Яко печать.. Малый комочек вселенной-8

               
                ГЛАВА  29.  ТАЙНА  ТАЙН  ИЛИ  ГОРЕСТНЫЕ  ЛИКИ  ЛЮБВИ

Как кратко рассказать о близких человеческих отношениях, длившихся более 10 лет?! Наверное, при этом надо говорить только о самом главном. Но о самом главном в нашем случае можно сказать всего лишь одной фразой – это была любовь или скорее страсть. Да, да, несомненно, это была действительно большая сильная и яркая любовь-страсть. Она была больше нас самих, сильнее нас самих и, наверное, ярче и значительнее, чем мы сами. И мы её убили, потому что были избраны ею вопреки нашим возможностям. Мы не соответствовали той известной притче о двух половинках, которые, обретя друг друга, образуют гармоническое целое: плоды разных дерев, разрезанные пополам и соединенные этими половинками, разве могут срастись в целое! Контакт несовпадений породил только отторжение, искры конфликтов, взаимное отталкивание. Но сила ослепляющей страсти вновь и вновь сжимала несоединимое в сладкую муку мгновенных слияний. И так длилось годами: минуты счастья и дни, недели, месяцы страданий. Почему, зачем? - Невозможно понять и принять.

Она была очень хороша собой, остроумна, озорна, весела, как праздник. Будни были словно не для неё. Если закрыть глаза на плохое, то его как бы и не будет, всё предпочтение – фасаду, внешней стороне, по которой и следует отбирать жизненные явления и окружать себя только тем, что благопристойно. Например, такая милая, но глубоко показательная деталь: у неё в семье не признавалось право на  произнесение таких слов, как «девки», «бабы», «какать», «писать» – надо было говорить только «девушки», «женщины», «а-а», «пи-пи». Не важно, что в жизни очень многое не имеет таких мякеньких синонимов, если их нет, значит надо придумать. И не следует вникать в эту проблему, докапываться – может быть, там что-то дурное, скверное. Такое «красивое» скольжение по «красивым» поверхностям!
Потому и стиль общения в окружающем её эскорте почитателей сложился весёлый, легкомысленный, бездумный. Постояльцами  были, однако, не только одни шалопаи. Там присутствовали и Витя Аянов, и оба Лёни, Григорьян и Гарифулин и Лёдик Шатуновский, преподнёсший ей такой стишок:

                Не добиться мне ласк твоих пламенных,
                Не гореть мне с тобой в их огне,
                Оставайся по-прежнему маминой,
                Никогда не доставшейся мне.

Наконец, там появился и он, сумевший не только привлечь её внимание, но познать большее. На них снисходила любовь. Это становилось всё более заметным, явным и серьезным, поэтому эскорт постепенно всё более редел, рассеивался, пока они не остались одни. Только Лёня Гарифулин на правах друга, тоже, но тайно, влюбленного в Киру, в течение долгого времени был её и Юриным поверенным, неся свой тяжкий крест третьего лишнего. И порой очень необходимого.

Сначала большой гурьбой они разгуливали по улицам, словно вихрь кружили вокруг неё и поочередно старались приблизиться к ней, удостоиться взгляда, слова, внимания. Была уже зима, ветер носился по уже пустеющему городу, донимая и преследуя режущим холодом. Однако он только румянил её щёки, а глаза делал ещё боле искрящимися и весёлыми. Юра  же страдал мучительно. Стесняясь надевать свое ремесленное полупальто, выкупленное в распределителе по школьному талону, он ходил в коротенькой кожаной курточке на сатиновой подкладке, временно заимствованной у тёти Тоси. Она была и маловата ему и совсем не защищала от холода, а, казалось, ещё больше леденящей, словно жесть. Но всё-таки не ремесленное же пальтишко, а почти комиссарская куртка!

Однажды Кира пригласила всех поклонников к себе домой, но он всячески отговаривал её и компанию от этого, мотивируя свою настойчивость полезностью и удовольствием прогулки в столь отличную свежую погоду. А делал он это потому, что недавно смазанная им рыбьим жиром облезшая куртка при комнатной температуре начинала издавать тошнотный рыбий запах. Но холод всё же загнал их в дом, и он уже не столько наслаждался обществом Киры, сколько страдал от своей злосчастной куртки, которую оставлял в коридоре и о которой с омерзением вспоминал время от времени среди общего веселья. Похоже, для нашего общества этой проблемы не существовало, но он то был распят ею и, мучаясь, принимал либо надменно независимый, либо философически мрачный вид. Может быть, этим и привлёк к себе внимание своей избранницы среди однообразно легкомысленных лиц.

Спустя некоторое время, когда окружение рассеялось, они с Кирой чаще оставались в доме, чем прогуливались по мёрзлым улицам. Благо, её мама, будучи артисткой филармонии, уезжала на гастроли. Однако их интимные встречи не были слишком частыми, так как ещё чаще они находились в состоянии ссор, обычно проистекавших от крайне капризного, своенравного и даже вздорного характера Киры и упрямо непокладистого и резкого Юриного. Тогда он писал в дневнике душераздирающие исповеди, обвиняя и проклиная её, а вечерами стоял на улице Энгельса напротив проёма во двор её дома. Сквозь этот проём (въезд) виднелось освещённое окно комнаты, на шторах которого иногда мелькал силуэт его ненавистной возлюбленной. Он дико замерзал, слегка отходил, прохаживаясь, и снова цепенел в неподвижности у витрины винного магазина на противоположной стороне улицы против вожделенного окна.

Этот магазин из-за синей неоновой рекламы на нём мы с друзьями называли «Синий», и порой после стипендии захаживали в него выпить по стаканчику самого дешевого вина. Тогда это был «Вермут». Нам нравилась тихая пристойная обстановка в нём, вежливые продавцы, принимавшие нас как законных и равных всем остальным посетителей. Мы чувствовали себя в нём на высоте, воспринимая ритуал испития вина как элемент обретённой свободы, взрослости и самостоятельности. Да и вообще, было просто приятно выпить вино, которое нам очень даже нравилось.      
      
И вот теперь он частенько стоял у «Синего», опираясь на железные перильца, огораживающие витрину, независимо разглядывал прохожих и счастливых его посетителей, а сам украдкой, даже от самого себя, бросал взгляды через улицу в подворотню противоположного дома и сквозь неё – на заветное окошко, пока оно не меркло от закрываемых изнутри деревянных ставень.

Обычно ссора прекращалась обоюдной капитуляцией, но чаще с повинной на радость враждебной стороне приходилось идти Юре. Встречная радость гасила сопротивляющуюся гордость, и последняя тонула в восторгах примирения.
Но бывали ссоры длинные, многомесячные, изуверские и выматывающие до отупения и безразличия. Впрочем, и они кончались тоже, но с тихим недоумением и медленно возрождающимся чувством.

Весной 1950 года, когда лёд на Дону посинел и вздулся и, словно язвами, покрылся ноздревато рыхлыми кругами с замаскированными полыньями посередине, они втроём, Кира, Лёня и Юра, гуляли по набережной. С низовья дуло сырым и прохладным, они уже изрядно нагулялись и продрогли, и тут, как всегда, беспричинно возникла очередная ссора. Кажется, что поводом для неё было разное отношение к нашему увлечению общественными вопросами и философией. Это была чуждая для Киры тема. Подозреваю, что и Лёня  тоже не слишком уж надеялся на всемогущество философии, но  он хоть с видимым уважением относился к нашим поискам. А Кира, не таясь, пренебрегала нашими потугами и даже активно над ними подтрунивала.

В этот раз, как обычно, Юра снова углубился в рассуждения на темы, столь отдаленные от Кириных интересов. Она долго терпела его разглагольствования, а потом позволила себе высказаться об этом в весьма уничижительном духе: что-то вроде того, что всё это чушь, бесплодная заумь, а мы подобны глупцам, пытающимся выдать своё лукавое слабоумие за глубокомыслие. По крайней мере, так Юрию вспоминалось это теперь. Он очень оскорбился за себя и за друзей и потребовал немедленного извинения. Она, конечно, не стала этого делать, они наговорили друг другу каких-то гадостей, он продолжал настаивать на извинении, она с негодованием отвергала эту возможность, и он, наконец, в гневе заявил, что раз так, то уходит к чёртовой матери. И с этими словами спустился по гранитным ступеням набережной, ступил на очень ненадёжный лёд и решительно направился по нему «к чертовой матери», страшась и жаждая угодить в полынью. При этом он спиной чувствовал и даже видел яростное недоумение на её лице, белые от страха и непреодолимого упрямства глаза. Вся его надежда была на этот страх. Он ждал, что  он победит её упрямство, сломит её, заставит бросить ему вслед слова капитуляции. Не тут-то было!

В диком возбуждении и ожидании он плохо контролировал свой путь по льду и, конечно, немедленно провалился в полынью. К счастью, она оказалась не широкой, он успел опереться руками о её края, и в воду погрузились только его ноги. Он быстро, можно сказать, мгновенно выскочил из полыньи, теперь уже почти уверенный, что она, видя всё это, окликнет его и, если не извинится, то попросит вернуться на твердь земную. И опять же - не тут-то было! За спиной только Лёнин призыв и абсолютное её молчание.

Не оборачиваясь, в еще большей и теперь уже совершенно праведной ярости он продолжил свой путь по равнодушному к нашим мелким страстям Дону подальше от отвратительной и бессердечной гордячки, от безжалостной и жестокой куклы навстречу возможному концу всей этой гадости. Пусть это произойдет на её глазах! Но замечаемые полыньи и подозрительные участки он всё же осторожно обходит стороной.

Торопливо переодевшись, благо дом был почти рядом, Юрий отправился к Виктору Аянову, всё ещё находясь в состоянии крайнего возбуждения и не в силах переносить его в одиночестве. А там вдруг всё схлынуло с него, наступила полная прострация, и сердце почти остановилось. Он лежал на тахте в каком-то забытьи и вяло думал о том, что это, наверное, и есть «функциональное расстройство сердечной деятельности», и вот он пришел мой конец и пусть будет так, как будет. Так он впервые пережил свой сердечный приступ, потом в течение половины жизни неоднократно повергавший его в состояние, близкое к смерти.
Не помню, как долго продолжалась именно эта  ссора, но помню, что некоторые длились месяцами.

Тем не менее, со всей очевидностью любовное чувство овладевало ими  всё более и более. Юра ходил, как чумной, не замечая других девчонок, отвергая намёки и доводы друзей о их обречённой несхожести, надеясь, что любовь исцелит её несерьёзность и легкомыслие. Как видно, хорошая перспектива их отношений связывалась им только с её «исправлением». Сам он был для себя вне критики, видя себя, если не совершенством, то уж, конечно, и не причиной разлада.

Десятки, а может быть, и сотни страниц в дневниках посвящались ей с пылкостью, нежностью и сокрушающей банальностью, а в периоды ссор они наполнялись ядом, негодованием, сарказмом, отчаянием. Словом, это были годы поистине испепеляющих страстей, которые не могли всегда, бесконечно долго оставаться на этом ненормальном уровне. Рано или поздно они должны были хотя бы частично, хотя бы в малой мере испепелить страшную его наивность, самоуверенность и зашоренность, в которых он продолжал пребывать, несмотря на свои не столь уже и юные годы.

Иногда им овладевало страстное желание напиться, что он и проделывал, как правило, при получении следующей стипендии. Обычно это были сравнительно мирные загулы с друзьями, но однажды, помню, он учинил драку на каком-то вечере, имевшем быть на физмате. Какой-то лощёный студентик пытался не пустить нас на этот вечер, за что Юра врезал ему по физиономии и, пытаясь выдернуть его из двери, которую он загораживал от нас, оторвал ему то ли рукав, то ли полу пиджака. Его оттащили и увели друзья. Подальше от греха!

С Кирой тоже творилось что-то не  совсем здоровое. В общем-то, она была человеком весьма способным, легко схватывающая знания и не чурающаяся их. Но в этой ситуации ею постепенно овладело такое отвращение к занятиям и посещению университета, что в конечном итоге это закончилось драматически. После бесконечных предупреждений, увещеваний, обращений администрации университета к её маме и даже к Юрию она была отчислена из университета, с её ненавистного химического факультета, где она с муками, отчаянием и позором просуществовала около трёх лет. Любовь не окрыляла её на учебные подвиги и свершения. И тем удивительнее, что на этом скорбном фоне Юрино чувство и связанные с ним драмы совсем не отразились на его учебе. Как и она, он забрасывал учебники на месяцы, увиливал от посещения лекций и практических занятий, но в нужное время всегда находил в себе силы собраться и сделать необходимое: своевременно получить зачеты, подготовиться к экзаменам и успешно сдать их. Но до того, как это произошло они пережили ещё целую вереницу потрясений.

Где-то в середине сентября 50 года они в очередной раз поссорились. Вот что было записано об этом 30 сентября:
«Как много в жизни нелепостей! Тяжелые безвыходные и обидные своей бессмысленностью трагедии и трагедийки. Они учат плохому, учат быть злым и недоверчивым. Перестаешь верить даже в любовь. Ну, и черт с ней! Со мной остается дружба, а разувериться в этом невозможно: надо быть или ограниченным или подлым.
Вот и ещё одним надеждам пришел конец! Смешно! Получается, как по писанному: человек взрослеет, входит в жизнь и теряет самые красивые и светлые надежды. Ведь как мечталось когда-то о любви! Любовь казалась самым светлым и возвышенным, даже дружба отступала перед нею, ибо казалось:  любовь – это и дружба и ещё что-то, хоть и незнакомое, но … (неразборчиво). И что же? Что осталось от этого большого и чистого чувства? Недоверие, злость и грязь. Сердце выбивает: нет ничего корыстнее и эгоистичнее любви, нет ничего более эфемерного и шаткого! Неужели это так? Неужели действительно пришел каюк, дорогой Юрий Петрович?! Если так, то почему так больно, почему все мысли тянутся к этому? Собственно, что произошло? Поссорились и разошлись. Разве это неожиданность? Нет, вовсе нет, ведь это зрело с первого дня нашей встречи, складывалось из маленьких и больших размолвок…Мы разные люди… но ведь в том-то и вся нелепость, что это оказалось сильнее нашей любви. Сейчас мне передали, что она ходит с кем-то другим, что она чуть ли не собирается выходить замуж, а ведь прошло только две недели, две короткие недели после почти двух лет пусть неспокойного и порой несуразного, но все же счастья.

Она как-то сказала мне: - Если мы поссоримся, и я буду знать, что навсегда, я обязательно выйду замуж по расчету. Ведь второй такой любви не может быть, а в жизни останется одна грязь и разочарование. Но к тебе я никогда не приду.
И вот это случилось.  Мы разошлись в разные стороны, как чужие и что бы теперь не случилось, у нас не может быть по-прежнему.  Не может быть потому, что я перестал верить в неё, как и она «узнала» меня: эгоист, фразер, не любит. Я не пойду туда, она, конечно, не придёт сюда. Да если бы и пришла, я бы нашел в себе силы сказать еще раз: нет. Нет, потому что не стало веры, хоть и осталась любовь. Но две недели назад мне казалось, что и любовь потухла, истерзанная несуразными ссорами, капризами. Казалось, что вместо любви в душе осталась одна большая усталость…

Теперь мне очень трудно, и труднее становится с каждым днём. Ждёшь чего-то и не можешь себе представить, что всё окончилось, что милая и навсегда любимая Кирка – это прошлое, совсем недавнее, совсем близкое, до боли ощутимое. Но пусть всё будет так, как будет. А должно быть так, как необходимо: любимая Кирка – это прошлое, первая и неудачная любовь.
И Боже, избавь меня от второй. Не хочу!»

Размолвка продолжалась более трех месяцев, до конца года. А 1 июня 1951 года в день Юриного отъезда на практику в Сибирь они поженились. Это произошло после того, как Кира накануне сообщила ему, что она подозревает у себя беременность. Он счёл её заявление изящной уловкой или, вернее, намёком на её желание надежно закрепить их союз перед его длительным отсутствием. Уже потом, размышляя над этим, он всё никак не мог представить, как Кира сама объясняла себе этот сомнительный по правдоподобию аргумент, после которого у него оставался только один путь – женитьба. Она что, считала его совсем уж наивным до идиотизма, или была сама такой? Скорее всего, второе. Но как бы там ни было, в тот сумасшедший угарный день он с радостью принял эту версию,  увидев в ней не очень удачную, но желанную, форму предложения руки и сердца.
 
И чтобы покончить с этой историей я обращусь ещё к одной дневниковой записи от 24 февраля 1962 года:
«Позавчера состоялось судилище. Решительно не могу понять Киру. Неужели она надеется на мое возвращение? Нет и нет. Нельзя обольщаться слишком  идеальным образом людей, возникающим в собственном мозгу. Всё много проще и сложнее. Её поведение за последние месяцы и за все прожитые годы свидетельствует о том, что в этом последнем нашем общем деле (развод) смешано всё: и ненависть, и месть, и, может быть, изуродованные ненавистью остатки любви, и отчаяние, и надежды. И горькое и прекрасное – всё в одной куче. Но, в общем-то, получается гадко, отвратительно. Такова награда за всё, что было между нами в течение 13 лет. К чёрту всё! Я давно уже ждал свободы сначала от чувства к ней, потом от нашего союза. Это время пришло…»

Да, пришло время взаимного отторжения. Горько признаться в том, как это было скверно, как унизительно, недостойно, отвратительно вели себя они в этом мерзком действе. Конечно, ему было стыдно более всего за себя самого – поистине неведома нам глубина вероятного своего падения. Прости, Господи, если это возможно, но как самого себя простить?!
Между тем и ныне пролегла целая эпоха, фрагменты которой будут изложены далее, а сейчас я посвящу ей совсем уже короткую запись из того же февраля 1962 года:
«…Погибла в медленном длинном пламене жизни первая любовь. Обугленный остов рухнул в мерзость и грязь. И сердце болит …»
И вот теперь, оглядываясь на всё это с высоты (или дна?) почти полувековой давности как  можно объяснить потрясший их взрыв первого чувства любви? Зачем она снизошла на них, зачем, подарив мгновения ярчайшего счастья, опалила, скомкала, растерзала и, оскорбив, ушла? Оправданием всему этому могут быть только новые жизни, возникшие и оставшиеся после такого опустошительного урагана. Это их сын Сергей и его дети, Владислав и Кирилл. По-видимому, Всевышнему было надо, чтобы они пришли на эту землю именно так. Почему, зачем? – ответа нет и не будет, но можно ли опускать руки и не биться над поисками ответа?! А в сердце совсем не осталось горечи и тьмы, только тепло и жалость. И стыд за себя.

                «Не сжигайте мостов – лучшей нет
                переправы»
                Из другой Книги               
                Ты – первая, и это не изъять. 
                Две половинки, слившись ураганно,
                Распались, не сумев связать,
                Что было врозь и как бы иностранно.
                Любовь бессильна перед естеством,
                Но как она была капризна и прекрасна!
                И с умиленьем помнится о том,
                Что это всё же не было напрасно.
                Мы разные с тобою берега.
                Тот, что пониже – левый, а повыше – правый.
                Нас развела Река, но тем и дорога,
                Что через реки ладят переправы.
                Наш сын, его сыны – мосты.
                Расшедшись, берега хоть и разъединились,
                И как бы не разнились я и ты,
                Мы в них продолжились и ими породнились.
                Ты - первая, и это не изъять.
                Уже не «половинки» странствуют отдельно.
                А берега, которых не связать,
                Разделены Рекой, текущей беспредельно.
                Но, слава Богу, что стоят мосты,
                И нет на свете лучшей переправы…
                Наверно, всё-таки неправы я и ты,
                Определённо мы с тобой неправы. 

                ТРИ  ЛИКА  ВРЕМЕНИ

Оставляя Настоящее как время ожидания перемен, как переходное время или уж вовсе как время страданий, мы обращаемся к Прошлому или к Будущему с надеждами, мечтами, воспоминаниями. Не даром же говорят: «счастливые часов (то есть времени) не наблюдают»! Впрочем, бесспорность этого суждения всё же относительна: счастливые юные никогда не расстаются с мечтаниями, а счастливые влюблённые с планами по переустройству шалаша во дворец, а это, как известно, обязательно предполагает путешествие в будущее, то есть во времени. Из этого может возникнуть представление о том, будто будущее - самое сладостное и желанное из всех времён. Обычно такого представления и придерживаются оптимисты, пребывающие в возбуждённо счастливом его ожидании. Пессимисты же более склонны к скептическому отношению к нему, полагая, что лучше не будет. Тут то и возникают споры и разногласия по поводу сравнительной оценки прошлого и будущего: что же из них лучше?! Попробуем разобраться в этом с учётом развивающейся человеческой личности.

Юность. Пожалуй, наиболее непосредственным  образом юношеская оценка времени прозвучала в моих записях 1948 года:
«Будущее! Что может быть прекраснее у человека?! Ради него живём мы, ради него совершаем удивительные подвиги, принимаем муки, идём на смерть. Будущее! Оно является нам  в самые тяжкие минуты жизни в образе ослепляющего света, в звуках торжественных гимнов и радостных, как вино, вакхических песен; оно является нам в самые мрачные минуты нашей мачехи-жизни, когда окутанные паутиной будней, мы склоняем свою голову и плечи; оно является нам, как освежающий и пьянящий ветер, когда мы забываем о нём и  предаемся черным мыслям и делам. Будущее! Что может быть прекраснее у человека? Слава? Богатство? Власть? Нет. Ничего нет прекраснее у человека, чем ожидаемое им его будущее, ради которого он и живет, к которому стремится каждым атомом своего существа. Я стараюсь представить себе жизнь без ожидания – пассивного, созерцательного, глубоко скрытого, деятельного, но мне не удается это. Всегда в душе теплится огонек этого будущего, ибо нет живых людей с мертвой душой. Загляни в самого себя, кем бы ты ни был, преступником, негодяем, ненавистником, подлецом, злодеем, кем угодно – загляни в себя, и ты откроешь там, обязательно откроешь, быть может, еле-еле заметный чистейший огонек – это теплится в твоей душе жажда лучшего, место которого только в будущем. И нет такого человека, который сказал бы, наверное, что этот огонек не вспыхнет когда-то пламенем, что он не осветит мрак твоей души и не поведет тебя сквозь всё и вся  к лучшему будущему…»

А прошлое в это розовое время как бы и не существует, оно слабой и невнятной тенью плетётся сзади, лишь изредка напоминая о себе редкими и яркими  всплесками либо счастливых мгновений, либо очень уж чем-то плохим. И действительно – впереди любовь, дружба, интересная работа, сочное и полноценное восприятие жизни. Настоящее, то есть сегодняшнее, тоже не более как ожидание в передней, ожидание вхождения в нечто действительно настоящее, то есть в значительное и важное.

Старость. Вот она объективная реальность: я родился, были живы мои бесконечно любимые родители и деды, была долгая замечательная дружба с теперь уже умершими друзьями, были встречи с женщинами, была столь мучительно прекрасная первая любовь,  началась и чудесным образом продолжилась вторая и последняя, были открытия и путешествия, была радость познания мира – где всё это было? Увы, в прошлом. Там же родились мои дети и внуки, там были радости от их умилительного детства и взросления, там было…было…чего только там не было удивительного, прекрасного, никогда более не повторимого. Всё это ушло, но осталась терпкая и горькая радость воспоминаний. Без них, что представляла бы нынешняя жизнь моя?! Особенно если остаться наедине только с будущим. Что там в нём мне осталось?

Окончательное увядание, болезни, смерть. Там же, в этом будущем смерть моих близких: детей, внуков, жены, последних друзей и знакомых. И никаких больше открытий, свершений, встреч с незнаемым, кроме потустороннего. Правда, возможно, родятся мои правнуки и другие потомки. Но какое мне до них дело? Ни они меня, ни я их уже не успею увидеть, узнать, полюбить. И вообще, я ничего уже не могу любить в будущем – его для меня уже почти нет. Конечно, в оставшихся его крохах могут быть ещё и радостные мгновения, и даже какое-то счастье, но там уже совсем скоро будет и самое ужасное для живого человека, чего не было в прошлом – моё навсегда исчезновение из настоящего, лишение меня не только этого настоящего, но и прошлого и будущего. Именно по всему по этому прошлое для меня лучше будущего.

Но пока ещё остаётся третья ипостась времени – настоящее, наверное, самое удивительное его проявление. Именно оно вершина нашего существования, именно с него мы видим своё прошлое и ожидаем будущее. Эта скользящая вперёд вершина всегда с нами, она и есть наше «Я», она и есть апофеоз жизни. И пока я на этой вершине, то есть пока я жив, у меня есть единственное, что у меня невозможно отнять – это моё прошлое.
«Уж не жду от жизни ничего я, И не жаль мне прошлого ничуть» – вот состояние, которое способно погубить и настоящее. Казалось бы, при видимой независимости этого сиюминутного мгновенного бытия от бывшего и будущего – что ему до них, живи и радуйся мгновению! Именно оно наполняет жизнью твою плоть. Однако настоящее тем и живо, что его освящает надвременной дух. Без него оно утрачивает смысл, обаяние и сущность, не будучи связанным духовно с прошлым и будущим. И финал его очевиден – исчезновение: «…я б хотел забыться и заснуть». Что и случилось с бедным, всё уже совершившим юношей.
По-видимому, человеческое настоящее невозможно без какой-либо другой ипостаси времени: то ли без прошлого, то ли без будущего, и гибнет оно одновременно с ними. И дай Бог, чтобы оно было привлекательнее других ликов времени:

                Из «Будет» приходит недобрая весть,
                А сердце весну не забыло,
                Но счастье от радостной данности «Есть»
                Сильнее печали от «Было».