из Оренбурга папу перевели в Орск, тоже на строительство нефтеперерабатывающего завода, где он был управляющим трестом №1.
        Несмотря на очень трудное время  - всё ещё продолжалась война, не было понятия о рабочем дне, отпуске или вообще о каком бы то ни было отдыхе, будучи при этом вечно полуголодным, папа всегда оставался  бодрым, увлеченным своей работой.
В огромный комбинат, который работает сейчас в Орске, вложена частица труда моего отца.
        В 1951году папа приехал на строительство  Новокуйбышевского нефтеперерабатывающего завода, куда был переведен приказом министерства, и которое стало стало его последней стройкой.
Тогда, зимой 1950-1951г.г. города ещё не существовало. В районе 105км стояло несколько бараков, где жили рабочие-строители. Была станция  Новокуйбышевская (102км), там стояло несколько домиков, которые использовались как гостиницы. Вот здесь и поселилось на первых порах наше семейство.
        Немного позднее появились первые дома (коттеджи) в так называемом тогда Калининградском посёлке и первые его улицы- их названия и сейчас сохранились- Центральный проезд и Коммунистическая улица. В первых домах, еще не просохших, поселились тогда семьи первых строителей, мы на Центральном проезде.
В эти годы я уже зрело воспринимала своего отца и ясно понимала, что он - большой труженик, искренне любящий свою профессию, незаурядный инженер и человек, бескорыстный, честный и добросовестный. О человеческих качествах его можно судить и по тому, что постоянно в нашем доме я видела тех или иных его сослуживцев, которые приходили к нам в любое время и всегда разрешали свои проблемы, иногда не только служебные. Несмотря на очень тяжелую обстановку в семье в то время (тяжело болела мама, она была прикована к постели, совершенно беспомощная), папа никогда не жаловался на трудности, а, наоборот, в каждом из нас, детей, поддерживал уверенность в завтрашнем дне.
        В нем мы видели очень большую опору в жизни и никогда не думали, что эта жизнь может так скоро и трагично оборваться: внешне и внутренне он был полон жизненных сил, не считаясь ни с какими невзгодами, болезнями, тяжелой обстановкой дома, работал столько, сколько мог и сколько было нужно. Работал, когда болел, не считая болезнь правом для невыхода на работу.
Был болен он и в тот, роковой для него день 13 августа 1954года, когда с температурой 38,5 С вышел из дома в 5часов утра, осторожно ступая на цыпочках, чтобы не разбудить спящих. И больше не вернулся.
        14 августа его не стало. Ему не исполнилось ещё и 50-ти лет. Вместе с И.И.Мироновым первыми легли они на Новокуйбышевском кладбище, откуда как на ладони были видны построенные корпуса завода.
Под тяжестью обрушившегося на нас несчастья я тогда не смогла должным образом оценить, как много сделали тогда папины друзья, сослуживцы и все, кто знал его, для нас, оставшихся детей (моей сестре Гале было 16 лет, Борису – 12 лет) и мамы, прикованной к постели мучительной болезнью,  мамы, верной спутницы папиной, вдруг получившей и этот последний удар.
Тогда, как ватой окутанная и отделенная от мира своим горем, я не могла с должной остротой воспринимать происходящее вокруг меня. А ведь это папа, оставив в людях любовь и уважение к себе, продолжал заботиться о нас их руками, сердцами, теплотой.
Много, бесчисленно много раз я вспоминаю все это и вспоминаю. И благодарность к тем людям, так много сделавшим для нас в тяжелые дни и часы, и позднее – переполняет меня, и я прихожу в отчаяние, что ТОГДА, ТОГДА я не смогла им выразить своей благодарности, а уж теперь и не знаю, как это сделать.
Разве можно забыть, как траурная процессия, растянувшаяся на сотни метров – сотни людей и оркестр во главе – проходят город в молчании, чтобы наша мама, лежавшая дома, не смогла услышать похоронного звона. Траурная мелодия зазвучала только за пределами города. Сейчас я встала бы на колени перед теми людьми, а тогда не догадалась.
Столько уж лет прошло, а все кажется таким близким. И как не хватает в жизни его, нашего папы, который так умел разрешать всякие горести, неясности. Сейчас, проработав врачом около 20 лет, я не боюсь Вам сказать, что наш отец был настоящим человеком, в самом высоком смысле этого слова. И все мы, его дети, часто в решении своих жизненных проблем призываем в памяти светлый образ отца.
Двое из троих его детей стали инженерами. Растут теперь его внуки. Лишь одного, старшего, успел он увидеть. Двое, родившиеся уже после его смерти, названы Василиями. Вася Марфин в этом году пошел в школу.
Милая Саша! Конечно, для музея трудовой славы нужны, наверное, сведения другого характера, но я посылаю  Вам то, что могу.
  А в заключение примите мою огромную благодарность и признательность за тот благородный труд, который Вы и Ваши товарищи взяли на себя – это так важно и нужно. Спасибо и желаю удачи. С уважением Александра Васильевна».

                ***

                *«Поповский Метод»

         Девичья фамилия моей мамы была Попова. Отсюда «поповский метод» - лечение мочёй. Мама активно использовала  народную медицину, а главное – успешно. Я поняла, что начало этому было положено ещё в маминой семье.
У нас хранится школьный дневник моей сестры с мамиными  заметками о лечении мочей, записанными  ею в уже использованном школьном дневнике  между заполненных его строк, так  как другой бумаги просто не было – была война. 
        Мама пыталась помочь другим людям своим опытом. Было ли послано это куда-нибудь, я не знаю.

                ***