Ч. 1. Гл. 9. Чтобы не перестала память

Ч.I. Глава 9. Чтобы не перестала память

1

 Слава вышел из бани, поблагодарил хозяев-баенщиков, умылся из родничка, что выбился из земли прямо перед баней. Вода стекала в устроенную Василием Петровичем маленькую купаленку, а оттуда тоненьким ручейком бежала дальше, в речку. Ледяные родниковые иглы обожгли лицо, всё тело потянулось к воде, умоляя пронизать себя невидимыми иголками и снять скопившееся напряжение. Гусляр скинул с себя одежду  и погрузился в купаленку, глубина которой оказалась почти по самую шею.

 – Здорово! Ну вы даёте! – За забором в лучах отходящего на покой солнца выросла фигурка Светлинки. – Даже и не вскрикнули! А я так не умею. Как в родник окунусь – само визжится. Холодно ведь уже – солнышко эвоно как низко?

 – Привет, Светлинка! Куда на ночь глядя направилась? – помахал он рукой.

 – В луга пошла. Купальские травы собирать. Бабушка сказала, что сегодня Аграфёна Купальница… если двенадцать цветов собрать да под подушку положить., тогда много интересного во сне увижу, – смутилась Светлинка. – Да в росе бабушка велела выкупаться. Пока иду да погуляю немножко – роса уж и выпадет. Никогда в росе не купалась. Холодно наверное?

 – Ты же сама сказала, что ледяная вода тело обжигает, и сознание высветляется. Роса – та же родниковая вода. Только с неба на землю спускается, а не из земли вытекает.

 – Так то ж днём родничок ледянушкой обжигает… не холодно. А ночью в воде и холодно, и страшно. Бабушка после захода солнца даже и по воду не ходит и мне не велит – говорит, что ночью нечистая сила может в колодец утащить. Я-то вчера подумала, что вы холодной воды испугались… – попыталась перевести разговор со страшной темы Светлинка. 

 – Пиявкам в родниковой воде и холодно, и страшно. Оттого в ней и не живут. А с водяным всегда договориться можно, – пошутил Слава.

 – Бабушка говорила, что водяной в речке живёт? – неуверенно сказала Светлинка.

 – Во всякой воде водяной живёт, если его хлоркой оттуда не вытравили да через фильтры не размазали. Потому водяным и прозывается. В росе-то точно, что он есть, – пугнул девушку Слава.

 Ему показалось, что на шутливую пугалку Светлинка, словно кошка в ответ на игривое лаяние незлобивого пса, мгновенно напряглась и подняла на загривке шерсть, поставив перед собой незримую преграду.

 – Ну, вы меня ещё постращаете – назад придётся возвращаться… И без того страшно. А вы когда-нибудь видели водяного? – так же мгновенно расслабилась девушка, поняв, что он всего лишь безобидно с ней играет.

 – Не довелось. Он же невидимый. Дух. Как воздух… как вода. – Слава, вылезая из купаленки, вспомнил только что увиденное невидимое в своём полёте на гуслях и содрогнулся.

 – Ну вот, и вам всё же холодно, – не осталось незамеченным его движение.

 – Не-е, водяной за ногу хотел схватить, из его лап вырывался, – не стал менять шуточно-пугливый тон разговора Слава.

 – В том родничке – у Офониной мельницы – даже денежки лежат… Это водяному их бросали? – спросила Светлинка, каким-то образом почувствовав в бородатом собеседнике  знатока народных обрядов. Но он, занятый своими мыслями, отмахнулся:

 – Ты у бабушки-то спроси?

  – Я спрашивала. Не говорит она… Говорит, что это у родителей водичку выкупают.

 – Ну, раз не говорит, значит, и нет его. Значит, родители из земли водичку и струят. Бабушке надо верить… Купайся – не бойся. И в речке, и родничке, и в росе. Никто не укусит.

 Воздушно-лёгкий вечерний разговор со Светлинкой, а ещё более, родниковая ледянушка немного поотвлекли, сняли напряжение и в теле, и в мыслях, поуспокоили. Но, как только Светлинка ушла, перед глазами снова встали два бойца: ему пригрезилось, что это они омывают чистыми водами родничков свои маленькие деревеньки – Славнево, где он сейчас постигал непостижимое разумом, и Стрелицу, в которую вросли его родовые корни.

 2

 Когда Слава пришёл в дом, Василий Петрович даже поиспугался:

 – Что с тобой, Славик? Что приключилось эдакое? На тебе лица нет – бледный весь. Ну-ко чайку горячего с медком хлебни. В какие дали тебя гусли занесли? Вот я, дурак старый, поспешливый! Не надо было тебя в глубину без присмотра отпускать, пока ближние дорожки не выведал да по мелкоте не набродился.

 Славу на минуту обуяло сомнение: может быть его видения покажутся Наставнику никчёмными и смешными? Но Василич со Славкой настолько явственно стояли перед глазами, он до сих пор слышал чуть надтреснутый голос Василича и звонкий голос Славки, что сомнение отступило – ну и пусть для кого-то будут смешными, а ему совсем не до шуток. И он выпалил:

 – Дядя Вася, я со своим дедом встретился. В детстве у бабушки только на фотографии его видел. Он в войну погиб… Без вести пропал.

 Василий Петрович не засмеялся. Он погладил Славу, словно маленького, по голове и со свойственной ему основательностью успокаивающе произнес:

 – Хорошо это, Славик. Родову встретить – это же очень хорошо. А я-то испугался. Подумал, что любопытство тебя с дорожки свернуло. Запредел ведь штука опасная: можно с добром встретиться, да и зло в нём недалече бродит, добычу себе выискивает. А любопытники-то – лакомая для него добыча… Самовар горячий. Давай-ко почаёвничаем и расскажешь всё по порядку.

 Но ученик ещё не сказал самого важного – того, что до сих пор стучало звонкими молоточками в висках и большим молотом гулко билось в сердце:

 – Дядя Вася. Мой дед и ваш отец вместе воевали, боевыми товарищами были… – выпалил он.

 Василий Петрович побледнел:

 – Ты батьку моего видел? Как узнал, что мой… – схватился он за сердце, – …что мой  батько вместе с твоим дедом был?

 – Фотография вот эта на стенке. – Слава безотрывочно глядел на маленькую фотографию, которую, наконец-то, разглядел сквозь годы, и никак не мог унять в себе волнение свершившегося чуда. – Это ведь ваш отец? А справа – молоденький – мой дед. Славой меня в его честь назвали. У бабушки такая же фотография висела, Высоко висела. Я маленький был… всё рассмотреть хотел, а достать не мог. Точно такая же! Эта же фотография! Когда у вас её увидел, никак не мог понять, почему такая знакомая. А на гуслях только заиграл, и память раскрылась.

 – Погоди, Славонька, дай одышкаться, – присел на лавку Василий Петрович.

 Теперь поиспугался Слава: напрасно он вот так, с ходу, под впечатлением увиденного выпалил оглушительную весть.

 – Дядя Вася, Василий Петрович, с вами всё в порядке?

 – Всё в порядке, Славонька. Всё в порядке… Я ведь батьку своего всю жизнь искал. И запросы во все архивы слал… и гусельные звоны вовсюда направлял. Нигде найти не мог. Никакой весточки, окромя этой фотографии да короткого письмишка, что жив-здоров, фашистов бьёт, и что на фотокарточке он со своим боевым дружком Славкой. Меня ведь до полного возрасту дедко поднял. Мать тоже ранёхонько померла – семигодового оставила. Старшие-то без родителей быстро из гнезда вылетели, а я так последышком здесь и сохранился. Погоди немного…

 Василий Петрович ушёл за переборку в куть, и до Славы донёсся запах валерьянки.

 – Дядя Вася, полежите немножечко, – помог он Наставнику добраться до лавки и прилечь. – А я пока пойду прогуляюсь.

 Он вышел на улицу и присел на скамейку лицом к речушке, которая здесь, у деревни протекала степенно, чтобы не осудили её за норовистость люди. Лишь серебристыми рыбёшками речушка выплёскивала из своих глубин скрытое там озорство, шутливость, радости, печали, счастье, горе. В её воды то неспешно, то бурлясь на перекатах, впадали многочисленные ручейки историй и сливались в одной большой реке памяти. 

 Память. Какая ты, память? Почему иногда ты не можешь достать простенький стишок, что забрался под лежащую на твоём дне корягу, а иногда вымываешь со дна невиданные и незнаемые, опущенные далёкими предками в глубокий омут богатства? Ты струишься из чистых родничков маленькими звонкими ручейками отдельных историй, но имя твоё – Океан. Океан памяти живёт и волнуется в каждом человеке. Только кто-то бродит по его берегу, вслушивается в безмерное дыхание и лишь удивляется открытой взору громадности. Кто-то покачивается на его тёплых голубых волнах и бездумным тараканом-водомером скользит по поверхности. Кто-то опускает голову в воду и, сдерживая дыхание, замирает перед размытыми очертаниями, лучами исходящими от чего-то незнаемого. А кто-то ныряет в самую глубину, не страшась утонуть и быть погребённым под толщами памяти. И на самом дне находит сказочные древние царства, останки кораблей, когда-то давно носивших по твоим волнам человеческие жизни и разбившихся о скалы гордыни… находит в тебе неисчислимые сокровища человеческой мудрости и сгнившие сундуки человеческой глупости.

 Как проснулась ты, Память? Или прав Василич – гусли тебя, спящую, из черепушки извлекли? Но откуда проявилось доселе никогда не виденное и незнаемое? Какой нитью соединилась ты со вселенской памятью, не зафиксированной ни в книгах, ни на магнитофонных плёнках, ни в двузначных кодах, а хранимой давно ушедшими Василичем и твоим дедом, хранимой дядей Васей и бессчётными человеческими жизнями, собравшими воедино миллиарды тысячелетий радости, боли, знаний и заблуждений? Неужели можно вот так взлететь на крыльях звуков не в прошлое или будущее, а, как сказал Василич, в Вечность? И как тогда не заблудиться в Вечности среди множества переплетённых в ней тропинок?

 Заходящее солнце повисло над рекой, словно ожидая попутчика, готового пойти с ним в ту пучину, где оно ежедневно оставляет сжатый горячими серпами лучей урожай жизни, и на другое утро вернуться в новый день. Кукушка за рекой охрипла и замолкла, отсчитывая года, а в противоположной стороне, в деревне, закуковала другая кукушка, предуготовляя вехи для пролегающей далее в Вечности дороге жизни…

 ***

 Когда Слава вернулся в избу, Василий Петрович накрывал мерцающей золотистыми узорами скатертью Божью долонь – стол. Узоры походили на те, что украшали полотенечко, в которое обернул дед Микиша таинственное наследие прошлого, продляя его жизнь в воспреемнике.

 – Какая скатёрка красивая! – искренне восхитился Слава. Его ветхое полотенечко уже почти утратило золотистый оттенок, а скатёрка, казалось, хрустела своей впервые вскрытой свежестью.

 – Это поминальная скатёрка. Старинная… Не расстилал её ни разу. Специально берёг к батькову приходу. Маленького он меня оставил, когда на фронт ушел. Годик, поди, был… а я помню. Глаза его помню, руки помню… Как поцеловал меня напоследок – помню. Ждал его. Всю жизнь ждал. Вот и дождался. Спасибо тебе, Славонька! Спасибо, сынок! Неспроста, видимо, мы с тобой встретились. Неспроста ты ко мне пришёл, – на глаза Василия Петровича навернулись слёзы. Он обнял Славу родственным отеческим объятием.

 – Дядя Вася, это вам спасибо! Мне зрение открыли. Плутал по жизни, как слепой котёнок.

 – Глаза у тебя, Славонька, открыты были. Только одним глазам недоступно мир увидеть, добро в нём разглядеть. Сердце ты для добра отомкнул, потому и зрение твоё открылось. Сегодня ещё попросим родителей твоими защитниками быть, чтобы зло тебя не укараулило на той дорожке, по которой добро в мир понесёшь.

 – Как же мы их попросить сможем, дядя Вася? На кладбище вроде бы нельзя после обеда идти? – удивился Слава.

 – Нельзя на кладбище, – согласился Наставник. – Родители сами к вечеру приходят, если на поминок созвал.

 – А я не позвал их. Не догадался, – запереживал ученик, осознав свою непростительую для фольклориста оплошность.

 – Как же не позвал? Ты их в себе, в своём сердце с собой привёл, – успокоил его Василий Петрович. – Давай-ко стол накрывать.

 Когда белая скатёрочка обросла разными деревенскими вкусностями, которые нетерпеливо ждали своего часа, Василий Петрович со Славой отставили стол и невысоко – так, чтобы в подпол можно было пролезть человеку – приподняли две широченные половицы под ним. 

 – А теперь главное на стол выставим. Уже и не чаял, что придётся половицы поднимать, приколотить их хотел.

 – Что там такое, дядя Вася, – спросил не ожидавший увидеть деревенский тайник Слава.

 – Мёд у меня там. У меня везде мёд – единственное золото, какое признаю. Когда первенец народился, назвал его в честь деда Петром и кадцу мёда тогда же поставил. Обет дал – вскрыть, когда батьку найду. Сколько сейчас Петру-то у меня? За сорок давно уже перевалило. Давай-ко спускайся. Да лесенка там должна лежать, мне её подставь. Не спрыгнуть стариковским ноженькам вниз по молоденькому-то.

 Слава спустился в чистое сухое подполье. Из голбца сюда было не попасть, поскольку подполье пересекалось стенами сруба, и в эту его часть, под красный угол, другого хода, иначе, как через вскрытие пола, не было. Через два маленьких, в полбревна, окошечка для обдува подполья пробивался тусклый, отражённый щепками свет. Никакой кадцы с мёдом не было видно. К стене была прислонена небольшая лесенка, которая за годы, проведённые в полумраке, не потемнела и светилась таинственным светом.

 «Лесенка, помоги спуститься дяде Васе. Мы за мёдом пришли», – подумал про себя Слава, опасаясь, что за многие годы лесенка могла подгнить и не выдержать грузное тело. И лесенка ответила: «Конечно помогу. Я знала, что ещё пригожусь, – легла она к нему в ладони. – Когда достанешь мёд, забери меня отсюда, дай мне побыть на воле. Я сделана заботой и проживу долго». – «Заберу. Не переживай, лесенка», – успокоил её Слава.

 Василий Петрович сошёл по ступенькам уверенно, не так, как сползают, кряхтя, старики. В руке у него была маленькая сапёрная лопатка. Когда глаза попривыкли к подпольному сумраку, он осмотрелся:

 – Как сорок лет назад оставил, так всё и есть. Вон Петрушкина ножонка отпечатанная. Под ней и мёд у меня.

 Слава пригляделся. На чуть тронутом сериной бревне виднелся сажевый отпечаток детской ступни. Какой же он, этот Петрушка, сейчас вымахал? Слава попытался представить его – наверное, такой же, как дядя Вася: корненастый, крепкий деревенский мужик с незамутнённым взглядом.

 Между тем, Василий Петрович, что-то прикинув в уме, отступил от стены полсажени, прямо напротив следка аккуратно, всего на полштыка вонзил в землю лопату и начал неспешно откидывать жёлтый песок. Слава заметил, что в сумеречном подполье желтизна образует похожий на солнце круг. Вероятно, песком и сохранял кадцу с мёдом.

 – Дядя Вася, давайте я покопаю.

 – Погоди чуток. И ты ещё накопаешься. До кадцы дойду, чтобы не расколотить её. Ага, вот и она.

 Лопата глухо пристукнула, Василий Петрович разгрёб кружок кадцы и передал лопату Славе. Тот откопал небольшой просмолёный бочонок, и вдвоём они вытащили из подполья и взгромоздили довольно-таки грузную кадцу на пол в избе. Когда Слава поднялся вслед за Василием Петрович, то вытащил за собой и лесенку.
 – Это ты правильно сделал, – одобрил хозяин. – Лесенку я заботливо по молодости связал – как знал, что в старости пригодится.

 Они водрузили кадцу на прочную деревенскую лавочку, Василий Петрович выбил затычку, и в загодя приготовленные вёдра заструилась тёмно-золотистая густая жидкость.
 – Дядя Вася, я алкоголь не употребляю, – испугался Слава, не приемлющий алкоголь с самого детства, с того самого времени, когда за праздничным столом глотнул из стакана лимонада со слитыми в него остатками водки, а потом долго стоял на улице, хватаясь за убегающие куда-то кусты сирени и с ужасом разглядывая копошашихся под ногами зелёных червяков.

 – Не алкоголь это, Славик. Мёд. Ставленый мёд. Не хмельной. Тризничали в старину таким. Поди, при князе Владимире он уже старинным напитком считался. Сегодня канун купальский, макушка лета – земля раскрывается, и небеса на неё сходят. Потому и родителей ты смог найти. Мёдом славу их забытую помянем.

 Василий Петрович перелил мёд в сияющую медную братынь, поклонился в красный угол, и, прежде чем поставить там же братынь, отлил себе и Славе в стаканы золотистого напитка:

 – Пожалуйте, родители праведные, к нашему столу. Мёда с нами выпейте, хлеба-соли с нами откушайте! – перекрестился он. – Ну, Славик, давай помянем родителей всех знаемых и незнаемых и всех забываемых. Помянем отцов, за родную землю головушки сложивших, чтобы не перестала память их и наша, и наша свеча бы не угасла.

 3

 Напиток золотистым радостным теплом растёкся по телу. Слава так и не понял, как в красном углу очутились Василич – Пётр Васильевич и его совсем ещё молоденький, точно такой же, как на знакомой с детства фотографии в овальном окаймлении, дед Слава – Вячеслав Андреевич. Наверное, они были там, а золотистый мёд лишь проявил их из невидимости? Оба они были в военных гимнастерках с опалёнными войной лицами – точь в точь, как на той, вернувшей их из небытия фотографии. Единственное, что отличало их проявленных от тех, замерших в прицеле фотообъектива –  это взгляды; они утратили суровую напряжённость. Глаза двух бойцов светились ясными звёздами, соскользнувшими с бранных концов полотенца, что свисали Небесным Путём с образа Николы Чудотворца и окаймляли неугасимый огонёк лампадки.

 Пётр Васильевич и Василий Петрович были похожи друг на друга, как две капли воды. Деревенские лица скрадывали возраст. Василий Петрович был постарше своего отца, но, вероятно, то ли потому, что ему не довелось пройти военных испытаний, то ли потому, что он был сыном, таковым отнюдь не выглядел. Слава поймал себя на мысли, что и он выглядит намного старше своего ещё безбородого деда, и так же похож на него. А если кому-то со стороны довелось бы сейчас увидеть их рядом, то, скорее всего, приняли бы Славу за старшего брата его деда. Видимо, прав был математик, который сложил лист бумаги, соприкоснув две находящиеся на разных его краях точки в одну…

 – Давайте, мужики, за встречу жданную братынь обнесём! – произнёс, наконец, Пётр Васильевич, когда все насмотрелись друг на друга, но ещё не решались сблизиться между собой даже словами. Он высоко поднял братынь и отлил из неё немного золотистой влаги. Мёд пролился на пол, растворил его и потёк в глубину, в земную толщу, прокладывая русло для выхода оттуда родовой могучести, невидимо питающей человека.

 Пётр Васильевич отпил из братыни и передал своему молодому товарищу. Тот, отпив, передал дяде Васе, а дядя Вася – Славе. Слава сделал глоток и почувствовал, как медовый напиток распределился между ними, объединил их в единый круг, приподнял над землёй и понёс куда-то вверх, в бездонную глубину неба. Стены избы раздвинулись в необъятную даль и ширь. Пол и потолок растворились в золотистом мареве. Стол стоял меж звёзд, в той самой россыпи, откуда Слава напивался и укреплялся светом в первом своём путешествии по звёздным мирам, откуда он ступил на сияющий путь в своём недавнем сне. Как и во сне, та же самая дорожка позванивала гусельными звонами, и ей откликались другие лучистые дороги, что исходили из скопления звёзд. Он хотел вернуть братынь Петру Васильевичу, но услышал рядом с собой шепелявый весёлый голос:

 – Где медок, там и Киршин роток. Сюда братыню передавай.

 По другую сторону от него сидел встрёпанный, словно воробей, старичонко, который дружелюбно скалился ему щербатым ртом. Лицо и руки старика чернели въевшейся в них копотью. И только глаза сияли голубыми звёздочками на чумазой роже.

 – Давай-давай, чего уставился. Не для того медок крепость набирал, чтобы в твоих руках её потерял.

 – Ты кто? – опешил Слава. – Бес?

 – Бес от меня в смолу залез, там вскипел – петухом запел, только хвост евонный торчит, когда бес вопит. Выходите, говорит, бесенятки, пока Кирша пьёт медок сладкий. Давай-давай скорее, пока бесенята не повылезали, батьку беса не поддержали, – быстренько пропел старичок удивлённому Славе, который был готов к чему угодно, но только не к таким встречам.

 Мужики заметили его замешательство. И если Василий Петрович так же, как и Слава, был ошеломлён наглостью втиснувшегося в тесный круг незнакомца, а Вячеслав Андреевич только заливисто смеялся, то Пётр Васильевич сразу нашёлся, что ответить:

 – Ну и Кирша! Где винцо, там и его лицо, – покачал он укоризненно головой. – Передай ему, Славка, братынь, пусть хлебнёт. Из нашего он роду. Есть у нас и такие старичонки – безгрешные душонки. В рай не пустили, из ада шуганули да дверь за ним затворили. Теперь развлекается: бесей хвостами друг с другом вяжет, да пинками под хвосты им мажет. Боятся беси его… Выпей, Кирша, да и честь знай.

 Пётр Васильевич перехватил Киршин шутливый тон, Вячеслав Андреевич утирал выступившие на глаза от смеха слёзы, и обстановка за столом сразу разрядилась. Слава передал братынь Кирше. Тот посерьёзнел, неспешно отпил, обтёр усы, степенно поклонился:

 – Благодарствую, честное собраньицо, за хлеб-соль, за ваше напиваньицо. Отгоню от вас бисей, чтобы не лезли на добрых людей, чтобы мёд хвостами не мешали да вас рылами погаными не стращали.

 – Ступай, ступай, Кирша. Займись делом.

 Кирша скрылся среди звёзд, а братынь пошла дальше – туда, где среди звёзд сплелась лучами единого сияния многочисленная родова.

 Никогда не видевшиеся, но такие близкие друг другу люди, казалось, уходили не вдаль, а вливались каплями выпитого мёда в Славиного деда и Василича, всё теснее и прочнее скрепляя их между собой, а те за разговорами передавали могучесть своего рода Славе и его Наставнику.

 – Ну вот, сынок, и довелось свидеться, – журчал голос Василича. – Ишь какой вырос. А для меня – как был младенем, коего под попку шлёпнул, когда на фронт уходил, так младенем и остался. Глаза-то нисколько не изменились.

 – Отец, мне всегда кажется, что помню, как ты уходил! Руки твои помню… Так мечтал об этой встрече! Среди звёзд тебя искал. Да разве найдёшь? Эвоно их сколько!

 Они переплели пальцы рук и ласкали, оглаживали взглядами каждую черточку любимых лиц.

 – Дед, только по фотографии тебя знаю. Когда маленький к бабушке Глаше ездил, у неё твоя фотография рядом с бабы Надиной висела… А отец уже умер.

 – Знаю я, Славка. В одном месте родовой пребываем. И баба Надя там, и Андрюшка, и баба Глаша. Лучше расскажи, как ты оперился да к звёздам взлетел?

 Слава степенно, как и полагается в таких случаях, рассказывал, чем занимается, как с Василием Петровичем – сыном боевого друга деда сошёлся, как гусли сделал, как взлетел на гуслях и сразу род свой в звёздах сыскал. Передавал Славка поклоны многим поколениям родителей, что давно ушли в небесный мир и тёплыми взглядами согревали оттуда его сердце. Он перечислял всех знаемых, кланялся всем незнаемым, просил прощения у всех забываемых. И возрождённые поминанием родители подходили к нему, отвешивали ответные земные поклоны и благодарили за то, что он хранит их память.

 Когда поклоны были переданы, стало понятно, что разговоры никогда не переговорить. Пётр Васильевич пооткинулся от стола и, подправляя рукой звук, завёл знаемую всей Россией песню:

 Уж вы горы, вы горы,
 Горы вы Валдай… ой, да вы Валдайские.

 По всей России в разные времена уходили на ратный труд и оставляли на чужбине свои буйные головы её сыны. Гор было много. Валдайские, Воробьёвские, Уральские, Кавказские… Все они порождали бел-горюч камень, из-под которого текли по России реки неуничтожимой памяти.

 Вы Валдайские... – выводил голос Василича. А его сын и два Славки подхватывали:

 Да ничего-то вы, горы,
 Горы не спородили.

 Породили вы, горы,
 Ой, да бел горюч камень.

 Из-под камушка течёт,
 Течёт речка быстрая.

 Как на этой на реке
 Вырос куст ракитовый.

 Как на этом на кусту
 Сидел млад ясён сокол.

 Не бил ясный сокол, не клевал чёрна ворона, но и в земли свои не пропускал. Крепко удерживал он ворона в когтях, честью выспрашивал про честью павших на чужбине воинов своих – не захватчиков, но освободителей от власти тьмы:

 – «Уж ты где, ворон, побывал?
 Где погуливал-летал?»
 – «Я погуливал-летал
 Ой, да во диких степях».
 – Уж ты, ворон, что ты там видал?»
 – «Чудо дивное там я видал,
 Лежит тело белое, молодецкое,
 Никто к тому телу не приступится,
 Приступилися к нему три ласточки:
 Перва ласточка – родна матушка,
 Друга ласточка – сестра родная,
 Третья ласточка – молода жена…»

 – Не согласен я, что молодая жена плачет росой высушливой, – уверенно оборвал Славин дед песню и крикнул в космическую даль:

 – Надюшка!

 Рядом с ним оказалась красивая улыбчивая женщина – баба Надя, знакомая Славе по фотографии. Волосы её по старинке были тщательно забраны двумя платками, руки смущённо перебирали беленький передник. Дед обнял её.

 – Крепко меня Надюшка ждала! И на земле ждала, и на небесах ждала! Не росинками  слёзы она проливала, а всю себя слезами в Небесный Путь вылила. Вот, Надюшка, не зазря ты Андрюшку в себе выносила. Вишь, какой внучок у нас вырос.

 Из-под ног бабы Нади ниточкой выходила та самая звучащая гусельными звонами дорожка, которую из множества их, переплетённых в Вечности, выбрал Слава.  Дорожка стелилась ему под ноги, протягивалась в бесконечность большими и маленькими прожитыми жизнями, а другим своим концом устремлялась к сияющему вдалеке Глазу Мудр. Баба Надя, уходя по ней в прошлое, махала и махала Славе рукой. Вместе с нею растворялись в космической безбрежности Славин дед и Пётр Васильевич, издали мигая им с дядей Васей приветливыми звёздочками…

 4

 Наступило время прощания с немногочисленными жителями уютного Славнева. Все они собрались в доме у Василия Петровича, степенно расселись, провожая прирастившего в себя свет их деревеньки гостя. Славу усадили на поперечную лавку в красный угол. Бабушка Нина со Светлинкой на правах ближних соседок устроились рядом с дядей Васей на дольной лавке. Остальные бабульки, весёлый мужичок, что предлагал Славе посмотреть на чердаке доски, два его мужающих сына, весёлая беззаботная Иришка и несколько приехавших к старикам женщин с маленькими ребятишками, которых Слава видел лишь мельком, заняли всю дольную лавку, оставив гостя на почётном месте одного.

 Василий Петрович, как и вчера, вытащил из бочонка штырёк-затычку, налил в братынь стоялого мёду и, начиная со Славы, утицей запустил братынь по сплочённому деревенскому кружку:

 – Давайте, дорогие мои, братынь обнесём – на счастье гостя да и всей молодяжки. Пусть нас, стариков, они своими жизнями продолжат. Пусть не засосёт их болото зыбучее, не догонит горе горючее, обойдёт стороной зло злючее. Чтобы непреклонно молодость хранила старину отеческую, как мы её хранили, рассевала в мире свет да добро, как родители праведные их рассевали!

 – Ой, Васютка, скусно-то как ты натворил гостю мёду, – отпив, похвалила напиток баба Нина. – На-ко-ся, Светлинка, попробуй. Можно ли, Васютка, девке-то экое?

 – Не хмельное, не боись, Нинка. Мёд Светлинке только радости поприбавит да тоску по Славику задавит, – шуткой поддел дядя Вася девушку.

 – Вот ещё, – фыркнула Светлинка и покраснела, спрятав лицо в братыни. А когда передала братынь дальше, смущённо опустила в пол свои всегда озорные глаза.

 – Хорош парень-от нас навестил – ласковый да весёлый. По городам, поди, немного таких, а, Светлинка? – подхватила дяди Васину шутку баба Оля, заставив не меньше Светлинки смутиться Славу. – Провоткаешься. Иришка быстро из-под носа уведёт, – кивнула баба Оля в сторону Иришки, и та с поистине деревенским лукавством подтвердила:

 – Уведу. Охоткой не согласится – приворожу… Скажешь ли, бабка Оля, наговорные слова-то?..

 – А мне поначалу показался строгий да сурьёзный, когда про Васютку-то спрашивал. «Где, – говорит, – дед Василий живет?» – перевела баба Нина начинающий заворачиваться вокруг внучки разговор в иное русло. – Я ему говорю: «Бороду сбрей», а он мне: «Нос, – говорит, – да уши обстриги, так и бороду сбрею».

 – Ой, ты, завиралка старая, – оборвала её бабушка Люся, сидевшая у самого входа. – Не слушай нас, Славонька, наплетём всего. Язык-от без костей лягается. Полюбили-то мы тебя как все! Обходительный ты парень да незаносливый…. 

 – А бородищу-то всё равно состриги. Молодой, а борода, как у старичища какого, –нисколько не обиделась на «завиралку» баба Нина и всё же завершила свою мысль, которая родилась ещё при первой встрече.

 – Борода ему нужна, чтобы знания в неё окладывать. Вишь, по деревням Славик ходит, всё, что слышит, в бороде хранит, – вмешался в разговор дядя Вася.

 – На гуслях-то научил ли ты, Васютка, его бряцать?

 – Играть научил. Бряцать-то – не хитро дело…

 – Ну-ко взыграй, Славик, помяни старину-матушку. – зацепилась за слово баба Нина.

 Слава не стал отказываться, достал уже убранные в большую сумку гусли и завёл ту игру, что сама заставляла ноги пуститься в пляс. Баба Нина не выдержала, как-то негромко приохнула и вынеслась на серёдку избы:

 Ах, забавочка, забавочка –
 Забыть вас нелегко,
 Ваши синие глазёнки
 Пали в сердце глубоко, – выдохнула она из себя частушку.

 За ней вышли на круг и трое других старушек:

 Нас четыре, нас четыре
 Нас четыре, как одна,
 Гусляра себе приманим
 Хоть со неба, хоть со дна.

 – Ой, Славик, молодец! Ну, спасибо, уважил, – запыхавшись после пройденного плясового кружка, вернулась на лавку баба Нина.

 – Добро взыграл, добро! – уселась вослед за ней баба Люся. – Тренькать-то все мы умеем, а до игры не вызрели.

 – То-то я и гляжу – опять ночесь шарики по небу летали. Эдак и подумала, что новый гусляр народился? По Васюткиной-то игре давненько не лётывали. Видел ли, Васютка, топерича-то?

 – Не видел, Ольга. И топерича… всё-равно не видел… Я и никогда их не видывал, – обернулся Василий Петрович к Славе. – Одни бабские досужие вымыслы про эти зелёные шарики.

 – Давненько они и не лётывали.. Как ты в гусли перестал играть, так и не бывало их боле… – не обращая внимания на его ворчание баба Оля тоже обратилась к Славе, будто бы он был третейским судьёй в каком-то их застарелом споре. – В прежнее время, как Василий за гусли, так по небушку зелёные шарики скачут, искрами рассыпаются. А опосля небо чистое-пречистое. Звёзды так и сияют. И вчерась шарики все до единого рассыпались. И небушко – так уж звёздочками светило! Так уж светило!.. Ночь белая, а звёзды огоньками горят.

 – Вот, на меня грешат, что я эти их шарики запускаю… – сердито буркнул Василий Петрович.

 – Не думаю я ничего такого. Да ежели и запускаешь, так гусли худа не делают. И от шариков тех никто худа не видывал.

 – Что за шарики такие? – навострила уши молодёжь.

 – Старики говорили, будто это Огненный Змей летает. Может и он, а может и не он… – разъяснила баба Нина. – Будто бы, когда колдуны бесям работу дают – те Огненным Змеем к ним и являются. Так ведь шарики-то к Васютке не летают, Ольга. В небушке их разрывает.

 – Так оно, так, – согласилась баба Оля.

 – Васютка, может, гуслями-то бесей от нас и отгонял, коль уж эдак сходилось, что когда он играет, тогда они взлетают да размётываются?..

 – Так оно, так. От гуслей никому худа не бывало, а добра да радости с гуслями много повидали… – повторила баба Оля.

 Времени до автобуса оставалось немного. Оказывается, сюда Слава шёл большим лесным криулём, повторяющим речные изгибы. Прямая дорожка от Славнева выводила на оживлённую трассу, которая пролегала в ином измерении и даже не предполагала, что совсем недалеко от неё теплится лампадка исчезнувшей Руси.

 В этом населённом пункте ещё было население, хранимое некогда воздвигнутым обережным тынком. Эта деревенька не сдалась на милость сосущему свет. Она погибнет, как гибнут тысячи затерявшихся в просторах земли деревенек, но её гибель прирастит в людских душах добро. Она уйдёт из жизни, но не разменяет свою скромную славу на напыщенное тщеславие.

 Жители Славнева всей деревней проводили гостя до Офониной мельницы, где над речным перекатом уже не нависала немым укором обломленная заветная ёлка. Василий Петрович прошёл чуть подальше – показать дорожку, которая напрямик выводила на трассу к автобусной остановке.

 – Тут в полчаса добежишь, автобусы часто ходят – уедешь. Не забывай, сынок, Славнево. Приезжай. А то погостил бы ещё денёчек-другой… – тянул время Василий Петрович, ибо никак не мог оторваться от ставшего ему таким близким молодого воспреемника. Но пора было бежать к автобусу…

 На прощание они обнялись с дядей Васей. С гусляром Василием Петровичем Киршиным. В глазах Наставника блеснули слезы. А, может, это только показалось, и слезинкой сверкнул радостный солнечный зайчик, что перепрыгнул с гуслей в добрые голубые глаза?
   
 – Вот тебе на гуслярскую память, Славик. – Дядя Вася запустил руку в карман пиджака, который снова, как и при встрече, надел, тщательно отутюжив разогретым на маленькой печурке чугунным утюгом, и вытащил оттуда пять потемневших от времени гусельных шпынёчков. – Шпынёчки эти вместе с той золотой проволокой лежали. Дедко говаривал, что от Светозарных гуслей эти шпынёчки. По-старинному, вишь, выделаны. Что за гусли такие – сам не ведаю и тебе врать не буду. Один-то потерялся, видно… – поласкал шпынёчки в ладонях Василий Петрович. – Пусть у тебя хранятся. Моё-то время подходит, а гусельное умение только ты перенял. Может быть и окромя доброй памяти они сгодятся? Неспроста вещи веками ждут, чтобы к тому попасть, кто совладать с ними может…

 Они ещё раз крепко обнялись, и Василий Петрович долго-долго смотрел Славе вслед, пока тот не скрылся за поворотом мягкой лесной дорожки.