Прыжок в пустоту - Гл. 2 - Чаша жизни

                ЧАША   ЖИЗНИ

                Сказал я в сердце своём о сынах человеческих ,
                чтобы испытал их Бог, и чтобы они видели, что 
                они сами по себе - животные.
                Потому что участь сынов человеческих и участь животных
                - участь одна; как те умирают, так умирают и эти,
                и одно дыхание у всех, и нет у человека преимущества
                перед скотом; потому что всё - суета!
                Всё идёт в одно место; всё произошло из праха
                и всё возвратится в прах.

                Екклесиаст. Гл. 3, ст. 18, 19, 20


   Николай Иванович Понуров, доцент кафедры философии, без пяти минут доктор наук, хотя эти пять минут растянулись на пять лет, был чуть моложе Лугина. Был он рослым красавцем с мрачноватой физиономией и благородной проседью в висках. Сегодня у него было тяжёлое похмелье. Накануне он здорово напился. Утром идти было некуда, голова трещала, и он вышел из дому с одной целью - опохмелиться. Решив, что надо выходить из этого состояния мягко, чтобы окончательно осмыслить, что делать дальше, он опохмелился парой баночек джин-тоника. Высосал сразу обе, так как кроме тяжести и тупой боли в голове беспокоила ещё и жажда.  Полегчало, мир даже как-то заискрился, с лёгкой отрыжкой из души и чрева выпорхнул тухлый душок. Утро было ласковым и приятным, и ноги сами понесли его к Патриаршим Прудам, где частенько прогуливался его престарелый отец, ныне покойный. Иногда в раннем детстве он брал Николая с собой, но просил не баловаться и молчать.
   Подходя к одному и тому же месту, он каждый раз говорил: "Вот здесь раньше стояла скамейка, а вон там - пёстрая будочка "Пиво и воды"... Теперь их нет..." Маленькому Николаю в эти мгновенья почему-то делалось очень грустно и было жаль отца, который, казалось, становился ещё старше, и возникало предчувствие, что он долго не протянет.

   После его смерти Николай и сам стал туда ходить, особенно если нужно было поразмышлять, так что нет ничего удивительного, что он оказался там и на этот раз. Подойдя к заветному месту, он почувствовал, что к горлу подкатил комок. В следующее мгновение он увидел неподалёку высокую фигуру в сером костюме и узнал в ней академика Дналова, с которым отец нередко встречался именно здесь. Николай с отцом иногда бывали у Дналова дома. Отец почему-то шёл туда с большой неохотой, но Николай познакомился с племянником Дналова, и они с юных лет нашли друг в друге хороших собеседников, ибо то, что было в голове Николая, мало кто из его сверстников понимал. И поныне этот племянник, ставший профессором, оставался единственным человеком, к которому Николая что-то притягивало. Академика же он побаивался и недолюбливал. Вот и на этот раз подумал, что они с отцом почти ровесники, но отца уже нет, а этот будто набальзамированный. Не желая быть узнанным, Николай отвернулся и побрёл в другую сторону, но спиной чувствовал взгляд академика.
   Он не знал и не мог знать, что благодаря этому академику его отец прожил весьма долгую жизнь, что если бы не он - отец умер бы намного раньше, да и его, Николая, не было бы на свете. Он не мог знать, что отец в один прекрасный день раздвоился, и с тех пор в нём жило два Ивана - старый и молодой, которые вечно спорили, но благодаря "молодому Ивану" отец прожил по меньшей мере лишнюю четверть века.
   Он не знал и не мог знать, что всё началось именно здесь и обстоятельства сложились так, что в мозг Ивана Николаевича вцепилось одно слово - "Аннушка", а потом к этому слову привязались слова "подсолнечное масло" и "Понтий Пилат". Он только знал, что отец очень много рассказывал ему о Понтии Пилате. Он также не знал, что "молодой Иван" каким-то образом познакомился с Аннушкиной дочкой, и, будучи уже немолодым, женился на ней. Так он, Николай, и появился на свет божий. Жили они очень дружно, ссорились только из-за одного: мама всё беспокоилась о здоровье отца и, чтобы не было склероза, старалась кормить тем, что не содержит холестерина. Поэтому заставляла его всё есть с подсолнечным маслом, а он не то чтобы не любил, но имел какое-то предубеждение, и когда не мог сдержать маминого напора, в глазах появлялась та же тоска, что и на Патриарших Прудах.

   А подстрекала маму "баба Аня", это Николай однажды слышал. Она говорила: "Ну и чёрт с ним! Ты не спорь, а жарь себе картошечку на подсолнечном масле. А когда подаёшь ему, брось сверху кусочек сливочного, для запаху и видимости. Что поделаешь, раз он с придурью! Я вот слышала где-то, что есть один академик, какой-то уж очень умный и, говорят, бесстрашный, а всю жизнь боится простудить горло, всё ест и пьёт только в тёплом виде. Вот уж жена-то наверное замаялась... А раньше маслице-то было не то, что сейчас, семечками пахло! А сейчас что - запаха никакого, он всё равно не расчухает, так что ты жарь себе и корми, всё здоровее будет и поживёт ещё... Зарплата-то всё-таки профессорская, а сыночек-то растёт как на дрожжах!" Мама так и делала...
   Мама и теперь кормит своего нового мужа подсолнечным маслом. Он не сопротивляется, даже покрякивает. Но потом демонстративно намазывает хлеб толстым слоем сливочного масла и икрой, выпивает рюмку "Смирновской" и заедает этим бутербродом, смотря маме прямо в глаза, и покрякивая ещё громче.
   Через несколько месяцев после смерти отца мама вышла замуж за профессора Мамонова, работающего на той же кафедре, что и Николай. С отцом они были хорошо знакомы, но не дружны. Маму понять можно, она ещё молода и очень красива. Николай пошёл в её породу. Как у них вышло с Мамоновым - то ли кто-то сосватал, то ли он сам подъехал, что более вероятно, Николай не знал. Он жил своей жизнью, в своей квартире, у матери бывал редко и в отсутствие Мамонова, но часто ей звонил.

   Жизнью своей он до последнего времени был вполне доволен. Имел два высших образования - химическое и философское. Характер имел неровный, но упорный, и обычно всё ладилось. Не без оснований верил в Его Величество Случай. Призвание к химии возникло совершенно случайно: в школе учился неровно, и однажды химичка, которая его ненавидела непонятно за что и пыталась унизить при любом удобном случае, попыталась осрамить его перед классом за невыученный урок, выставить дураком. Все ждали, что он взорвётся как обычно, нагрубит, но он на этот раз ничего подобного не сделал, сам не зная почему, хотя вся душа кипела. Он вдруг засел за химию, да так увлёкся, что проштудировал всю школьную программу наперёд и влез на уровень вуза. Более того, он разглядел белые пятна этой науки и открыл в себе стремление и способность к логическому мышлению. Обо всём этом никто не знал. Через несколько месяцев учительница решила повторить унизительное действо, он видел это по её глазам и ждал. Началось. Она вызвала его к доске. Он умышленно начал путать, она с удовольствием поправлять, сопровождая соответствующими комментариями об умственных способностях некоторых, имеющих высокое самомнение. Незаметно он увёл её куда-то в сторону, и она запуталась сама. Класс напряжённо следил за их дуэлью. Тут он стёр с доски всё, что она писала, а это была сложная задача из органической химии, и была исписана вся доска. Она восприняла это как вызов и его срыв. Но он убористо, чтобы оставить себе место, написал всё, что она переписывала по своей шпаргалке, и не отрываясь расписал решение. Она, естественно, обмерла, случилась истерика, крик, что он над ней специально издевается, что невозможно это знать на память, что он вызубрил что-то и это случайно совпало с задачей. Он спокойно предложил задать ему другую. Она порылась в своей затрёпанной тетрадке и задала. Он вновь невозмутимо и безотрывно исписал доску. Вот тут она не выдержала и в слезах побежала к директору. Класс гудел!
   Естественно, что после школы он закончил химический факультет, и естественно, что блестяще. Но так как он всё постигал сам, у него сложилась и своя оригинальная логика мышления, и суть вопросов он постигал глубже, чем другие, стремился понять, почувствовать сам ход мыслей великих учёных, докопаться до условий и причин зарождения мыслей. Естественно, что его кумиром стал Менделеев.

   Но химией он не ограничился. Постоянно натыкаясь на "проклятые вопросы", стремясь понять их суть, много читал об учёных и их научных подвигах, читал книги отца по философии, слушал его рассказы о Понтии Пилате, о мистике, магии. Видя, что отец благоговеет перед академиком Дналовым, подружившись с Лугиным, обладающим острым умом и редким кругозором, Николай наполнялся знаниями и чувстврвал, что они в нём уже под давлением готовы выплеснуться в виде собственных мыслей и суждений.
   Конечно же, помимо всего прочего, он занимался и языками, особенно по примеру и под влиянием Лугина, а тот - под влиянием дядюшки. Но началось всё так же случайно, в школе. Начало аналогичное: немка его тоже не жаловала. Некоторую категорию женщин он вообще почему-то раздражал. Необъяснимая неприязнь - явление нередкое, а если это между учителем и учеником, то в конечном итоге страдает ученик, неосознаваемый протест которого выражается в неприязни к предмету обучения. Немецкий язык Николай основательно запустил, а его быстро не нагонишь, как всё остальное. Нависла угроза, что оставят на второй год, и это в девятом классе! Позор! Особенно перед Людкой, в которую он влюбился, и, собственно, из-за неё и не лезло ничего в голову в последнее время. Конечно же, на тройку он тянул, но его решили проучить с воспитательной целью и назначили на осень специальный экзамен. Деваться некуда: началось лето, а он сел за учебники - не идёт! Не идёт - и всё! Не в том дело, что трудно даётся или что-то непонятно. Просто какое-то отвращение. И вновь, как с химией, какой-то невидимый бес невесть как надоумил: плюнь! Займись английским! Он, не раздумывая, купил учебник за пятый класс, через нару недель - за шестой, а вскоре и все остальные. Язык давался удивительно легко, с азартом и удовольствием. Произношение - по пластинкам - легко усваивалось, были, очевидно, способности. Так к осени он уже сносно говорил, бегло читал, понимал речь, мог читать газеты, знал практически все тексты из учебников наизусть, успел прочесть несколько адаптированных книг, вышел на уровень второго-третьего курса языкового вуза и нагло явился в свой десятый класс, на урок немецкого, не сдавая назначенного экзамена. Немка, однако, была умнее химички. То, что он "нахимичил", было известно всем, и она догадалась, что он явился опять с каким-то сюрпризом. Но каким? Она решила поступить так: посвятить этот урок ему, устроить тот самый экзамен, но публично, чтобы он всё прочувствовал. Предложила что-то описать в пределах изучаемых разговорных тем. Класс замер. Ох, как было видно, кто сочувствует, кто злорадствует, кому безразлично, кому любопытно. Больше всех его интересовало, как реагирует Людка, но она просто смотрела в окно, будто ничего и не происходило.

   Каждый самоутверждается по-своему. Ему, видно, судьба определила такой способ - идти чему-то наперекор, но через труд, упорство, напряжение духа и разума, и через это одаривала его тем, что он, изучая самого себя, поднимался на очередной уровень самосознания. Это нелёгкое занятие - удел не очень многих. Отдаваясь таким порывам неосознанно, он вскоре начал понимать, что с ним происходит, что предстоит, и добивался желаемого. Он знал, что если не учитывать случай, побудивший его к действию и в котором он выглядит не лучшим образом, то результат его труда достоин уважения. А Людке наплевать! Он готов был видеть её в любом лагере - сочувствующих, любопытных, даже злорадствующих, в худшем случае - безразличных, но хотя бы вынужденных присутствовать, видеть и слышать... Она же была просто безучастна. Он начал говорить по-английски. Это произвело впечатление на всех, кроме неё. Безразличных и злорадствующих уже не было, сочувствовать тоже было нечему. Все стали любопытными. Она тоже смотрела на него, но пустыми стеклянными глазами. Раньше её взгляд казался ему загадочным, выражающим высоко парящую душу, росли крылья, чтобы до неё подняться. Теперь же эти крылья вмиг обвисли и его душа камнем рухнула вниз. Так потерпел он первое фиаско и крушение надежд на счастье. Учительница задавала какие-то вопросы, он отвечал, очевидно хорошо, но никакого куража уже не было. В конце концов немка спросила его по-английски: "Ты что, всё лето не отдыхал? - и, подумав, добавила: - на мои уроки можешь не ходить. Я договорюсь, чтобы ты ходил на английский, в параллельный класс. Расписание совпадает". Николай, остыв от эмоций, поблагодарил её тоже по-английски и попросил разрешения всё-таки ходить на немецкий, сказав, что тоже начал заниматься. Немка улыбнулась и уже по-русски сказала: "Хорошо, я не возражаю". С тех пор у него появилась какая-то злость и удесятерилось упорство. Поэт в нём почти погиб, а вот учёный проснулся. Немецкий он штудировал с таким же усердием, как английский, неприязнь немки исчезла, и он всегда чувствовал её участие в его делах. Теперь она - единственная из учителей, кого он поздравляет с праздниками и иногда просто звонит.

   Да, юность, юность... Юность быстро прошла, началось серьёзное занятие науками. После химического факультета он сразу поступил на философский, его заметил тот самый профессор Мамонов, ставший его научным руководителем, а впоследствии, опять же по воле какого-то рока, и отчимом.
   Карьера складывалась блестяще. Хотя Мамонов вызывал в нём неприязнь своим чванством, пренебрежением к людям, явным стремлением к роскоши, в уме отказать ему было нельзя. Николай чувствовал, что Мамонов его "тащит", потому что он ему для чего-то нужен. Быстро защитил диссертацию, быстро продвинулся в доценты.
   Отец был уже дряхлым и безучастным. Мама, видя, что сын увлечён только науками и отрешился от обычной жизни, считала это ненормальным, боялась, что кто-нибудь окрутит и женит, и занялась этим вопросом сама. Подобрала "хорошую партию из хорошей семьи". Свадьбу он помнит плохо, всё было как в тумане и вроде не с ним. Жена была хороша собой, умна, ему нравилась, но любви не было. Он всё помнил Людку, но её стеклянные глаза стали барьером, и он с того момента испытывал двойственное чувство: первой юношеской любви, не опалённой плотской страстью, которая, как известно, никогда и несмотря ни на что не проходит, и одновременно - полнейшего отчуждения. Так что Людка осталась для него ароматом юности, как запах черёмухи и сирени, но долго мешала кого-то полюбить. С женой они прожили недолго. Она тоже не воспылала любовью. Оба были достаточно умны и тактичны, разошлись спокойно и мирно, не заведя, к счастью, детей. Мама долго сокрушалась, всё попрекала "дурой Людкой", ведь от матери ничего не скроешь, хотя он никогда ни ей, ни кому-либо другому о своём чувстве и первом разочаровании не говорил. Но мама каким-то образом знала и чувствовала всё. Она говорила, что Людка плевать на него хотела, что ей нужен не умник, а кобель, что сразу после школы вышла замуж за какого-то спортсмена, нарожала детей, расплылась, и с особым пренебрежением отметила, что работает буфетчицей. Николай тогда ей тактично напомнил, что и бабушка Аннушка не благородных кровей, да и сама мама в юности стояла "по ту сторону прилавка", уже потом стала профессоршей. Мама заплакала, махнула рукой и больше этих разговоров не заводила.

   Однако по большому счёту всё шло хорошо, даже можно сказать прекрасно. Он, хотя и один, жил в своей квартире, в достатке, мама заботилась, покупала продукты, убирала квартиру, кормила пирожками, жареными на подсолнечном масле. Он увлечённо работал, ездил на всевозможные семинары, конференции, симпозиумы. Не всё ему нравилось, кое-что вызывало даже отвращение, так как он, будучи по своей сути настоящим учёным, для которого дороже всего истина, остро чувствовал всю фальшь и надуманность многих навязываемых позиций и точек зрения. Но он отлично понимал, что без этого не обойтись, что лезть на рожон - значит расставаться с возможностью заниматься наукой вообще, тем более философией. Он по сей день чётко помнил главный тезис Всесоюзной конференции по логике и методологии науки, проходившей в Паланге в 1982 году: "Логика и методология науки - это та сфера познания, в которой ярко проявляется взаимосвязь между философией, с одной стороны, и всей совокупности общественных, естественных и технических наук - с другой. К ней непосредственно относятся содержащиеся в партийных документах указания о необходимости в полной мере использовать новые возможности для плодотворных исследований как общетеоретического, фундаментального, так и прикладного характера, открывающиеся на стыке различных наук, в частности естественных и общественных". Железный, всеобъемлющий тезис! Главное - партийные указания, без них - никаких плодотворных исследований! Он сам участвовал в формулировке этого тезиса, и его шеф, Мамонов, одобрив "в целом", тут же вписал в текст про эти указания. И так складно всё получилось! Чутьё у Мамонова было особое, и на внутреннюю реакцию Николая он, не поднимая глаз, заметил: "Не дозволяй устам своим вводить в грех плоть твою и не говори перед ангелом Божиим: "Это ошибка!" Для чего тебе ДЕЛАТЬ, чтобы Бог прогневался на слово твоё и разрушил дело рук твоих" - и добавил, тоже из Екклесиаста, которого он, как и отец, да и Дналов, очень часто цитировал: "Не будь слишком строг и не выставляй себя слишком мудрым: зачем тебе губить себя?" Николай промолчал. Тогда Мамонов поднял глаза, самодовольно улыбнулся и изрёк уже от себя: "Бог не тот, кто даровал нам бытие, а тот, кто может его отобрать!"
   Неприязнь Николая в подобных случаях только возрастала, но он сдерживался. Терпел и позднее, когда после похорон отца Мамонов, как председатель похоронной комиссии, вручил Николаю небольшую отцовскую шкатулку, в которой лежала бумажная иконка, восковая церковная свеча и записка "Кто это обнаружит - передайте Николаю". И далее - прямое обращение: "Ты, Коля, много читал. Напряги память, где ты читал об этом. Прощай". И надо же было так случиться, что это нашёл Мамонов, что именно он рылся в вещах отца... Неприязнь Николая перерастала в омерзение, но что было делать? Мамонов - председатель похоронной комиссии, все заботы легли на него. Мама, конечно, сильно переживала, ей было не до этого, а ему, сыну, и в голову не пришло сразу же ринуться в отцовский кабинет. Так что если рассудить, то Мамонова нужно лишь благодарить за всё, что он делает. И вообще - он нормальный, основательный человек, здраво смотрит на жизнь. На таких всё и держится, и поэтому он вправе  желать себе благополучия и жизненного комфорта, вправе выказывать своё превосходство над многими, и даже быть в какой-то мере циничным. Такие противоречивые чувства жили в душе Николая по отношению к Мамонову: интуитивная неприязнь постоянно боролась с разумным уважением.

   Иконка и свеча, а также таинственность этих предметов, исходящая от отцовской записки, сделали их магическими и для Николая. Он сколько ни напрягал память, так и не смог вспомнить, что и где об этом читал; не мог связать эти предметы ни с чем, словно какая-то сила препятствовала этому, лишь вызывая смутное душевное волнение и тревогу, похожую на ту, которую испытывал отец на Патриарших Прудах. Одно было ясно - предметы культовые и для отца имели особое значение, напоминали о чём-то очень важном в его жизни. Стали они талисманами и для сына.
   Постепенно всё успокоилось, обрело свою колею. Николай закончил работу над докторской, представил к защите. Мамонов уже занял место отца и на работе, и в доме. Николай же, молодой, блистательный и перспективный холостой доцент, стал объектом внимания "слабого пола". Он это чувствовал, на женщин стал смотреть оценивающе, зачёты и пятёрки ставил студенткам не только за твёрдые и глубокие знания. Цинизм его наставника отчасти проникал и в него. Он считал себя хорошим психологом и, будучи философом, профессионально подошёл и к изучению психических процессов. Он чувствовал некоторый пробел именно в этом. Всё больше слонялся к тому, что развитие логического мышления, переросшего в духовно-интеллектуальную систему познания, систему научного мышления, невозможно без так называемой интроспекции, способности человека всё пропускать через себя. Ему становилось ясно, что один чистый разум ничего не стоит, как, к примеру, чистая математика, которая так и остаётся никому не нужной абстракцией, если её законы не применять в фундаментальных науках и даже в быту. Так и разум без духа, без эмоций, ничего не значит для человека, для его самосознания, так же как для компьютера. Николай всё больше осознавал неразрывность, нерасщепимость скрытого и открытого знания, реального и мистического, внутреннего и внешнего, а также взаимного поглощения,обращаемости этих процессов. Такое мышление, и даже убеждение, естественно, не укладывалось в рамки идеологизированной философии. Всё это было в голове Николая, а не в диссертации. Диссертация для ярлыка, своего рода патент на право думать и хоть что-то говорить вслух. А собственное "внутреннее знание" - авось да пригодится.
   Николай основательно изучал историю психологии. Его особое внимание привлёк Вильгельм Вундт, выдвинувший мысль, что психология имеет уникальный предмет - непосредственный опыт субъекта, постигаемый путём самонаблюдения, интроспекции; что все остальные науки лишь изучают результаты переработки этого опыта; что вследствие этого психология лежит в основании всех других наук и является основным направлением познания - психологизмом. Он сделал для себя вывод, что если философию считают наукой наук, то психологию следует признать "наукой науки наук". Его ничуть не смутило, что он тем самым загнал для себя психологию в ложе чисейшего субъективизма. При удобном случае он обсудил это с Лугиным, так как теперь его стали интересовать и вопросы нейропсихологии и психофизиологии. При  разговоре присутствовал академик Дналов и точки зрения всех троих совпали. С тех пор Николай чувствовал, но исключительно в сфере познания, что они трое как бы "повязаны".

   В общем, всё шло своим чередом. Жениться он не собирался, но не тут-то было! Природа требует своё, змей-искуситель всегда рядом, и Николай потерял голову из-за одной юной прелестной студентки. Они расписались, и он был на седьмом небе от счастья: в ней было всё - и душа, и тело, и ум, и нежность, и ласка, и способность предугадывать желания, и кулинарные способности, и чистоплотность, и хороший вкус. Была, правда, некоторая жадность, но женщине это свойственно, и он не видел в этом ничего дурного, так как тем самым она подчёркивала свою приверженность всему, что его касалось. Ведь как-то она должна была выражать чувство собственности к нему самому! Ведь он и впрямь весь, без остатка, принадлежал ей по праву! Она им гордится! Сама всегда и везде подчёркивает его превосходство, что она - при нём, но при этом он принадлежит ей и только ей! Что же ещё нужно мужчине, чтобы не страдать комплексом неполноценности? Но более всего он радовался, что Людка наконец отпустила его душу, став даже не "ароматом юности", а как бы засушенным цветком меж страниц книги жизни. Иногда приятно открыть, и тогда засушенная память на мгновенье может ожить в каком-то дальнем уголке сердца, куда никто не добирается кроме него.
   Дом наполнился гостями, маме она понравилась, и отношения вновь потеплели. Похоже, что и Мамонов был этому рад и настойчиво приглашал запросто "к себе", то есть в родное гнездо Николая. Начались застолья, именины, дни рождения. У Мамонова вдруг объявился дальний родственник, тоже студент философского факультета, комсорг курса. Познакомились в родном гнезде и Николаю сразу стало неприятно, что тот сел за стол на его привычное место, и на нём были домашние тапочки Николая. В следующий раз он пришёл вместе с Мамоновым к Николаю и с той поры зачастил. Неприязнь Николая возрастала, "мамоныш", как он его окрестил, имел нагловато-сальный взгляд и аккуратную прилизанную причёску, подобную тем, какие были у щёголей в кинофильмах тридцатых годов. Он любил умствовать, но всё в конечном итоге сводилось к одному - красиво жить не запретишь! Всем своим поведением он подчёркивал, что Николай для него идеал, но выглядело это фальшиво. Во всём старался угодить и был чересчур назойлив. Это было одним из немногих человеческих качеств, которые Николай не терпел, хотя ко многим другим относился более чем снисходительно. "Мамоныш" старался казаться прагматичным, слегка циничным, и, конечно же, эрудитом. Всё время кого-то цитировал, чаще Ницше. Исповедовал позицию Гоббса, что естественное состояние людей - это "война всех против всех" как состояние неистребимого стремления к самосохранению и естественной выгоде. Николай быстро заметил, что "мамоныш" не так уж глуп, весь в своего премудрого родственника, видимо, такая уж порода. Обычно, если в разговоре касались малознакомой "мамонышу" темы, он умолкал, чтобы не проявить своей неосведомлённости, но затем, основательно порывшись в литературе и подковавшись, старался при новой встрече вернуться к теме и блеснуть своими познаниями. Николаю это было знакомо по самому себе, но существенная разница заключалась в том, что Николай, углубившись в новое знание, растворялся в нём сам, а этот растворял его в себе.
   Часто приходили подруги новой жены со своими друзьями. Николай им симпатизировал. Чувствуя себя молодым, он понимал, что это уже следующее поколение, но был благодарен судьбе, за то, что может общаться и с ними, и с маститыми коллегами на равных. Возможность жить во всех возрастных слоях, понимая и тех, и других, видя их противоречия и как бы наблюдая со стороны, и даже несколько сверху,давала ему богатую пищу для психоанализа. Он видел в этом маленьком обществе как бы срез всего социума. В этом срезе отчётливо проявились все "прелести" так называемого "периода застоя".

   Но вот застой кончился. Явились две сестры - "перестройка" и "гласность", а вскоре и непонятно кем зачатое общее дитя среднего рода "новое мышление", с ударением на "ы", громко заявившее, что оно явилось на свет божий на радость не только  нам, а всему миру.
   И вот тут пошло - поехало... Кто-то моментально перестроился, например, парторг кафедры товарищ Подкопаев, но поспешил, кое-что недо-, а кое-что переперестроил. Вскоре понял, затих и стал ждать указаний. Главной его ошибкой оказалось самообольщение, что можно говорить, наконец то, то, что думаешь. Человеком он был, в общем, хорошим. Пришёл на кафедру недавно, из военных, из политработников. В той системе и защитил кандидатскую диссертацию. Знал множество анекдотов и баек, его любили слушать. В общем, был душа-человек, как и положено комиссару. Когда началась перестроечная антиалкогольная кампания - делился опытом, как делал это в армии, в которой всегда пили, но всегда боролись с этим злом. Его принцип был таков: если пьянку нельзя предотвратить, то её надо возглавить! Ещё он любил говорить, что у него "есть своё мнение, но он с ним не согласен". И вот возрадовался, что, наконец, может соглашаться с собственным мнением! Рановато, однако... Николай вспомнил о нём, потому что не далее как вчера они случайно встретились и вместе "хорошо посидели"...
   Пример Подкопаева насторожил других, менее торопливых. Все затаились в ожидании, куда дунет ветер и повернёт флюгер, чтобы поставить свой "парус" под нужным углом и плыть-таки в своём направлении. Всему научились, вот только прямо против ветра плыть под парусом никак невозможно, нужно делать зигзаги, тогда хоть и медленно, но продвигаться можно. Некоторые прыгнули на своего "конька", некоторые окончательно "спешились". Николай тут вспомнил совершенно идиотскую, нелепую, но в то же время какую-то суперглубокомысленную поговорку, которую он однажды услышал от Подкопаева: "Сытый конному не пеший".
   Начались кафедральные совещания по новым партийным указаниям и новым литературным произведениям мирового значения, сменившим ещё не успевшую остыть трилогию трогательно-назидательных мемуаров одного из последних главных партийных мудрецов. Начались семинары по расширенному и углублённому осмыслению "нового мышления". К прежнему мышлению Николай привык, оно ему не мешало, для себя он выводил за скобки всё наносное и конъюнктурное, и очень многому в этом умении научился именно у Мамонова. Теперь же его просто почему-то от всего тошнило. Он был близок к тому, чтобы возненавидеть всё, чем занимался с таким рвением, упорством, и даже удовольствием.
   Первое время Мамонов тоже было засуетился, но вскоре обрёл прежнее спокойствие. Даже начал назидательно предвещать дальнейшее развитие событий: кто-то у него был "там" и подпитывал информацией. Однажды он отозвал Николая и доверительно сказал:
 - Вот что, дружище! С защитой, сам понимаешь, придётся повременить, месяц-другой переждать. Скоро определится генеральная линия, тогда и подчистишь работу, что-то уберёшь, что-то добавишь. Кто знает, кого завтра будут критиковать, а кого возносить? Пока в ВАКе дойдёт очередь - много воды утечёт, и разве угадаешь, что будет считаться истиной? Ещё и нахлобучку получим за незрелость суждений! Так что потерпи, это ведь не твоя любимая химия, где вода так и будет аш-два-о, и не арифметика, где дважды два четыре при любом режиме. Это, брат ты мой, фи-ло-со-фия! - многозначительно воздев указательный палец сказал Мамонов. Николай пожал плечами: что тут скажешь?
 - Ну вот так-то...- продолжил Мамонов, - Я тебе всё равно протолкну, а пока помоги моему несчастному, он ведь в этом году заканчивает, надо трудоустроить... Тему я ему подобрал, ну, а остальное посмотришь сам. Нам с тобой смену надо растить, давать дорогу молодым!
   "Обложил со всех сторон", - подумал Николай и увидел по взгляду Мамонова, что тот понял, какие мысли его посещают. Как бы в подтверждение этого Мамонов вновь изрёк из Екклесиаста:
 - "Хорошо, если ты будешь держаться одного и не отнимешь руки от другого, потому что, кто боится Бога, тот избежит всего того". - И добавил: - "Не предавайся греху и не будь безумен: зачем тебе умирать не в своё время?"
   Да, Мамонов умел жонглировать чужими изречениями: вроде бы и не его слова, но - в точку! Ведь если бы это были его слова, то иначе как угрозу их понять было бы невозможно, а так - иносказательно... Однако Николаю почувствовалось в этом разговоре нечто зловещее...

   Но казалось, что всё это мелочи жизни. У него был дом, складывалась семья, уже хотелось уюта, было отменное здоровье, душевный комфорт и даже любовь! Он трепетно оберегал это чувство. Помимо естественной природной страсти и достижения полнейшего удовлетворения во всех неведомых ему ранее проявлениях, он испытывал томную нежность к жене, часто украдкой смотрел на неё, когда, например, она что-то готовила на кухне. Он любовался её нежной шеей, розовыми мочками аккуратных ушей с крошечными бриллиантовыми серьгами, по-детски невинными завитками волос, грациозной талией, и к горлу подступал комок. Девятнадцать лет, совсем девочка! Он сознавал, что походил на холёного и достаточно молодого жеребца, но ему трудно было поверить, что его могла так пылко любить это хрупкое, юное, нежнейшее создание!
   Вскоре, однако, и тут жизнь дала едва заметную трещину. Николай заметил несколько большую теплоту со стороны жены к "мамонышу", чем к другим представителям сильного пола. Этот "гнус", как окрестил его в душе Николай, стал всё чаще бывать у них в доме, так сказать, "запросто". Предлог был: Николай стал его научным руководителем и его подопечному очень часто требовались советы. Он так увлёкся, так пристрастился к науке! Почему-то чаще всего он нуждался в срочных советах именно тогда, когда Николай где-либо задерживался. Конечно, не ждать же на улице, ведь все свои, всё запросто!

   Вторым моментом стало едва заметное неприязненное, хотя и подчёркнуто вежливое отношение жены к его неожиданному гостю - соученику по школе и химическому факультету. Они учились в параллельных классах. Был он живой и подвижный, имел обезьянью хватку и координацию движений, благодаря чему, не будучи спортсменом, обыгрывал разрядников в настольный теннис и безошибочно попадал кулаком в челюсть любому боксёру или самбисту. А так как был задира, то его все боялись. Вот только с Николаем у него ещё в школе вышла конфузия, но именно после неё они и стали приятелями. И всё из-за той же Людки. Динамит, а так его звали за безудержную любовь ко всему взрывающемуся, тоже был в неё влюблён, да и жили они почти рядом. Николай бродил вечерами возле её дома в надежде встретить как бы случайно. Он сам напускал на себя эту романтику. Динамит его засёк и, конечно, всё понял.
   То, что Николай был на голову его выше и мощнее, не имело никакого значения, он вообще не ведал ни перед кем страха. И он подкараулил Николая во входном тамбуре школы для выяснения отношений. Николай привычно открыл первую дверь, ничего не подозревая, и получил сокруительный удар в челюсть. Отлетел к стене и ударился затылком. Потемнело в глазах, посыпались искры. Через мгновение - второй удар, с другой стороны, так сказать, для симметрии, как обычно говорил Динамит. Это была его обычная "артподготовка", после которой он предлагал вступать в переговоры. Николай не понимал, в чём дело, и ещё не осознавал, что это Динамит, потому что в тамбуре было темно, особенно после входа со света. Николай махать кулаками не умел, но умудрился схватить неожиданного противника за грудки и резко отбросить к противоположной стене. Тут раздался душераздирающий вопль, сбежались ученики, учителя. Оказалось, что со сены была снята отопительная батарея второго яруса и Динамит напоролся на подвесной крюк, который остриём вошёл ему сзади под лопатку, и он на этом крюке повис. Николай, не ведая причины нападения на себя и не питая никакого зла на Динамита, снял его, взвалил на плечи и потащил к школьному фельдшеру. Шума, крика и крови было много. Потом у Динамита рана воспалилась, положили в больницу, где, кстати, тогда проходил практику Лугин, будучи студентом младших курсов, помогал дежурному хирургу оказывать Динамиту помощь. Николай рассказал Лугину, что произошло, и тот помирил соперников.
   У Динамита была обширная флегмона, болел тяжело, и Николай посещал его каждый день, приносил мамины пирожки на подсолнечном масле, которые съедались несчастным страдальцем мгновенно. Узнав к тому же, что Николай и есть тот самый, который довёл химичку до истерики своими знаниями, Динамит, как обычно и бывает у людей с подобным характером, проникся к Николаю чувством нежнейшей, преданнейшей дружбы. А так как тоже любил химию, то позднее они вместе поступили на химфак, вместе учились.
   Непонятно почему, но к Людке Динамит ревновать Николая мгновенно перестал, хотя и знал, что ничего не изменилось. Однако продолжал бить на неё морды всем остальным, кто только на неё взглянет. Но и на него она не обращала никакого внимания. Было вообще непонятно, существует ли для неё различие полов. Одним словом, Николай и Динамит после того происшествия о ней просто не говорили, когда встречались, она как бы выпадала из их сознания и памяти. По распределению Динамит попал в какой-то "ящик", был счастлив и исчез на многие годы.
   И вот случайно встретились. Динамит вернулся в Москву. Николай затащил его к себе, они хорошо "вздрогнули" и досыта наговорились с полной откровенностью суждений, не обращая внимания на жену Николая, вернее, принимая её полностью за свою. Прилично захмелели, но когда Динамит прощался, то стал серьёзным и с той же полнейшей откровенностью сказал Николаю, покосившись на прошедшую мимо них жену:
 - Влип ты, брат, однако... Если что - зови...
   Вот эти два момента и засели в душу, и Николай, спустя некоторое время, после очередного визита "мамоныша", очень аккуратно намекнул жене о контрасте её поведения по отношению к этим двум людям. Она отшутилась, но слегка покраснела. И что-то с этого момента надломилось в их отношениях. Он это чувствовал, особенно в постели, когда её страсть вдруг стала казаться фальшивой. Он мысленно уговаривал себя, что это ему кажется, что он, по-видимому, её обидел, что преувеличивает и травит себя сам, что он, сильная и гармонично развитая личность, не должен подчиняться таким эмоциям. Да, он считал себя таковым, его воспитало общество с незыблемой и стройной идеологией, универсальными "воспитующими механизмами"...

   Мысль его перескочила на психологию и социологию. Да, тогда всё казалось незыблемым, вечным, раз и навсегда устоявшимся. В единую форму духа, разума и плоти заливался, подобно расплавленному металлу, субстрат человеческой личности, которая обретала заданную форму и застывала в виде монолита. Попробуй, разбей!
   Но вот исчезли партийные указания и исчезла "формовка личности". А человеческий субстрат, подобно расплавленному металлу, льётся и льётся, растекаясь по сторонам и обретая самые причудливые формы. Исчез и внешний фактор, если не задающий форму, то хотя бы ограничивающий "растекание". И нет внутреннего стержня, или, как у Карлоса Кастанеды, "точки сборки" собственного "я".
   Так Николай бродил по Москве и думал. Так в его голове перемежались личные воспоминания с профессиональными суждениями. Так был устроен его мозг. Теперь, после "перестройки", он понимал, что ни он, ни ему подобные, никогда и не были "гармонически развитыми личностями". Если и гармоническими, то по заданной гармонии, а не вследствие собственного развития. Все они были своего рода "зомби". Теперь же всё рассыпалось, надо "собирать себя по частям", но ему, видимо, это уже поздно...

   Он пробродил весь день. Близился вечер и чувствовалось приближение грозы. Быстро наростала духота, наступило полное безветрие. С запада медленно наползала свинцовая туча. Первая молния многолапым огненным пауком в клочья разорвала небо и раздался сухой треск, сменившийся оглушительным раскатистым громом. Вслед за первой, молнии засверкали беспрерывно, и громовые раскаты слились в общий грохот и гул. В похмельной и нафаршированной стихами, цитатами и бог сесть ещё чем голове Николая сразу всплыла картина Дантова "Ада" и строки двенадцатой песни:

          Ужасный гул великих сотрясений
          Раздался тут - казалось мне, что вновь
          Родился мир и что в огне молений
          Расплавит зло предвечная любовь.
          Тогда все скалы рухнули - в осколки,
          В минувший хаос обратяся вновь.

   Дождя всё не было. Порыв ветра поднял и закружил в смерче дорожную пыль вместе с мусором. Николай, глядя на смерч, про себя отметил: вот так из ничего рождается нечто, некий предмет, называемый смерчем. И это сгущение пыли от завихрения ветра так же исчезнет с его ослаблением. По воле ветра нечто возникло из праха и возвратится в прах... Не это ли есть наша жизнь?
   Где-то вблизи молния ударила с таким остервенением, будто в ней была сосредоточена вся вселенская ненависть к крохотной планете. В этот миг он остро ощутил своё единение со всем сущим, свою полную ничтожность и беззащитность. Сердце сжалось от смертной тоски, как бывало иногда в самом раннем детстве, если вдруг незаслуженно обидят самые любимые люди - мать или отец, сами не ведая того, что переживает их дитя.

   Он вспомнил недавний рассказ Лугина о том, что тому пришлось оперировать трёхлетнюю девочку, которую пьяный разъярённый отец ударил за невинную шалость по голове ребром пряжки своего старого солдатского ремня. Как потом он ползал по коридору клиники и хрипел, сорвав голос от воплей отчаяния, узнав, что она погибла на операционном столе от несовместимой с жизнью травмы, как дополз до отопительной батареи и что есть силы ударился об неё головой. Пришлось оперировать и его. После операции он пришёл в сознание и, как только стала возвращаться память, стал ко всему безучастным. Так и умер через несколько дней. Но, как сказал Лугин, не это самое страшное, а то, что если есть Бог, девочка попадёт в рай, а отец - в ад. И если Божий приговор справедлив для отца, то для девочки - совсем наоборот. Её любовь к отцу - единственное душевное состояние, которое она могла успеть обрести в своём младенческом возрасте. Кого же ей любить в раю? С чем Господь её туда отправил, обрекая душу на вечную разлуку и тоску?
   Это воспоминание окончательно расстроило Николая. С небес обрушились первые крупные и тяжёлые капли дождя, и он направился домой, во вновь недавно опустевшую квартиру - его покинула и вторая юная и горячо любимая жена. Ушла к "мамонышу".
   Об этом он старался не думать. Быстрым шагом дошёл до дому и решил лечь спать - утро вечера мудренее... Но сон не шёл. Гроза набирала силу, пошёл обильный и затяжной дождь. Чтобы отвлечься и заснуть, он решил что-нибудь почитать. Взял томик Лермонтова и, открыв его наугад, прочёл знакомое стихотворение "Чаша жизни":

          Мы пьём из чаши бытия
               С закрытыми очами,
          Златые омочив края
               Своими же слезами.

          Когда же перед смертью с глаз
               Завязка упадает
          И всё, что обольщало нас
               С завязкой исчезает -

          Тогда мы видим, что пуста
               Была златая чаша,
          Что в ней напиток был - мечта
               И что она - не наша!

   Это стихотворение его добило. Какой тут сон? Грозовая дождливая ночь повелевала, чтобы он в ней растворился. Он чувствовал, что если тотчас не выйдет из дому - может наложить на себя руки. И не из-за глухой смертной тоски, а из-за собственной полнейшей ничтожности и бессмысленности жизни. И всё-таки он боялся смерти. Этот страх подавлял и беспредельную жалость к себе, и попранное волей судьбы чувство собственной важности.

   Одеваясь на ходу, Николай выбежал во двор, сел в свою видавшую виды "копейку" и рывком тронулся с места. Лишь выехав на загородное шоссе, он почувствовал некоторое успокоение, настроил свой мозг на рабочий режим. Быстрая езда помогала ему отчётливо вспоминать и анализировать ситуации и события. Всё-таки нельзя так уходить из жизни, надо всё понять, расставить на свои места...
   Он пытался понять причины своего краха. Как он себя любил ещё совсем недавно! Как искренне верил в свой талант, в то, что он и его дело нужны людям! Какой блестящей была карьера, акой прекрасной казалась жизнь! И ничто не предвещало краха. Врагов он не нажил, никого не предал, никому не перешёл дорогу, всего добивался сам. Система, которую теперь развенчали, его не особо тяготила, мораль и заповеди общества по сути не отличались от библейских, хотя вера в светлое будущее и не была столь же фанатичной, какой была у предшествующих поколений. Но люди оставались по-своему "правоверными". А "правоверный", как писал Джордж Оруэлл, "не мыслит, не нуждается в мышлении. Правоверность - состояние бессознательное".
   Думать, конечно, учили, а вот мыслить - нет. Это не одно и то же. Зачем мыслить, если есть мудрость вождей? Мудрость, если к ней стремиться самому, это собственные мысли, сопряжённые с собственным опытом. Но наши люди были избавлены от этой необходимости, вожди подарили им свою мудрость, которую они выстрадали ради народа, отдали даже жизни! И было всё гениально просто: постигай их мудрость и станешь мудрым сам! Прав Апостол Павел, говоря в своём обращении к коринфянам: "Если кто из вас думает быть мудрым в веке сем, то будь безумным, чтобы быть мудрым". Так что всё было в порядке. Только из-за этого порядка такие как он оказались неготовыми к новой жизни. Если и чувствовали несвободу, то воспринимали её как несчастье. Свобода же обернулась трагедией. Зато "мамоныши" чувствуют себя как рыба в воде, особенно мутной. Они одновременно думают, мыслят и мудреют! Как же всё, однако, просто! Всё, что он делал, - "суемудрие", как говорит Дналов. Вот и спала с глаз завязка, и чаша пуста, и мечта не наша!

   Так он мчался по шоссе с этими нерадостными мыслями. Однако ему показалось, что за ним прицепилась какя-то машина. Отъезжая от дома, он заметил, что следом за ним тронулась стоявшая неподалёку какая-то иномарка с жёлтыми противотуманными фарами. Вот и теперь сзади то появлялся, то исчезал жёлтый свет фар.
   Память снова возвращала его в прошлое. Его наука вдруг стала не только не нужна, но и чужда новому времени. Все перспективы разом закрылись, на "партийных указаниях" диссертацию уже не защитить, и он поставил на ней крест. "Доцент" и "профессор" стали не почётными званиями, а насмешливыми кличками, в соответствии с унизительной грошовой зарплатой. Началось безденежье, дома - "напряжёнка". Жена стала раздражаться. Он вдруг заметил, что у неё хотя и ровные, но остренькие зубки. Раньше он этого не замечал. Может у неё появился новый оскал? Она всё чаще стала говорить, что устала так жить. Он знал, что его за спиной стали уничижительно звать "доцент", а "мамоныша" - "ассистент", в том смысле, что он "ассистирует" ему по отношению к жене...
   Нашлись, как всегда в таких случаях, "доброжелатели", и подсказали... А то вдруг он слеп, как все любящие мужья, ничего не замечает? "Мамоныш", однако, получив диплом, оставил затею заниматься наукой и "ушёл в бизнес". Мамонов развёл руками и сказал Николаю: "Что поделаешь? Такие времена! Это уж нам ничего другого не остаётся, кроме как тянуть лямку!"
   Какое-то время "ассистент" не появлялся и Николай немного успокоился, но стала исчезать жена. Он ни о чём не спрашивал, а она, казалось, ждала вопроса. Он упорствовал, стараясь вести себя как раньше, не подавая вида, что что-то происходит. Напряжение росло. Наконец, "ассистент" сам разрубил гордиев узел.
   Придя однажды домой, Николай увидел "сладкую парочку", сидящую за накрытым на три персоны изысканным столом. Он сразу же всё понял и про себя заметил: "Да, красиво жить не запретишь!" Всё было сделано для того, чтобы подчеркнуть его убожество: ведь ему было не по средствам накрыть такой стол! По всему было видно, что они всё продумали, и, возможно, отпрепетировали весь ритуал "цивилизованного развода" вместе с "цивилизованной помолвкой", где ему предлагалось быстро и безболезненно сменить роль мужа на роль уважаемого и почитаемого друга уже новой семьи. Жена вела себя подчёркнуто неестественно, как бы отрешённо. Видимо, так было задумано: ошарашить его экстравагантностью вместе с великодуием с их стороны, ведь он теперь ничтожество! У него нет самого главного - денег! И заработать их он не сумеет, в этом они были уверены, поэтому он обречён безропотно принять то, что готовила ему судьба, а они будут к нему снисходительны, в беде не бросят! Так выглядела их философия в воображении Николая.
   Жена с загадочным видом подняла бокал и произнесла тост. Она благодарила за годы подаренного ей счастья, сожалела, что всё когда-то кончается, но не стоит мучить друг друга и мучиться самим; сейчас не то время, чтобы обогащать душу страданиями, надо ценить жизнь и успевать жить. Он должен её понять: она молода, он её ослепил своим великолепием, но душа её ещё не пробудилась, и только теперь возникло настоящее чувство. Она надеется, что они останутся дорыми друзьями, такова, мол, жизнь: умные интеллигентные люди это должны понимать и подавлять в себе рудиментарныое чувство ревности, и так далее...
   Николай, себе на удивление, увидел в ней настоящую змею и не испытывал никакого сожаления, что теряет её, но появилось полнейшее опустошение в душе.
   Наглый "ассистент" пошёл ещё дальше: считая себя большим эрудитом, он произнёс тост-лекцию о калакогатии - понятии, предложенном Аристотелем и означающем этическую целесообразность в сочетании с эстетикой её воплощения. Рассуждая, он приводил примеры, как из этических соображений сохранения рода нашим предкам приходилось избавляться от "лишних ртов", но делать это надо было "красиво"; как в Спарте сбрасывали со скал стариков, как в Японии сыновья уводили матерей на священную гору, но как при этом ужасе по нашим понятиям, они его не испытывали, а наоборот, всю жизнь готовились к торжественному моменту, который сопровождался особым ритуалом... Вот-де и мы решили поступить калакогатично...
   От этой наглости Николай растерялся, не зная как себя вести: отреагировать эмоционально - это подобно душевному харакири; они, видимо, к этому были готовы. Принять игру, вести себя как ни в чём не бывало - означало стоическую моральную гибель в их глазах. Нет, не подходит... Злости и ревности к "ассистенту" он не питал, лишь усилилось до предела чувство омерзения. Видимо оттого, что Николай разглядывал его в упор, недоумевая, как ей может быть приятно с этим сальным, наглым и скользким существом, "ассистент" как-то засуетился, а жена напряглась, и даже вздулись ярёмные вены на её грациозной шейке. Она нервно собирала и разглаживала складки на вечернем платье.
   И тут в Николае проснулся какой-то подсознательный двойник, видимо, как в отце "второй Иван", о котором Николай не знал. Этот "второй Николай" заставил его встать. Обычно он немного сутулился и предпочитал вести разговоры сидя, чтобы не подавлять собеседников своими размерами, особенно тех, кто среднего или ниже среднего роста. Но тут он встал во весь свой могучий рост. Встал и "ассистент", едва достигая его плеча. Николай схватил его за грудь, как когда-то Динамита, и с внезапно удесятерившейся силой швырнул в открытое окно второго этажа. Раздался треск ломающихся кустов сирени и поросячий визг, но Николай уже ничего не слышал и не помнил, как вышел из дому. Он тогда тоже долго колесил на своей "копейке" и вернулся домой под утро. Жены и её вещей не было. Стол оставался накрытым...

   Так он познал первое тяжёлое предательство любимого человека, так нажил первого непримиримого врага. Он понимал, что "ассистент" из той породы людей, которые мстят, причём, как тоже любит говорить академик Дналов, "в темноте и сзади".
   Последняя мысль снова заставила Николая обратить внимание на преследующую его машину. Сомнений оставалось всё меньше: кто-то едет именно за ним. "Неужели этот вонючий хорёк что-то затеял?" - на секунду подумал Николай, но воспоминания понесли его дальше.
   Придя на кафедру, он сообщил Мамонову, что вышвырнул его родственника, и подал заявление об уходе. Больше он на кафедре не появлялся и ни о чём не сожалел, так как последнее время работал "на автопилоте", читая те же лекции, что и раньше, опуская лишь ссылки на "основоположников" и "партийные указания". Он видел безразличные физиономии студентов, ритмично жующих "орбит" и "джуси-фрут" с сахаром и без сахара... Его всё чаще посещала мысль: может, и впрямь таким учёным, как он, незачем платить зарплату? Развелось нашего брата! Сейчас одна философия: купи - продай! А тут ещё всякие там "веды": искусствоведы, языковеды, литературоведы... Недавно встретил приятеля, доцента-лингвиста. Попался навстречу с авоськой, из которой торчал батон и пакет с кефиром. И где он её взял? Даже бабки давно ходят с сумками... Умница, это верно. Изучает этимологию бурятского языка. Правда, самого языка не знает вообще, но как и почему образуются слова, особенно суффиксы, знает великолепно! С логикой и методологией у него всё в полном порядке, только стал каким-то серым и припухшим, наверное, с кефира...

   Итак, он остался ни с чем, "ни-с-чим", нищим! Какие-то деньги ещё оставались, купил водки и несколько дней пил дома. Пил и думал. Думал и пил. Выпил всё, но ничего так и не придумал. Обрюзг и опух. Многодневная щетина оказалась с обильной проседью.
   Пришла мама, принесла пирожки, ничего не спрашивала, только плакала. Кое-как сделала уборку в квартире. От накрытого шикарного стола, к которому он и не притронулся, шёл тухлый душок. Мама проветрила квартиру, выглянула в окно, посмотрела на поломанную сирень, покачала головой и ушла. Он смотрел ей вслед, и она показалась ему сгорбившейся, постаревшей. Мамин силуэт стоял перед его глазами и сейчас. Он вспомнил, как сел потом за письменный стол и долго разглядывал иконку и свечку...

   Тут он резко затормозил и остановился. Он вспомнил! Вспомнил, где читал об иконке и свечке! Не может быть! Столько совпадений! "Аннушка", "масло", "Понтий Пилат", "Патриаршие пруды"! "Иван Николаевич"! И фамилия почти та же! Нет, не может быть! Чертовщина какая-то! Но мысль скакала дальше: "скамейка", будочка "Пиво и воды"...
   Он вновь увидел свет жёлтых фар и заметил, что машина тоже остановилась в сотне метров. Он снова рванул с места и помчался по пустынному шоссе. Лобовое стекло заливал дождь и впереди в свете фар ничего не было видно кроме намёка на асфальт и размытых контуров перелеска по обочинам дороги. Встречных машин не было, но сзади вновь появился жёлтый свет фар и стал быстро приближаться.
   Ему стало тоскливо, одиноко и жутко. Мистика внезапных ассоциаций, связанных с иконкой и свечкой, повергла его в состояние предчувствия близкого конца. Он не сомневался, что это "ассистент-мамоныш". Мысль пошла прерывистая, скандированная: "Это конец! Кто же он, этот гадёныш? А она - ведьма?.. Надо было взять с собой иконку и свечку... Зачем я их оставил дома?.. Только вперёд!.."
   Полный газ - чувство полёта - поёт душа: "Чую с гибельным восторгом - пррропадаю, пррропадаю!.."
   Удар, перед глазами снопы искр, яркая вспышка, постепенно сузившаяся в изумрудную точку, внезапная тишина, полное умиротворение...

   ...Он летит по какому-то тоннелю. Изумрудная точка приближается, светлеет, контуры её размываются, образуется туманное пятно. Туманность заполняет всё пространство как при вхождении самолёта в слой облаков. Вот этот слой постепенно разряжается, появляются неотчётливые контуры - то ли облака, то ли горы; со всех сторон свечение - нито багряный закат, нито золотистый восход... Какие-то радужные круги...
   Нет ни верха, ни низа, ни неба, ни тверди земной... Медленно перемещаются причудливые контуры полупрозрачных существ, похожих на животных и людей, появляются и исчезают светящиеся столбы, пересекаемые плоскостями, подобными пустынным миражам озёр. Всё медленно движется в разных направлениях... Пролетели огромные тени, похожие на всадников на вздыбленных конях... 
   Он ничего не чувствует, тела своего не ощущает. У него даже нет головы, он как бы превратился в точку, вокруг которой всё остальное... Звуков нет, но есть что-то похожее на слова... На мысли... Да, да, мысли!
   Он, превратившийся в точку, как бы мысленно проговаривает то, что думает... Но эти мысли никак невозможно понять... Хотя нет, вот чужая мысль: "Слава Богу, успели!.." Вот ещё: "Лугин приехал..." Вот отборный мат... Вот чья-то мысль: "Быстрее, мать вашу!.. Монитор подключайте!"
   Что-то встряхнулось, кольнуло в точке, которая - он... ещё кольнуло, ещё... появилось тепло...опять исчезло... какой-то писк... зигзаги... круги... звуки... мама... ясно вижу маму... отец... а это кто?... этого не знаю... весь в белом... а вот какая-то комната, аппараты, стол... похоже на операционную... на столе кто-то лежит... вокруг люди в белых халатах... некоторые в зелёных... Это же я лежу!.. Но я же под потолком, как я могу видеть сам себя?.. облака... опять в белом, седой, бородатый, большой... свет вокруг головы... ещё трое... тоже в белом... а вот кто-то в чёрном... похож на Дналова... точно, он!.. что-то говорят... кто-то поёт, какой-то хор... очень красиво поют, приятные голоса... а вот эти трое, в белом, все вместе что-то говорят большому, белому... интересно... как школьный литмонтаж, стихами:

          Творец, как в первый день созданья,
          Твои творенья велики...

   ...Я это где-то уже слышал...