Челобитная воеводы Плещеева

В предлагаемой статье о старооскольском воеводе Плещееве нет выдуманных дат, имен, фамилий и событий. Он правил городом с 1645 по 1647 годы.

За окном стоял август 7154 года (1646 год от Рождества Христова). День обещал быть погожим, как и предыдущий, только настроению он никак не соответствовал. Воевода грузно ходил по избе и чертыхался, не замечая красот наступающего дня. Вчера он вышел из земляной тюрьмы, и обида, клокотавшая в нем почти неделю, искала выхода. Его тело еще помнило неудобства заточения, ныла спина, немного знобило. Вроде бы негоже воину жаловаться на неудобства, в походах и не такое случалось. Но там был смысл, рядом находились люди, испытанные не раз в стычках с татарами. Тюрьма была незаслуженной обидой и протест, казалось, поселился в каждой его мышце, уголках мозга.

Он решительно сел за стол, нервно схватил перо и задумался. Кому писать и что, Дмитрий Иванович Плещеев хорошо знал. Не впервой он обращался к государю посредством бумаги. Но то были донесения, челобитные по разным городским и уездным делам. Сегодняшняя челобитная, еще не написанная, касалась его лично. По доносу Василия Шереметева государь прислал грамоту с указанием посадить его, воеводу, на три дня в тюрьму. Вместо трех дней он отсидел четыре, и это тоже было не последним злом со стороны Шереметева. «Как раньше хорошо жилось, никаких тебе белгородских разрядов, сам себе бог и царь, - думал Дмитрий Иванович. - Но опять же для государевой пользы придуман разряд для охраны границ, да и мне послабление с татарами. Если бы еще Васька не был таким занозистым, от него можно всего ожидать!».

Дмитрий Иванович макнул перо в чернила и медленно, с благоговением вывел: «Государю Царю Великому Князю Всея Руси Алексею Михайловичу. Прислана мне твоя грамота, велено меня на три дня посадить в тюрьму по Васильему доносу. И меня как вора повели в тюрьму...» Воевода отбросил перо в сторону и позор пережитого вновь нахлынул на него. «Откуда он, Васька, взялся на мою голову?! Занимался бы своими делами и не лез в мои. Ишь, какой знатный боярин выискался, так и рвется подмять под себя. А род мой не ниже Шереметевых, надо государю об этом напомнить”. Воевода поморщился как от зубной боли: “Без году неделя, а сколько крови из меня попил, я живота своего не жалею, а меня в тюрьму, к татарове. Этих воровских людей сами брали в полон, искали повсюду и меня же к ним...».

Он снова схватил перо и с силой толкнул в чернильницу. Не выдержав натиска, оно сломалось. «И это против меня», - вскипел воевода. Пошарил по столу и наткнулся на челобитную старца Варсонофия, строителя Холковского монастыря, в коей он просит воеводу о выделении людей для охраны Троицкого монастыря на Холке. Давно уж от царя пришел указ о выделении охраны и люди посланы.

Воевода зевнул, перекрестился. Мысли его приняли другой оборот, вспомнилось, как он ждал своей очереди на воеводство в Старом Осколе несколько лет. Тогда пришлось серьезно готовиться к предстоящим обязанностям, изучать Осколье вдоль и поперек. Зато потом... как приятно было въехать в город со свитой. День был сухой и светлый и народ радовался хорошей погоде, приезду нового воеводы, собранному урожаю. Легкий ветерок шевелил еще новые знамена, навевая честолюбивые надежды. А роговая музыка от самых ворот заглушала приветственные крики горожан. У Соборной церкви стоял стол под алым сукном и цвет его кружил голову, и сердце сладко замирало. Последний раз ударил набат, и оба знамени - городовое и новое воеводское легли рядом. После службы протопоп окропил последнее святой водой. И на этом видимая часть передачи власти закончилась.

Во время службы Дмитрий Иванович незаметно разглядывал людей, с ними ему придется жить два года. Не просто жить, а быть проводником царских указов, вершителем судеб, судьей виноватых и защитником обиженных. Но больше всего его заботили частые набеги татар, и нужно было срочно, с умом укреплять город, искать надежных людей и союзников.

Как укреплять город, он знал. Изучая фортификацию, мысленно представлял условия Староосколья, и известные ему способы защиты как нельзя, кстати подходили к рельефу местности.

Сидя за столом, Дмитрий Иванович как бы снова переживал картины своего воеводства. Вспомнить было что, взять хотя бы те же укрепления. Казалось, все учел, построил, как и хотел, тройные надолбы со связями от Оскола до болота, острог, башню с воротами, а на ней чердак караульный. Этим на первых порах можно было гордиться, только он не учел своенравия и упрямства местных служилых людей.

В прошлом году просил государя об указе по поводу того, что делать с людишками, которые после пожара в 1616 году, учиненного черкасами, не хотят возвращаться в город. Дмитрий Иванович так и писал: «Раньше старые места в городе и остроге покинули... от города верст от 2 до 6 и по вестям, государь, те люди в город на караулы не поспевают, вестового колокола не слышат...». Он знал, что до него строили в городе дома, насильно перевозили туда людей, и они все же убегали назад. За это по указу били кнутами, сажали в колодки, земляную тюрьму.

Найдя заточенное перо, воевода со вздохом продолжил письмо: «...Послали сотника и многих стрельцов. Велели около меня идти и, идучи к тюрьме, ругали холопа твоего и взашей толкали, а некоторые непотребно лаяли и привели в город в тюрьму...».

Еще несколько дней назад, когда вели его в тюрьму, Дмитрий Иванович сокрушался: «Не доверяет моим людям, прислал московских стрельцов!». А и было чему не доверять. Со своими людьми воевода не раз делил кров и лишения в боях. И отношения давно уже сложились определенные. Взять хотя бы Севостьяна Протасова, крепкий орешек и буян, а с татарами драться нет первее его. Сколько от него терпел воевода в мирное время. Был он головой стрелецким и хитер не в меру. Сам особенно в драки дома не лез, но подучить кого-то, натравить, посоветовать - тут как тут.

Однажды сына боярского из молодых Куземку Васютина известили быть готовым под знамя в поход. Неизвестно, из каких соображений, но Протасов научил его, и Куземка бежал из дома. Караулили его у ворот, а тот взъярился и стал с ножом бросаться на казаков и убежал-таки во двор к Василию Шереметеву. Тот возьми и прими сторону ослушника. Обругал его, Плещеева, хотел бить посланного подъячего, а Васютину сказал, чтобы воеводу не слушал. Так и удружил ему Протасов. Дело, может, и заглохло бы, но примеру Кузьмы последовали еще четверо сыновей боярских и не они стали ездить на службу из уезда в город, а это уже пахло бунтом.

Шум за окном отвлек от воспоминаний, и он выглянул во двор. Там что-то не поделили вороны, гулявшие по куче мусора. «Вот и мы так же с Васькой, делим неделимое, кричим, а толку чуть, одна злоба».

Неожиданно раздался скрип двери, вкрадчивый и назойливый. В образовавшуюся щель сначала пролезла остренькая бородка, а потом показалась голова писаря Васьки. Он не успел и слова сказать, как воевода запустил в него черпаком, попавшимся под руку. «И этот тоже Васька, как много их развелось вокруг, как будто зверя обложили в норе».

Воевода вспоминал, как появился в Осколе Васька Шереметьев. К половине 17 столетия Россия достаточно укрепила свои рубежи, и настало сравнительно спокойное время. Сторожевая служба теряла свое значение, и правительство решило заменить ее постоянными полками. Один из таких полков направили в Оскол, а воеводами назначили Василия Борисовича Шереметьева и Ивана Захарова Ляпунова. При них был царский указ: "На случай войны с ним в сходе должен быть с своими служилыми людьми оскольский воевода Дмитрий Репей Плещеев".

Шереметьев приехал в Оскол в августе и в тот же день потребовал явиться в съезжую избу оскольского воеводу. Плещеев на зов Шереметьева откликнулся, но сразу заявил ему, что обязан подчиняться потому, что не получил соответствующих указаний. Считая свой род не ниже рода Шереметьева, Плещеев перестал навещать съезжую избу, вел себя так, будто ничего не случилось. Шереметьев не выдержал такой наглости и пожаловался царю. Алексей Михайлович не стал особо разбираться в причинах раздора и для острастки повелел посадить Плещеева "за бесчестие" Шереметьева на три дня в тюрьму.

Дмитрий Иванович вспомнил, как невидящими от ярости глазами рыскал по сторонам, когда его тащили к тюрьме. Пытался найти защиту среди своих. Да, своими считал он жителей города и окрестностей. Об их благе пекся, с ними ходил в походы, воевать татарове. Не так давно, в мае, посылал в степь на Кальмиусскую сакму того же Севостьяна Протасова с Дмитрием Сорокиным и Гаврилой Стрельниковым, а с ними ратных 400 человек. Сошлись они с волуйскими ратными людьми за Волуйками, на речке Уразове в поисках татар. Дошли вместе до речки Айдара. И по дороге назад, не доходя Волуек, нашли татарскую сакму. Татары возвращались из елецких мест, а ратники ждали их на речке Полтавке, вступили в бой и многих побили. Протасов сам убил двух татар. Как и положено тогда, воевода составил послужную роспись и послал в Москву с сеунщиком оскольским сыном боярским Лукьянчиковым доложить царю.

Денно и нощно пекся он о благе города. За то время, пока воеводствовал, ох, сколько написал бумаг. То нужны знамена киндячные для похода сотенным головам, то книги и иконы в церковь. Сколько хлопот было с 13-пудовым колоколом. Он будто специально дожидался приезда Плещеева и разбился не ко времени, а с ним еще два из соборной церкви в 63 пуда. За всем нужен глаз да глаз. Но одно дело колокола, их можно снять, отвезти в переплавку, а вот с людьми всегда трудно. Послал по указу государство молебство за него строителю Ефрему и велел молить бога еженедельно по воскресеньям, а Ефрем в город к молитве не ходит. С этими попами и монахами сладу нет. Зажрались вконец, обнаглели, друг за дружку держатся. И если простого мужика можно за провинность бросить в тюрьму, чтоб другим неповадно было, то с этими сладить можно только через Москву с помощью патриарха. А пока бумаги туда-сюда обернутся, столько воды утечет. Может и не всегда прав был воевода, так неправота сразу же боком выходила. Примером тому история с тюремным целовальником Микиткой Поповым.

Дмитрий Иванович и сам понимал, что должность тюремного целовальника самая неприятная, но что делать, если она была выборной и пришлось назначить на нее торгового человека Микитку Попова, сына попа Леонтия. И опять, будь он неладен, вмешался Протасов, научил попа и тот лаял воеводу всячески в съезжей избе. Ну, лаял бы и лаял, так ведь Микитка не ходил на смену и на него жаловался сменщик Гришка Леонтьев. Тогда воевода послал к нему домой, а жена сказала, что он дома не живет, хотя было известно, что он прячется во дворе.

Во второй раз послали стрельцов с сотником Федором Емельяновым. Попов снова не пошел. Послали других и Микитка закрылся с пищалью и бился со стрельцами. В это время поп Леонтий начал бить в колокола церкви Николы Чудотворца. Воевода выбежал во двор, думал, что идут татары, и тут по наущению Протасова начали его лаять другие попы, родственники Леонтия. Покровский поп Иван хватался за нож и кричал убить, как убили прежнего воеводу Матвея Бутурлина каменьями на Осколе. Плещеев дело так не оставил и просил государя учинить указ о поповском бесчестии.

Но то все дела прошлые вставали в памяти, а ныне челобитную надо заканчивать «...А в земляной тюрьме замок сбили и меня, холопа твоего, сотник московский Борис Бабаев взял за руки и за ноги и в осиновую тюрьму к татарам вкинули. И обиду, и тесноту в тюрьме мне чинили и держали четыре дни вместо три. Возьми меня в Москву, чтобы от Шереметева безвинною смертию не умереть».

...От городских ворот слышался шум, как всегда в это утреннее время, кричали запоздалые петухи. Подумав о неотложных делах, он медленно, с достоинством пошел в сторону съезжей избы. Там его ждали дела государевы.