Копеечный рай

Где располагается рай, никто из нас точно не знает. Тот рай, который мы все утеряли, и который грезится всё же нам, верующим и неверующим, как место, где найдет желанную и надёжную теплоту и нежный покой наша уставшая от суеты, зябнущая душа...

Наверное, для разных людей и место это различно - если логически рассудить.  Однако логика – помощница не во всех случаях жизни.  И одно из райских мест мне довелось увидеть воочию. Причем не раз. Где, спросите? А в нашем старом дворе, образованном четырьмя пятиэтажками-хрущёвками. Правда, не все обитатели этого ничем не примечательного дворика  разделяют  со мной эту точку зрения… И еще: мне кажется крайне неверным именовать это пространство между жилыми домами просто двором, а тем более, двориком. Уж слишком много он видит и знает, слишком значим он для его жильцов, слишком открыто ему наше ВСЁ… Поэтому с вашего позволения я буду величать его далее Двором.
 ...

- Нет, ну вы посмотрите на этого жениха! И смех, и грех…  –
 возмущенный женский голос то сливался со звонками трамваев, уже редких, можно сказать экзотических, то взвивался ввысь над приглушенно-фоновым гудением города и молчаливой настороженностью Двора.   

Собравшиеся у подъезда, свободные от неотложных дел граждане реагировали кривоватыми улыбочками, понимающими кивками и вздохами. Слов особенно не было. Да и что тут скажешь?
Семидесятилетний отец женщины по имени Лида, призывавшей соседей разделить ее горестное негодование, влюбился. Позволил себе, так сказать… На виду у всех, у общественности! У Двора! Большая часть этой общественности – весь Двор, можно сказать, еще помнил его жену, ныне покойную (слава Богу), вечно замученную тетю Тому, угасшую аккурат к пенсии от двух дюжин абортов, не скрываемых от добрых людей – как на исповеди, от вечных двадцатилитровых баков с варевом или постиранным бельем, от многолетно лежачей, капризной и каверзной свекрови, да от двух хулиганистых внуков. А отец Лиды (имевший во Дворе кличку Батяня) находился если не в железнодорожном рейсе, то в крепком запое.  В редкие моменты трезвости  он иногда подвозил жену или кого-нибудь еще из женщин на своей машине – белом жигуле первого выпуска, в простонародье «копейке» - на базар или на дачку.

Двор помнил тетю Тому – сокрушенно и по-доброму. Конечно, помнила мать и Лида – как не помнить? И жалела ее, но без экстремизма, не убивалась долго. Некогда было. Два подростка-безотцовщины (муж - скотина на третьем году семейной жизни ушел к другой, к однокласснице!) и вдовый Батяня, требовали вкалывать и следить. Не за собой, нет. Куда там! За ними, троими повисшими на ней мужиками и их жизненным пульсом. А он не был равномерным, шестьдесят пять ударов в минуту. Черти, а не дети – говорила Лида. Батяня меж тем пил горькую, прикрываясь своей осиротелостью без «Томочки», пил по-железнодорожному, то есть серьезно, а погодки-отпрыски творили разнообразные художества, как и положено в пубертатном периоде. Двор шизел от них, но был бессилен.
Во второй половине лихих девяностых Лида вместе с сыновьями надумала поехать от безысходности в Испанию. Кто-то посоветовал. Продала  со всем содержимым однокомнатную квартиру, доставшуюся от беглеца-мужа, оставив еще крепкого Батяню пенсионерить в своей хрущевской двушке. И сидеть на лавочке во Дворе.

Испания поначалу ласково приняла дешевую рабсилу – фрукты, шмотки, пальмы. Что оказалось пошлым лицемерием.  И спустя шесть лет безработная Лида, добросовестно вЫходившая не одну инвалидку на дому, поняла, что больше ей в этой Гишпании ничего не светит. Сынам её – тем более. Потому как работать им не нравилось в принципе. Но к тому времени  один из них успел-таки жениться. И родить двоих детей от красивой синеокой испанки, поздно осознавшей, с кем она связала свою молодую жизнь.... Однако прошу прощения у читателей за эти подробности, которые по большому счету не имеют отношения к рассказу о рае.

Возвращение Лиды с сынами (хорошо хоть без испанской жены с детьми) в батину  двушку не было торжественным. Однако являлось осознанной необходимостью. Лида купила на последние, оставшиеся от дороги через Австрию, деньги набор санитарно-гигиенических средств, толстые резиновые рукавицы и профессионально, хоть и не без отвращения,  привела берлогу склонного к бомжеванию Батяни-пенсионера в человеческий вид. И они зажили… не знаю, как насчёт «долго», но уж точно несчастливо. И не потому, что Лидины сыновья устойчиво не хотели работать, но зато хотели гонять на машине, каким-то чудом переправленной из солнечной Испании, бить ее (машину, а не Испанию) нещадно, и многократно поджениваться. Ну, это значит… Впрочем, думаю, это словцо в пояснении для наших людей не нуждается.
 
Несчастливо – не потому что испытывали финансовые трудности – Лида не боялась работы, как и ее мать, наверняка заслужившая покой на небесах.  Постаревшая и одновременно помудревшая (а заметим, что эти качества не всегда идут рядом!) Лида быстро нашла и здесь нуждающихся в уходе престарелых сограждан. За вечер ей платили двести, а то и триста  рублей. И какая разница – менять памперсы испанцам или русским? Надев бежевый беретик, смиренно и споро она совершала свои походы к чьим-то  лежачим родителям или дедам, еще и держа при этом (испанская выучка!) «смайл» на остроносеньком личике.

Надо сказать, что после жизни в развитой стране у нее появилась новая, не привычная для нас черта… как бы это сказать? А! Вот какая черта – терпимость. Или на нынешнем сленге толерантность. В отличие от эмоциональных соотечественников, Лида не проявляла своей реакции моментально и взрывным образом. Нет, она оставалась дипломатично нейтральной, не становясь в разборках Двора ни на чью сторону, не издавая никаких звуков типа «Фу! Ха! Кошмар! Да вы что, очумели! Я это не выношу!» и так далее. Словом, Лида стала приличной по-европейски. Скажем прямо, наши невыездные люди этого достигают редко.

И вот тут-то Батяня отмочил этот фортель
Да, как вы уже догадались,  в первую очередь, причиной несчастливой жизни Лиды со взрослыми уже  сыновьями в нашем скромном доме и Дворе стала эта романтическая и вместе с тем явно неприличная история с влюбленностью Батяни.

И даже не сама по себе влюбленность. Ладно уж, пережили бы! Но если бы объектом этой старческой любви явилась достойная  женщина, примерно его лет, тоже овдовевшая, порядочная домохозяйка! Такой расклад – наоборот -  был бы неплохим выходом из сложившейся коммунальной ситуации. Может, она, эта мифическая добрая женщина, приняла бы его, мало кому уже нужного, с багровыми прожилками на опухшем лице, неряшливо спущенными брюками и сутулыми плечами, как-то согрела бы вниманием, простым, но свежим ужином накормила бы, составила бы достойную компанию в вечернем обходе Двора…

Ан нет! Весь ужас и моветон был в том, что объектом последней любви Батяни стала местная пьянчужка, и по этой причине девушка облегченного поведения, осьмнадцатилетняя Анжелка. Существо это глядело на мир  пугоично-круглыми и абсолютно пустыми глазами. И – по странному сходству с Лидой – также нейтрально и без эмоций принимала любую действительность. Анжелке было без разницы – куда и с кем идти. Ей было параллельно - что лилось ей на голову с бесцветным хвостиком на затылке – дождь ли снег ли, насмешки чьи-то или осуждения… Жила она, если это можно назвать жизнью, в доме, перпендикулярном нашему – дому Лиды и ее Батяни. Отец Анжелки утонул еще молодым, на городском пляже, мать – пропала без вести после нескольких неудачных романов и побоев последнего сожителя, произошедших на глазах ко многому привычного Двора.

На что жила Анжелка, Двор не знал и не интересовался. Он взирал на Анжелку свысока. Двор наблюдал, как она сомнамбулически двигалась от подъезда к ближайшим ларькам и стихийному базарчику у магазина «Тысяча мелочей», покупала или выпрашивала (?) какую-нибудь еду, а если повезет, набиралось на четвертушку. Иногда она часами сидела на скамейке, свесив руки и ноги как стебли подводного растения – бледного и нецелеустремленного. Двору это не нравилось. Но в этом неприятии Анжелки активности он тоже не проявлял. Пусть себе сидит. И пьёт. И вообще делает, что хочет - якшается с привокзальными бродягами, с такой же пьянью… А все обитатели Двора немного брезговали Анжелкой.
За исключением Лидиного Батяни.

А всё дело в том, что по приезду Лиды с сыновьями у Батяни появилось свободное время. Именно для гуляния во Дворе. Он, правда, этого у судьбы не просил. Было вполне удобно возлежать на кушетке, принявшей форму его тела и доставшей при этом до грязного линолеума, и пребывать в полудрёме без всяких посторонних раздражителей. Ну, разве что мух в летнюю пору. Особенно славно лежалось в первую неделю после получения пенсии – можно было не переживая, купить кружок ароматной краковской, хорошую, не паленую  водку и сладенького. Например, арбуз. Или ситро - любил грешным делом. Жидкости, правда, ему нельзя было много – отекали ноги, он страдал ими всю жизнь. Родился-то во время войны, в раннем детстве отморозил конечности, с того и пошло, ревматизм  и прочая гадость.  Последнее время они и вовсе отказывали двигаться. Но ничего: тихонько бормотал старый телик, журчал в двух метрах от головы унитаз, в квартире хранилась куча старых роман-газет с желтоватым шрифтом, про войну, про деревню… Потом, к концу месяца приходилось ужесточать потребности, но Батяня уже привык к такому  ритму и распорядку своего почти философского существования.

Лида бесцеремонно внесла в него резкие и болезненные изменения. Сыновья как могли, помогли этому процессу. В частности, один из них, очевидно, глуша память об испанской супруге, вскоре привел подругу – крепкую деваху из Тверской области, не выпускающей сигареты изо рта и надежд на будущего мужа из своих цепких объятий. При этом как один, так и второй регулярно вытряхивали из дедушки всю имеющуюся у того наличность, а затем отправляли «погулять».

И Батяня пошёл "в люди", еле двигая своим опухшими ногами. То есть, стал перемещаться  на улицу. Там-то и произошла эта встреча, шокировавшая совсем неподготовленный к такому повороту событий Двор. Трудно сказать, кто сделал первый шаг – Анжелка или Батяня? Да и важно ли это? И у неё, и у него было много свободного времени. И непредвзятости… К этому времени в квартиру Анжелки подселили жилицу – по легенде двоюродную тетку. Откуда она взялась, оставалось тайной. Двор догадывался, что это  дело нечистое – кто подселил, зачем и с какой целью – подозрительно это выглядело. Но суверенность квартирных дел являлась незыблемым принципом Двора и он вмешивался в дела жильцов. В частности, Анжелки. Он только замечал, что в своей квартире она теперь почти не бывала, порой ночуя в сквере на лавке или в беседке…

Зато с августа месяца изумленному Двору пришлось наблюдать ежевечерние трогательные свидания «развратного» старика с «бесстыжей» девицей. О чем они говорили между собой, Двор не слышал. В том числе и потому, что они этого не делали. Они просто сидели, глядя перед собой,  под громадным тополем, в обшарпанной «копейке» Батяни, бывшего белого цвета, которая лет пять  уже стояла на приколе по причине своей дряхлости.  Но двигатель в ней еще как-то, с горем пополам,  включался. И это особенно пригодилось к осени, когда наступили холода.

Без промедления узнав о «романе» отца, Лида изумилась – так же, как и Двор.
«Сбрендил, точно – решила Лида, - надо психиатра. А для начала, взгреть его, старого козла,  по полной – позор какой! Эта сучка ведь - шутка - на полвека моложе его! И ведь заразиться можно…»

Однако никакие уговоры и угрозы не помогали. Батяня каждый вечер отправлялся на рандеву, причесывая остатки волос и прихватывая с собой часть пенсии. У него даже ноги стали получше ходить…

Лида выходила из себя. Сыны Лидины то ржали, то ругались: дед тратил деньги – святое – на эту придурковатую шлюшку.

- Ты понимаешь, что ей только бутылка от тебя нужна?! – кричала красная от гнева Лида Батяне. И он краснел тоже, и мялся, и нес околесицу: мол, ему её жалко, он печенье ей покупает,  и потом, ведь он еще живой…

- А я не живая? Я?! Твоя дочь?! Мне только сорок пять, а ты посмотри на кого я похожа?!... А я между прочим, ягодкой еще должна быть! Мать угробил, а теперь меня хочешь?! Не выйдет!!...
Батяня виновато, но стоически  молчал.

Лида плевалась и шла отмывать места общего пользования после Батяни – из соображений гигиены и профилактики. Мало чем они там, в этой машине, занимаются! Какой стыд перед Двором! Кошмар…

А Двор возмущался, конечно. Как же не возмущаться! Дети ведь кругом, приличные люди ходят и всё на виду! Вон опять она побежала за банкой! Вон…

.....

Выходя гулять по вечерам с собакой, я тоже не мог не видеть неподвижную «копейку»  и смутные силуэты двух человек на переднем сиденье. Их лица казались неестественно бледными и неподвижными. И оба смотрели в одном направлении – в лобовое стекло, вернее, сквозь него - на полуголые кусты и закрытые двери подъезда, освещаемые тусклым фонариком.  Иногда я тоже видел, как от «копейки» отделялась небольшая Анжелкина фигурка в бесформенном лапсердаке и стоптанной обуви  не по сезону. Она двигалась невесомой тенью к ларьку за Двором, а потом скоро возвращалась, прижав к груди небольшой кулёчек, не выражая при этом совсем ничего и не глядя ни на кого вокруг – точно и не было во Дворе никаких людей… Точно и ее самой уже не существовало на этой, выложенной серыми и гулкими плитками земле.

Я стеснялся рассматривать их, но отчего-то они неудержимо привлекали мое внимание – эти двое в полуразвалившейся машине-призраке  из прошлого  - посреди новеньких, задорных «Жуков», блестящих «Мазд» и горделивых «Ренджроверов». Я испытывал смешанные чувства - печали, жалости и, как ни странно, дружеского уважения, почти благоговения к этим странно-недвижным пассажирам, к их неулыбчивому молчанию и к самой этой неподвижности… Что-то сжималось у меня в груди и подступало к глазам, давило на них изнутри,  и пощипывало…    Обойдя Двор с внешней стороны, сделав большой круг, я вновь возвращался взглядом к «копейке», мне надо было видеть её – обязательно надо. И пожелать ей и ее пассажирам радости. И тогда уже я шел домой, в своё квартирно-батарейное и даже слегка уютное тепло…

В ноябре у меня случилась командировка. Вернувшись и выйдя в промозглый и опустевший Двор с моим хвостатым другом, я привычно поискал глазами белую «копейку». И не нашел!
«Что случилось?!» – неожиданно для себя самого не на шутку разволновался я. Вертя головой, как пацан, и подпрыгивая, я выискивал в сумерках силуэт жигуленка, обращаясь к его высочество Двору с немым, но громким и  тревожным вопросом.

А Двор молчал – величественно, презрительно, но вместе с тем, как мне показалось, слегка оскорблённо. И взывать к нему было бесполезно. Это я понял…
У кого узнать?!  Я бегал за рвущей поводок собакой, пытаясь разогреться и отвлечься, но мысль о Батяне и Анжелке не покидала меня.

И спустя полчаса мои попытки разведчика увенчались успехом. Мне удалось-таки выяснить у пожилой дамы из дома напротив, тоже вынесшей «пописать» свою болонку в кокетливом комбинезоне, куда же подевалась «копейка» и те, кого она пригревала всю осень. Оказывается, несколько дней назад сыны Лиды вместе с крепкой девахой из Тверской области общими усилиями перетащили «копейку» в другое место – чтобы не позориться перед своим Двором. Чтобы видно ее здесь не было - вместе с этой нелепой парочкой… Болонкина хозяйка сообщила мне об этом с ажитацией, округляя крашеные губки и разделяя праведную позицию Лиды.

Мне стало невыразимо грустно. Как будто я осиротел, что-то утратил навсегда. Или чего-то недопонял, не догнал. Я долго не мог заснуть в эту ночь. Курил на балконе, глядя  вниз, на спины машин, уже слегка прикрытые снегом, на уже появившиеся разноцветные признаки Нового года.  Несмотря на них, осиротевшим показался мне и Двор. В его картине не хватало теперь  очень важного фрагмента, сердцевины что ли… Хотя, вполне возможно, что это всего лишь моя разгулявшаяся  фантазия. И разновидность рефлексии.

И уже засыпая под стук собственного разворошенного сердца, я вдруг услышал идущий из него голос:
«Но ведь она по-прежнему есть, эта белая «копейка»!  Пусть в другом дворе, и пусть я больше никогда не увижу её, но она есть. Есть! Значит, есть и рай. Он не исчез, просто его нельзя видеть так часто. И так близко…»