Черный квадрат

     Вода была черна и бездвижна. Над водой той не было ни тумана, ни даже ветерка… Темный противобережный лес стоял в ней колом вниз, совсем уже голый, чистый, умытый, словно покойник на столе прозектора. «Пышное природы увяданье» теперь, здесь, совсем не выглядело пышным… Оно смотрелось столь же мрачным, как и сама смерть, в чистом, неотвратимом ее виде. Я допил бутылку, но не кинул ее в воду, как поступил бы во всякий другой случай, а положил рядом с собой, дабы не нарушать таинственности зеркала, глядящего то ли в вечность, то ли в пустоту… Считали ли вы последние свои минуты?.. Они требуют тишины и бездвижности… Ровно, как теперь и было со мною…


     У всякого есть воспоминания. В известном смысле, они и есть наша суть. Иное припоминать больно, другое - тошно, а третье и вовсе выворачивает так, что хоть в петлю, али в воду... Одно знаю наверное: достойных минут у человека - что хвост у бобтейла – и рад бы повилять, да почти нечем. Но тем они и бесценнее, редкие да сладкие воспоминания эти, что на чашах весов жизни, при всей малости своей, весят ровно столько, сколь и немереные страдания да подлости наши. Иначе, что бы нас тогда спасало бы от избавления через самоубийство? Однако, ежели бы меня вдруг спросил кто, пускай и Всевышний: хочу ли я стереть свою память, хоть пропадёт тогда вместе с плохим и хорошее? я ответил бы – да, Отче. Мне, так уж вышло, случилось наблюдать, даже жить рядом с человеком в амнезии. Счастливым его назвать, язык не повернется, но что я увидел совсем отчетливо – он не был несчастлив. Счастье же, потому только и счастье, что различимо лишь на фоне, заднике, так сказать, тяжких невзгод, болезненной совести да заунывных, будто осенний ветер, сожалений. Эдакая божья бухгалтерия, налог на улыбку. Моя белоснежная совесть поливает моей алой кровью мое черное сердце. Только дилетант вздумал бы утверждать, что «Черный квадрат» Малевича – мазня и глупость. В нем, как раз, вся мудрость Лао Цзы. Белое - это дао, нирвана, вселенная, все и ничто, черное же – наша жизнь. Если б вы не поленились каким воскресным днем заглянуть в Лаврушинский, да подойти близко-близко к той картине, то вы увидели бы, какой густой паутиной шрамов-трещин испещрен черный квадрат нашей судьбы. Когда-то я предположил, что «Черный квадрат» был написан таким образом, что вначале была некая композиция, она по каким-то причинам автору не понравилась и он просто ее замазал черным. Позже, прочтя про увлечение Малевича даосизмом, я понял, что он писал квадрат намеренно, точно зная, что хочет сказать. Но и моя версия -ничего. Что бы, какая бы цветистая композиция ни складывалась из нашей повседневности, она, один черт, достойна лишь черного, замалеванного Малевичем квадрата в конце пути.


     Елена была воистину прекрасна. Античность светилась не только в ее мраморно-греческой внешности, но и в совершенно Сократовом образе ее мысли. Это теперь, большей частью, красота женщины обратнопропорциональна ее интеллекту (здесь под глупостью я имею в виду и ортодоксальный женский прагматизм, и бестолковое желание сравняться с мужчиной во всем, даже если придется, простите, писать стоя). Во времена же Менелая и Приама, Ахиллеса и Гектора, Афины и Аполлона все выглядело совсем иначе. Тогда, красота, уже сама по себе являлась тождеством ума, или, уж точно, рождала в мудрецах лапидарности такие, что живы, повторяемы и сегодня. Позднее, если князь Мышкин и имел что ввиду, то, конечно же, красоту античную. Впрочем, очарование Прекрасной Елены родило лишь Троянскую бойню. Моя же Елена…

     Моя… Сколько же мужчин хотели бы сказать о ней: «моя»… Как она стала моей?.. – загадка. Иногда (или почти всегда), по причинам совсем непонятным, необъяснимым, хорошее тянется к плохому, или же это Спаситель сказал, что в лекаре нуждаются не здоровые, но больные… А, может, в ней, той ночью, проснулась жалость к совершеннейшему уродцу, коим я себя проявил на новогодней корпоративной вечеринке? Вначале было все дозволенно весело. Я полупьяно увивался за красотками среднего звена (менеджерами среднего звена женского рода) и вовсе не планировал ничего творить, как вдруг (какая-то рюмка стала лишней), я подошел к ней. Я, как и все мужчины в конторе, полагал ее божеством, и, трезвый, даже помыслить не смел бы флиртовать с нею, но… водка стирает последние грани воспитанности, ума, да и простого расчета. Флиртовать? О, нет… Я начал не флиртовать, но хамить. Из-за громкой музыки, или внутренней, пьяной своей громкости, я стал говорить так громко, что все пятьдесят «отдыхающих» обернулись в нашу сторону.

- Элен! – уже в самом этом «Элен» прозвучало нечто вызывающее. Лена обернулась и удивленно подняла тонкие свои брови. Но она не смутилась, а ответила мне выходкой на выходку:
- Вольдемар? – это притом, что звать меня Володей.
- Какой я тебе Вольдемар?! – искренне возмутился я.
- Но ведь и я не Элен, - парировала она, впрочем, совсем без агрессии.
- Твоя красота оскорбительна! – вдруг понесло меня невесть куда. Так часто спокойствие ответчика рождает лишь бурю. – Твоя красота достойна кисти и резца, но вряд ли способна составить хоть чье-либо счастье… Такие, как ты, словно ветер, которого не уловить, но который, черт возьми, есть и дует! Всякий здесь, не задумываясь, дал бы отсечь себе руку, чтобы только быть с тобой, но ты над таким даже посмеешься! Экая чистота! Что же летаешь ты, чистая, над слякотью?! Что бередишь слабых, порочных, но искренних мужчин своей дутой непорочностью?! Я…, я ненавижу…, ненавидел бы тебя…, если бы не любил…

     На этих моих словах память моя исчезла, будто клок вырвали. Уверен (чуть зная себя), я наверняка говорил еще много, долго и столь же нелепо, но Лена никогда мне (из жалости, конечно) о том не рассказывала. Сослуживцы лишь скабрезно лыбились после, начальник строго посматривал, но молчал тоже… Так или иначе, но проснулся я следующим утром в ЕЁ кровати. Помню, мне ужасно хотелось пива, и она принесла мне его прямо в постель. Мужчины – существа слабые (я, понятно, о себе здесь). Я, малодушно, не нашел в себе мужества задавать вопросы. Просто был… пускай и обескуражен, но и чертовски рад. Я, может, годами бы еще пускал слюни, ходя вокруг, а водка…, вон вишь как… Но мужчина…, если что уже завоевал, то и в грош уже не ценит. Никогда и в мыслях, в бредовых мечтах недосягаемое стало теперь даже осязаемым, доступным, подчиняемым…, ничтожным. Постепенно, не сразу уж совсем, но преданность этой королевы стала меня даже злить. А злость, товарищи, хуже всякой ангины. Голова болит, душа пылает, а исхода не видно. Лихо. Я не оправдываюсь… Куда тут? Просто рассказываю, что стал заглядываться и на любое другое. А тут, как на грех, взяли к нам в офис на ресепшен девочку Аню. Ну всем Аням Аня… Я бы дал тут и портрет ее, да только…, только теперь я понимаю, что и близко она не стояла рядом с Леной, но… сделанное сделано…Как глупо, как поздно понимать, что красота женская, пускай и мотив, но никак не суть чувства. Пройдут годы, осыплются сады, и настанет такой час, что взглянешь на любимую, постаревшую да обрюзгшую, и поймешь, наконец, что любил-то всю жизнь лишь ее душу, которая с возрастом лишь краше только… Но это кому дано, а кому и нет… Чтобы понять другую душу, надо хоть какую-никакую и свою иметь…

     В общем… Застав нас с Аней в своей постели, Лена не проронила ни слова. Просто вышла в коридор, потом за дверь, потом… Нашли ее лишь два дня спустя… Опознание опухшего от воды тела повергло меня…


     Вода была черна и бездвижна. Над водой той не было ни тумана, ни даже ветерка… Темный противобережный лес стоял в ней колом вниз, совсем уже голый, чистый, умытый, словно покойник на столе прозектора. «Пышное природы увяданье» теперь, здесь, совсем не выглядело пышным… Оно смотрелось столь же мрачным, как и сама смерть, в чистом, неотвратимом ее виде. Я допил бутылку, но не кинул ее в воду, как поступил бы во всякий другой случай, а положил рядом с собой, дабы не нарушать таинственности зеркала, глядящего то ли в вечность, то ли в пустоту… Считали ли вы последние свои минуты?.. Они требуют тишины и бездвижности… Ровно, как тогда и было со мною…

     Я ведь (коль скоро пишу теперь) не решился, подлец, тогда. Она решилась, а вот я - нет. Одно меня сегодня радует (если можно так о таком), что она теперь наверху, с Богом, а я здесь, в аду, который сам и создал своими руками. Это зачем же так устроен человек-то? Вот у него в руках счастья – полная корзина, а он нос воротит? Неважно, что я уж двадцать с лишним лет, как в аду этом. Кому нужно наказание? Наказание никогда и ничего уже исправить не может. Не наказание человеку нужно, а прощение. А прощения-то Господь дать не может. Да…, слаб человек, но слаб и Бог.

     Простите мне, что я… Я рассказал бы и более, и долее… Я бы поведал, как прекрасны были минуты, часы, дни счастья с Прекрасной Еленой…, как очаровательны, сопредельны с раем были ее прикосновения, как к месту и в тему всегда слова иль просто улыбка… Так ведь и задумал. А как стал писать…, так такою сталью, ржавою да холодною сдавило сердце, что и это-то невмоготу… Любовь, штука странная. При всей своей очевидности, она более непонятная, неочевидная, чем сам Бог. Что есть она – сомнений нет, а потрогать, приткнуть голову на грудь – тут вам и шиш. Точнее…, назваться любовью всякое чувство хочет, будь то страсть, похоть, иль просто даже жалость…, только… Только любовь… Ее видно…, зрима она лишь тогда, когда ее уже нет. И чем подлее был в отношении к ней, тем ярче горит она. Воистину! Лишь утраченная, преданная, потерянная навсегда любовь – любовь истинная!