Самоубийца

(рассказ написан в 1991 году)

На улице вьюга.
Кто бы мог подумать, что бывает так холодно и жутко. Второй день не топят. Второй день нет света. Но не вините районное начальство. Виновник всех бед известен по имени и фамилии, но ещё никому не удавалось привлечь его к ответственности. Это мерзкое существо, так часто портящее нам настроение – Временные Трудности. Вам ведь не однажды доводилось слышать о нём.
- Да, - вздохнул Семён Григорьевич и погрузился в воспоминания.
Тусклый мерцающий свет свечи с трудом отвоевал у мрака крошечный пятачок посреди комнаты, посреди которого на облезлом табурете с петлёй из телефонного шнура на шее стоял старик.
Загляни в эту минуту в окно проходящая мимо женщина, и ей стало бы дурно, загляни мужчина, и противный липкий холодный пот выступит на его лбу. Но, к сожалению, или скорее к счастью, квартира Семёна Григорьевича пряталась от чужих глаз на четвёртом этаже панельной «хрущёвки», и только ветер, бездушный ветер, да чёрные тучи, бегущие по низкому небу в этот поздний час, могли сквозь залепленное мокрым снегом стекло рассмотреть эту жуткую картину.
Время шло, зябли босые ноги самоубийцы, а движение, то самое движение, которое им требовалось произвести, чтобы навсегда оборвать нить жизни своего хозяина, всё ещё не было совершено. Каких-то десять минут назад сомнения покинули Семёна, он влез на табурет, аккуратно, как галстук, затянул на шее петлю, и готов был уже лёгким движением ног поставить последнюю точку в книге своей судьбы, как вдруг задумался. Впрочем, это так естественно – вспоминать перед смертью всю прожитую жизнь, жизнь в высшей степени не лёгкую, которая привела его на этот старый непрочный табурет.

Сеня рос на редкость доверчивым мальчиком и никакие жизненные невзгоды не в состоянии были изменить его. Он верил всему и всегда. Пользуясь этим, соседские ребятишки не раз устраивали ему по-детски безобидные розыгрыши. Сеня плакал от досады на себя, но приходил новый день, а с ним и новая шутка маленьких озорников, и Сеня снова попадался, вызывая весёлый смех детворы.
Он был совсем ребёнком, когда страшный голод пришёл в их деревню, прогнав с улиц весёлый детский смех и принеся с собой плач и смерть в крестьянские дома.
- Временные трудности, - хмуря белёсые брови, отвечал на все вопросы на редкость упитанный районный начальник, заехавший как-то в обезлюдившую деревню.
Тем временем умерла от истощения бабушка, потом сестрёнка и совсем крошечный братик Пашка. А Сеня продолжал верить тому румяному толстяку в круглых учительских очках. И однажды всё кончилось – голод отступил. Нашли и виновников этого кошмара. Только ими почему-то оказались несколько деревенских семей, голодавших вместе со всеми. Но тот же кругленький районный начальник объяснил всё в двух словах – затаившиеся враги. И Сеня понял, что дед Степан, схоронивший в голод жену и сына, специально голодал со всеми, чтобы скрыть свою вражескую сущность. Да и остальные, которых вместе с ним посадили в крытую выцветшим брезентом машину, были не лучше.
В тот вечер в лесу, куда уехала машина, всю ночь звучали монотонно повторяющиеся хлёсткие револьверные выстрелы, нагнавшие по непонятной Семёну причине страха на всю деревню. А ведь там просто красноармейцы проводили учения! Чего же бояться? Сеня даже бегал собирать гильзы, но наткнулся на деревянный забор, обтянутый поверху колючей проволокой, и лай свирепых псов за ним.
Эта крытая машина ещё не раз наведывалась в деревню, как голодный волк в стадо. И после каждого такого наезда возвращалась в лес с брюхом, набитым испуганными, ничего не понимающими людьми. И снова за тем всю ночь в лесу стреляли. Стреляли, как по часам. «Пах». Тишина. Через минуту снова «пах» И снова тишина. Словно невидимая минутная стрелка отмеряла свой шаг по кругу циферблата.
- Затаившиеся враги, - в который уже раз повторял, грозно сдвинув брови, толстый районный начальник. Повторял, пока однажды сам не очутился за страшным забором, и зловещая минутная стрелка отмерила его последнее мгновение.
Как же много у нас врагов, думал тогда Сеня, вот почему мы живём в такой нужде.

Сене исполнилось тринадцать, когда мимо их старенькой избы потекли на восток реки перепуганных, сломленных несчастьем людей, кативших и тащивших за собой тачки и телеги гружёные нехитрыми пожитками. Время было летнее, жаркое, весёлое, а лица людей на редкость зимними и хмурыми.
- Чего вы боитесь? – Спрашивал их Семён. – Неужели вы думаете, что непобедимая красная армия и товарищ Сталин позволят фашистам захватить нашу землю?
Но никто не отвечал ему, лишь в глазах появлялась то немая ярость, то жалость, то ужас.
Вскоре вслед за беженцами прошагали на восток доблестные полки Красной Армии, грязные, голодные и злые на весь мир. Вместе с ними в чистенькой чёрной машине укатило новое районное начальство, объяснив собравшимся на площади у церкви крестьянам, что армия испытывает временные трудности, и что победа будет за нами.
Видел Семён и немцев, прошедших через деревню без остановки. Один солдат в запылённой серо-зелёной форме даже подарил ему шоколадку и погладил по голове. Сеня заплакал от возмущения. Уж лучше бы его ударили прикладом, или бросили в сырой подвал, чтобы выпытать Военную Тайну, Это бы было понятно. И Семён, как Мальчиш Кибальчиш погиб  за свою советскую Родину, с гордостью в глазах, и несгибаемой волей в сердце. Но ничего такого не случилось. Враги не убили его, не стали пытать, а – какое изощрённое издевательство – подарили ему плитку сладкого шоколада.
Эту злосчастную плитку Семён растоптал в дорожной пыли под голодными взглядами деревенской ребятни. Жаль, что не видал этого тот белобрысый немец, он бы понял тогда… Что понял? Этого Семён и сам не знал.
А трудности, как и ожидалось, оказались временными. Сене было уже почти шестнадцать, когда война прокатилась через его деревню в обратном направлении. О, как ликовало его сердце!

Страна медленно поднималась из руин, в которые её обратила война. Сеня уже вырос, женился, переехал в город и вместе со всем народом начал заново отстраивать светлое будущее.
Время шло. С завидным постоянством вновь и вновь пудовыми гирями наваливались временные трудности, но Семён уже знал, что стоит только чуть-чуть потерпеть и… Трудности отступали, бежали, поджав хвост, как побитая собака. Возвращались сравнительно сытые времена, и всё становилось на своё место. Рос сын. Он оказался талантлив, и вся его квартира была увешана и завалена его картинами. И эти картины поначалу нравились Семёну. Но сын с каждым годом мрачнел всё больше и больше, из картин исчезла яркость красок, их наполняли теперь лишь серые тона, лишь бледные тени вместо людей.
- Неужели такой мрачной видишь ты нашу жизнь? – Спрашивал сына Семён.
Но сын не отвечал.
Впервые Семёну стало плохо с сердцем, когда сын заявил, что покидает родину и уезжает жить – куда бы вы думали? – в Германию! Ту самую, чей солдат когда-то надругался над душой его отца.
- Почему? – Стонал Семен, лёжа на диване с холодным компрессом на лбу.
- Потому, отец, что я человек и хочу жить по-человечески. Хочу писать что пожелаю, а не штамповать нелепые плакаты, говорить обо всём, а не о том, что от меня требуют, - твёрдо отвечал сын, совершенно не считаясь с недомоганием пожилого человека.
- Но там же, - шептал в ужасе Семён, - там же капиталисты! – И его руки тряслись от негодования, навеваемого ужасным словом.
Сын уехал.
Прошло ещё время.
И вдруг все разом заговорили. Все закричали и завопили, что жили не так, что строили не то, что вожди оказались врагами, а враги – борцами. А по быстро пустеющим прилавкам магазинов ощущалось неизбежное приближение очередных временных трудностей.
Семён удивлялся. Он впервые был в растерянности. Он не знал, первый раз за всю жизнь не знал, кому верить. Говорили все сразу и все разное. Тех, кого вчера боготворили, теперь судили, а тех, кто ещё вчера валил лес в сибирских лагерях, выбирали в народные представители. Жизнь, как шапка ушанка оказалась вывернутой наизнанку – тёплым мехом вовнутрь, а голой, неуютной грязной подкладкой наружу!
В эту ужасную пору пришёл Семёну вызов от сына. Сын писал, что неплохо устроился, женился и желает показать дедушке его внуков, а если тот пожелает, то может перебраться жить к ним, дабы хоть в старости пожить нормальной жизнью. Семён поворчал, похмурился и решил съездить-таки посмотреть, с чего это сынок там так хорохорится в этой обители пошлости и чистогана. Может и сам стал – даже произнести страшно – капиталистом?
Если бы не эта проклятая поездка, жил бы и сейчас Семён спокойно, стойко перенося все тяготы и лишения, веря во временные трудности и расставленные вокруг вражеские сети. Но он поехал. Он увидел страну четыре с половиной десятка лет назад стёртую с лица земли снарядами и бомбами союзных армий, теперь цветущую и богатую. Он увидел изобилие, которого его родина не знала и в самые сытые времена. Он обнаружил в стране массу признаков, которые изучал в школе, как признаки социализма, узнал, что оказывается «каждому по труду» вовсе не означает – всем поровну, а счастливое детство совсем не обязательно должно пройти в торжественных маршах под барабаны.
А дома его ждали очереди за картошкой и колбасой, талоны на сахар и мыло, перебои с электричеством и теплом. И с каждым днём становилось всё хуже.
В серой холодной комнате всё резче, как бельмо на глазу, выделялась цветная фотография в весёлой керамической рамке. На ней жизнерадостный, весь светящийся счастьем молодой мужчина в светлой майке и джинсах обнимает за плечи сутулого, согнутого жизнью старика с улыбкой на лице и печальными глазами, на руках у которого сидит красивый светловолосый мальчик двух лет в пёстром комбенезончике.
Семён всё чаще смотрел на это фото, и всё яснее понимал, что не пережить ему уже очередные временные трудности своей несчастной страны. Не было ему и дороги к сыну, слишком стар он был, чтобы суметь перекроить себя на новый лад.

- Да, - вздохнул Семён Григорьевич, - слишком стар.
И словно соглашаясь с ним, заскрипел и рассыпался под ногами дряхлый табурет.