Новгородские туманы

 
НОВГОРОДСКИЕ ТУМАНЫ


Великолепный русский писатель Дмитрий Балашов как-то странно и дико погиб  на своей скромной даче под Новгородом, где мы с ним встречались года три назад. Безусловно, это был один из выдающихся  исторических романистов нашего времени. Да, его книги не отличались стальною пружиной сюжета, пружиной, которая заставляет читателя всё время трястись над текстами. Что тут сказать? Достоевского тоже кое-кто причисляет к писателям «скучным». Это дело вкуса и внутренней культуры. Бесспорно то, что романы Дмитрия Балашова отличаются классическим – глубоким и доскональным – знанием предмета, быта эпохи, о которой он писал.
Впервые судьба меня свела с Д.М. Балашовым в конце девяностых годов прошлого века – на съёмках документального фильма. Дмитрий Михайлович многих тогда приятно (а кого-то, может быть, и не приятно) изумлял своею внутренней свободой, своею русскостью. Он любил ходить в «горячей» косоворотке, полыхающей малиновым огнём. Сапоги под ним  скрипели, как два селезня. Длинные седые волосы с голубоватым отливом были перехвачены ремешком по широкому лбу.
Языки ядовитые, злые иногда шипели за спиной писателя: всё это, дескать, оперетта, маскарад. И в самом деле, можно было так подумать, глядя на писателя издалека. Но после первых же минут знакомства вы открывали в этом человеке  колоссальный кладезь: знание русской истории, любовь к родному слову и неравнодушие ко всему, что творится в Отечестве. Гражданская смелость, иногда поднимавшаяся на высоту гражданского отчаянья, заставляла Дмитрия Балашова говорить такие вещи, которые никто другой, наверное, сказать не мог бы. Так, например, однажды при огромном скоплении советских чиновников, Балашов, доведённый до ярости произволом этих самых чиновников, сказал с  трибуны о том, что «эта ваша советская власть ни что иное, как еб… с пляской!» Зал после этого замер и многие всерьёз подумали, что Балашова или на Лубянку отвезут, или упекут в психушку. А он, скрипя сапогами, сошёл со сцены и уехал в свой Великий Новгород, в котором он души не чаял.
Документальный фильм, который мы снимали, был посвящён всему тому, что русского человека делает русским – тут были тесно переплетены вопросы истории и современности, вопросы веры и воинственного безбожия. И, конечно, такой колоритный писатель, как Балашов, мог бы стать ярким «героем» будущего фильма.   
Балашова мы снимали и в Великом Новгороде, и в живописных окрестностях, где в ту пору проходили грандиозные празднования по поводу тысячелетия крещения Руси, совмещенные с празднованием первого Дня славянской письменности в СССР. И в Новгороде, и за околицей было много свежих срубов, часовен, которые служили своеобразными декорациями всенародного праздника.
 Остановившись около свежего сруба, Дмитрий Балашов мог интересно и долго рассказывать, как в старину рубили избы, когда лучше всего заготавливать бревна для постройки, и т. д., и т. п. И видно было, что делает он это без напряга, мимоходом, от избытка знания и чувства. А потом Дмитрий Михалыч пригласил киношников к себе на дачу – это уже утром на следующий день нашего знакомства. И там, на даче, понятно стало, что писатель  хорошо  умеет работать не только ручкой – руками тоже. Залихватски, как простой мужик, Дмитрий Балашов косил траву, уже слегка «подкошенную» там и тут – поваленную полночными ветрами и недавним дождиком. 
И теперь, когда пришло известие о трагической гибели Балашова, – перед глазами плывут и плывут раноутренние сонные туманы, окружившие Новгород и почти поглотившие дачные домики, ютящиеся за городом. Перед глазами опять и опять возникают странно крупные капли росы, подрагивающие на стеблях, как подрагивают слёзы на ресницах. И слышится – чудится где-то вдали – стремительный посвист хорошо отточенного лезвия. Именно там, на даче, настигла Балашова смерть – старуха с косой. Русского писателя варварски убили. Кто и почему? Скорей всего, эти вопросы, увы, останутся без ответов, так мне почему-то кажется, хотя, конечно, очень бы хотелось ошибиться. Однако, сейчас не об этом…
Божьим даром озарённые писатели относятся к тем счастливым людям, которые не умирают, пока живут на свете их дорогие  дети – книги, рождённые магическим образом; книги, зовущие нас безоглядно странствовать по страницам, среди которых мы можем полным сердцем печалиться и плакать, ликовать, надеяться,  верить и любить… Об этом всякий раз теперь я думаю, когда держу в руках то один, то другой роман Дмитрия Балашова. И опять моя память как перелётная птица возвращается в то русское гнездо, которое теперь – после 1999 года – зовётся Великим Новгородом.
Последний раз мы с Балашовом встретились на шумном,  пёстром литературном празднике, где собралось немало народу как пишущего, так и читающего. Балашов был окружен толпою почитателей – давал автографы. И, наверно, вряд ли он вспомнил бы меня в этой карусели, в этой ярмарочной пестроте. Однако я осмелился напомнить Балашову о документальной киноленте, где он косил траву и говорил с экрана о России, о судьбе русского народа – и это прозвучало как пароль, открывающий сердце и двери писателя.
-Приходите вечером,- пригласил он, - часикам к семи. Найдёте?
-Помню.
-Вот и хорошо.
Вечером, поднявшись по деревянной лестнице в квартиру Балашова, я слегка робел. Не очень-то просторная квартира была похожа на филиал музея русской старины, только музейной пыли не найдешь – дух жилой повсюду ощущался. Так и хотелось воскликнуть: «Тут русский дух, тут Русью пахнет!»
Хозяин провел меня по комнатам, показал «двухпудовые» древние книги, потемневшие от времени иконы в серебряных окладах. Потом прошли на кухню, расположились  за крепким деревянным столом. Хозяин в рюмки налил что-то крепкое, что-то кроваво-огненное.
-Домашняя наливочка. Попробуйте.
-Спасибо.
-Ну, давайте… - Он поправил ремешок на лбу. - За нашу Русь!
-Давайте! С удовольствием!
-Вы сами-то откуда? Я тогда не расспросил, народу было много. Из Сибири? О! Это хорошо. Это – характер.  Характер для писателя – это крайне важно… Да вы ешьте, ешьте. Соловья, как известно, баснями не накормишь.
Потом опять ходили по квартире, хозяин показывал какие-то интересные берестяные грамоты – не оригиналы, а копии. Простодушно хвалился редкими книгами, которые в последнее время раздобыл на каких-то «развалах». Белокурый, низкого росточка, с маленькими ясными глазами – Дмитрий Балашов  сохранил в своей душе нечто полудетское, мальчишеское. И только речь его была речью не мальчика, но мужа, одного из тех мужей, который вслед за Блоком мог бы воскликнуть: «О Русь моя, жена моя!» – настолько он любил всё русское, настолько сильно в нём укоренилась родная история, полная как взлётов, так и падений.
Над столом чуть слышно тикали старинные часы: стрелки, соединяясь в виде ножниц, неумолимо «отстригали»  час за часом. Нужно было уходить, а не хотелось: и наливочка была отменная, и разговор задушевный. Хотя, откровенно сказать, мне трудно было поспеть за молниеносной мыслью Балашова, который любил углубляться в такие дебри, где сам чёрт ногу сломит. Так, например, в ответ на вопрос о времени возникновения Новгорода, писатель начал подробно рассказывать о русских летописях, которые давали разные версии возникновения города.
-Если брать во внимание «Повести временных лет», Лаврентьевский список, - говорил Балашов, - то город  существовал уже к моменту прихода Рюрика в 862 году и был основан «ильменскими словенами» в ходе их расселения после миграции с Дуная. А если взять во внимание Ипатьевскую  летопись, то можно вспомнить следующее: славяне, сидючи около озера Ильменя, сделали город и нарекли его Новгород.
В конце концов, наливочка мозги мои до края налила – имена и цифры древних летописей воспринимались уже с трудом.  Дмитрий Михалыч это уловил и тактично перешёл на лирику – попросил что-нибудь почитать.
-Я помню, - сказал он, - вы о России что-то читали на съёмках.
За окном квартиры уже сгустилась ночь. Отгрохотал над крышей  гром и отшумел обвальный, тёплый дождь.
Мы вышли на крыльцо и словно очутились на тихом необитаемом острове: свинцово-серебристые туманы, отрываясь  от набережной Волхова, медленно вползали на береговую крутизну, заволакивали стены Новгородского Кремля, укрывали современные дома, пеленали деревья. Было тихо, тепло. И покоем и древностью веяло от каждого новгородского камня. И светлые обрывки новгородского тумана  казались берестяною новгородской грамотой, которую ветер принёс, бог знает из  какой  эпохи нашей Древней Руси.