Седое детство

          Моему отцу осенью 1941 года было 14 лет. Жила семья отца в Белоруссии, на хуторе. Война накатила внезапно и он, парнишкой, еще не до конца осмыслившим жизнь, оказался в партизанах.

    Днем отсиживался в чащобе, ночью вместе с взрослыми партизанами ходил на задания. Иногда забегал домой, где мать и четверо младших братишек и сестренок, с нетерпением и страхом,  ждали его.  Страшились  того, что фашисты узнают  про партизана  из  их деревни. Мать мелко крестила и суетливо собирала сало, каравай, лук. Умоляюще просила:
    - Пафнутек, вернись домой, ты ещё мал - Федулов грозился немцам донести. Не дай, Бог, ведь не помилуют…
       
    Федулов, деревенский староста, переметнувшийся к немцам, давно невзлюбил пацана за шкодливые проделки и не раз предупреждал Марию,
    - Скажи пострелу,  пусть с партизанами не якшается.  Немцы узнают, худо тебе придётся! А сама-то баньку истопи, да приди ввечеру - поможешь побаниться.
        Мария,  моя бабка, высокая, стройная красавица, шептала, брезгливо обходя Федулова,
    - Ничего, вот мужик вернется, он тебя побанит.
       
    Дед,  мобилизованный с первых дней войны, не знал и представить себе не мог, чтобы сосед-хуторянин Федулов, тот самый, который с ним по праздникам и чарочку пропускал, и на сенокосе помогал, мог вот так... А он смог, с первых дней прихода немцев в деревню, отпустил сына в полицаи, а сам был назначен новой властью старостой.
       
    Пафнутий не слушал мать.  Он был поглощён борьбой с ненавистными бошами. Не только  с взрослыми партизанами ходил на задания, но и как  мог, вредил деревенскому старосте и его сыну. Ночью, вместе с другими мальчишками  из партизанского отряда, разорил курятник и увёл на партизанскую базу скот со двора старосты.
    - А что, у всех в деревне немцы отняли скотину и отобрали продукты, один  двор старосты  остался невредим.
    Говорил он. Конечно, Федулов подозревал, что без участия Пафнутия тут не обошлось, но доказательств не было. Однако отмщение он готовил.  А когда Мария огрела Федулова коромыслом,  обороняясь от его липких ухаживаний,  он решился. Донёс немцам, что из хутора Марии старший  сын ушёл к партизанам.
      
    Каратели прибыли к хутору незамедлительно. На мотоциклах, с канистрами бензина, с автоматами, в касках. Смеющиеся, сытые, здоровые, весёлые победители, наводящие свой немецкий порядок.
       
    Мария увидела их, и сразу поняла всё. Быстро расширила в коридоре  дыру у пола, в которую заползали животные в холод. Четверым младшим велела: «Бегите скорей к Васте!». Васта сестра деда тоже жила соседним хутором, и наблюдала из окна, что творилось на дворе брата.
       
    Немцы с Федуловым зашли в дом. Спросили Пафнутия, а разве мать скажет о сыне в партизанах. Отпиралась, как могла. Только догадываться можно, что же делали с нею. Федулов рассказать не мог, ушел вместе с немцами, когда их погнали из этих краёв  в сорок четвёртом.  Васта видела, что немцы вышли, а Мария показалась в окне, на белой рубахе на груди расползалось кровавое пятно.
      
   В это время и Пафнутий прибежал домой днем. Каким-то невероятным чутьём потянуло домой, к пахнувшим парным молоком материнским рукам. Хотелось уткнуться в ее колени, обхватить руками, почувствовать материнское тепло. К дому подходил осторожно. Высунув голову из малинника, вдруг услышал лающую речь и угодливый голос Федулова. Чакан,  разросшийся  у выгарок,  озерка образовавшегося после выемки торфа, мешал что-либо разглядеть. Тихонько пополз, затем залез в воду и поплыл к тому месту, где можно было увидеть дом.
      
    Картина, которая открылась мальчишке, заставила застыть на месте. Двери дома были подперты бревнами, в окне стояла бледная и строгая мать в белой рубахе. Из-под, прижатой к груди, руки окровавленная рубаха. Это уже не  пятно, это всё более краснеющий саван.  Глаза выхватили рядом с домом мотоцикл, полицаев поливающих, бензином, стены дома, Федулова изогнувшегося подобострастно. Он что-то говорил и показывал немцу. Пафнутий взглянул туда, куда предатель указывал. По лугу, метрах в ста от дома к хутору тетки бежали четверо детей. Старшая Поля тащила малыша-Палладия, а Надя и Шура, взявшись за руки, бежали вместе, время от времени падая и снова поднимаясь. Немец засмеялся, что-то сказал полицаю. Тот тоже засмеялся и, приставив к животу автомат,  полоснул,  в ту сторону, по  детям.
       
   Удушливый запах бензина перехватил дыхание. В глазах у Пафнутия потемнело. Кровь толчками билась в горле.  Истошный крик вырвался и застрял в горле: "Ма-а-амка-а!" С побелевшими, невидящими глазами он вылетел из укрытия и бросился на Федулова. 

    - Ненавижу, гад, гады, сволочи, свиньи немецкие, убью! - а в руках ничего, только сжатые кулаки, только бешеный крик, только белое как мел лицо…

    - Щенок, сучий сын, держите его!
    Фашисты  смеялись, окружив пацаненка. Наставленные автоматы,  как ощеренные зубы. Дом уже полыхал и жар обжигал тело, сквозь треск огня доносилось:
    -Пафнутек, Пафнутек мой...
       
    Парнишка очнулся в мотоцикле. Его везли, перебросив через запасное колесо, на коляске. Ног не чувствовал, потом оказалось, что они перебиты. Оглянулся на дом и увидел, как рухнула крыша. Больше  ничего не помнил. Очнулся в подвале на коленях у земляка Коптюка, с которым впоследствии перенес 4 года плена. Коптюк гладил его по голове и шептал
    - Бедный пацан. Седой стал...  Дитё же… Что же сделали! Гады, что сделали!..