Филимон

 (как-то читательница попросила меня сделать перевод этого рассказа). Он тут есть на украинском языке. Выполняю просьбу.

       Жила я тогда в Сибири, снимала квартиру у земляков с Украины. Пожилые люди, имеющие взрослых детей, внуков… Дом у них красивый под зелёной крышей, просторный дом. Хозяин высокий, худощавый, любит рассуждать, зовут Арсений Иванович. Его жена Мария – хоть и в возрасте – красивая полноватая женщина с большими карими глазами. Типично украинская красота!
       Как-то вечером хозяин мой разговорился. Рассказал, как их «раскулачили», а его выслали в Сибирь. Он говорил спокойно, как о давно пережитом.
      – Тогда не нужно было такое большое хозяйство, как у меня! Родители ушли в могилу, а меня – вон, в Сибирь. А как же? Прижимала нас советская власть. Хозяйка моя осталась там с девочками. Её выгнали из хаты, пристроилась она в бурьяне на своём подворье с двумя малышками, стоят зыбки в крапиве, колется кругом, дети плачут. Это она мне потом рассказывала. Да… жгла костёр, сварить поесть что-то надо. А раз схватила спички, хотела хату спалить, чтоб уж никому не досталась. Чирк спичкой, подносит под крышу, крытую соломой, а ветер задувает огонёк. Увидели соседи, побежали в сельсовет. Разрешили ей в хату опять въехать.
       - А я слушаю и думаю – какое же это большое хозяйство? – Хата под соломенной крышей? А он продолжает рассказ, спокойно, рассудительно.
      - Ну, вселилась она в хату, а там всё растащили, где какая тряпка, юбка, а дети малые, есть надо, а её то примут в колхоз, то выбросят обратно, раз уж кулачка такая… Вот так и жила целых пять лет, пока я тут просеки рубил, в Сибири. А в голодный год одна девочка умерла. Вот взяла она вторую, живую – и ходу ко мне, сюда. Приехала – ничего. Живём до сих пор, четверых ребятишек вырастили!
      - А там их всех поубивали, – не выдержала Мария, которая тут же сидела и слушала, как муж рассказывает историю их изгнания. – Всех до одного, кто мои вещи растащил, никого живого не осталось, – в глазах Марии полыхнул мстительный огонь. - На чужом горе не разживёшься. Пьяницы, бездельники. Работать не хотят, только дай им!
Муж не поддаётся эмоциям.  И так же спокойно резюмирует:
     - Жить надо умеючи, вон собака мёрзнет на улице, а кот на печи греется в хате. А живут оба! Так оно и есть.
      Вспомнила я «Поднятую целину» Шолохова, мы ещё заучивали фразу о «коллективизации и классовой борьбе в деревне».
      - А убийства у вас были? – спросила я.
      - Было у нас одно убийство только ещё до колхозов. Даже я был замешан в этом. Целый год тянулось дело. – Мария слушала с какой-то жадностью. Это же и её жизнь!
      – Итак, парень там один жил, Филимоном звался. Очень сильный был, да с людьми нехороший. Смеялся над всеми. Идёт он к девчатам – больше никто туда не суйся! Он там! А то стоит, бывало, рядом, да вдруг перебросит тебя через забор, просто так, ради смеха. Зимой выходит утром в майке, гири поднимает. Потом снегом натирается – и в воду! Несёт на себе шесть вёдер воды! По два висят на коромысле одно под другим с каждой стороны, а ещё два в руках. Силища такая!
     А девчат любил, прямо беда. Он и к моей хозяйке ходил, она ещё девушкой была тогда… Как-то раз выпивали мы все на празднике, в тот вечер ему и примета была, Фильке этому. Ой, плохая примета! Он большую зелёную бутылку взял, хотел разлить водку в стаканы, а бутылка в его руке пополам и распалась.
     – Смотрю на Марию, а она вся обратилась в слух, только головой покачивает.
     – Ну вот. Понял он, что это плохая примета, заскучал сначала, а потом развеселился. Все по чарке, он – по две. И ко мне пристаёт: «Ты у меня лучший друг. Пей со мной!» Пошли мы с ним ко мне, ещё выпили, я-то немного, а он опять постарался, идёт обратно, а там трое девчат жило. Сироты. Он – к ним. А у них парень сидел как раз, Лаврентий. Филька его – за ворот и в дверь. А меня с собой зовёт. Посидели. Ещё выпили. Вижу – он сильно опьянел. «Давай, я тебя домой отведу!» – говорю ему. Что ты! Куда там! «Сам дойду». Ну, думаю, иди, раз ты набрался, как свинья, иди, как знаешь. А он по селу идти стыдится, гордый был, пошёл домой огородами. Да, видно прилёг и заснул…
       Там его смерть и ждала. А зачем туда было идти, огородами петлять? Аж вечером приходит ко мне Лаврентий, тот парень, что у девчат сидел, а Филька его выгнал.
      – Мы, говорит, с Тимошем так Фильке в зубы дали, аж зазвенело! Там лежит под калиною… Ну, думаю, дали так дали. К трезвому они бы и не подошли, а тут он спал, вот они и решились.
       Утром я за сеном поехал, весь день не был, иду к вечеру, народ толпится, говорят: «Филимона убили». А, думаю, так-то вы ему дали… Пошёл в щёлку глядеть, в сарай, где он лежал. Вижу – как живой, только зубы запали. Говорил же Лаврентий, что в зубы дали, аж зазвенело… Молчу я. Если бы они двое узнали, что я понял, кто это сделал, то и со мной посчитались бы. Повезли нас всех в район. Там я всё рассказал. Дело велось целый год. И долго ещё мои родители беспокоились. «Заберут тебя, кому всё достанется – дом, скотина? Для кого мы всю жизнь работали?»
       И сидеть бы мне за решёткой, если бы не сказал Лаврин, тот хлопчина вечером, что они с Тимофеем в зубы дали Фильке. Посадили их, конечно. Тимофей умер в тюрьме потом. Украл что-то, его заключённые и убили. А всё Лаврушка наделал, он Тимофею сто рублей посулил, чтоб тот пошёл с ним Фильку бить. Один боялся. Вот так бывает… Он вам опротивел, решили его побить, да не рассчитали, убили совсем. А это же человек, не собака, надо же и о себе подумать, что судить тебя будут… («Вот так лучший друг, думаю я – «о себе подумать!»)
       Я в этом деле не участвовал, а тоже замешали. Правда – оба они – и Тимофей, и Лаврентий подтвердили, что я с ними не был. А то – беда… Родители Филимона долго думали, что это я убил его, будто бы за то, что к моей будущей хозяйке ходил. Такая ерунда!
    - А вы бы пошли за него замуж? – спросила я тётю Марию, которая слушала и кивала головой.
    – Нет, что ты! Разве мои родители отдали бы меня за него?!
    – А почему нет? – продолжаю.
    – Я у них единственная девка была, а он, Филимон этот – беднейшего состояния.
И снова по дурости я спрашиваю:
    – А он вам нравился?
    – Мне все одинаковы были. Ну, высокий, ещё выше хозяина, в плечах крепче, чернявый, а глаза серые. Только настырный уж очень. Поймает по дороге, загородит путь – ни туда, ни сюда. Хоть беги чужими садами, прижимает, целует. Я платок стяну, зубами концы держу, а он прорвёт платок, прокусит его и целует. Прошу его: «Филимон, что ты делаешь? Люди кругом!» А он смеётся…
     А когда его убили, снился он мне часто. Прилягу на обед в поле, только задремлю – он передо мной, обнимает, целует, да так крепко, а сам холодный… Кричу я. Люди сбегаются: «Чего тебе?» «Филимон снился».
    - Ну, конечно, думаю, я права. Я же сразу поняла, что любила она Филимона. Какое там беднейшее состояние! И цвет глаз помнит, хотя много лет прошло. А муж её – хозяин – теперь слушает и головой качает. Потом подключается:
     - Не вышла б она за него так и так. Потом, когда меня выслали, а она с двумя детками осталась, надумал младший брат Филимона её сватать. Отказала. Нужен он ей! Такой же уродился, как брат. У таких хозяйства хорошего не будет. Всё пропьют или раздадут. Людей обсмеивать будет, как Филимон. Сила! Силой хвастать не фокус! А ума нет, – считай калека! Надо уметь жить – и он пустился в привычное словоблудие…
       А я перестала слушать. И как жаль мне было сильного, красивого гуляку Фильку! Так и вижу его с коромыслом и шестью вёдрами, идёт, смеётся…

                Февраль, 1966г. Иркутск.