Рыженькая ты моя!

ABRAXAS

Автор посвящает этот скромный труд своей однокласснице - худенькой, рыженькой и длинноногой Танечке Никитиной, похожей на лисичку, да и рыжей, как лисичка, за что она и получила от нашего общего друга и одноклассника "Милитарши", необычайно подходившее ей прозвище "Лизавета".

Хотелось бы также выразить огромную благодарность многоуважаемой госпоже Елене Никиткиной (не имеющей никакого отношения к Тане Никитиной), талантливой писательнице и специалисту по древнегреческой мифологии, за предоставленные ценнейшие сведения, изложенные в ее труде "Похищение Европы. Секс с богами", без которых настоящее сочинение никогда не увидело бы свет./1/

Знает всякий, кто немного
С мифологией знаком,
Что Европа с неким богом
Сочеталась, как с быком.
О её происхожденье
Люди разно говорят,
Да и мест её рожденья
Называют целый ряд -
Кто Тевмессос беотийский,
Кто - богатый город Тир,
В коем пурпур финикийский
Добывают на весь мир,
Или град Сидон державный,
Финикии главный град,
Мощью и торговлей славный,
Как пииты говорят.

По легенде, сам верховный бог древних эллинов Зевес-Тучегонитель явился Европе - стройной, как ветвь кизила, огненно-рыжеволосой царской дочери -, когда она играла на морском берегу с подругами, в виде быка (по одним источникам - белого, по другим - золотистого, с серебряным пятном во лбу, напоминавшим своей формой полную луну) и похитил её, увезя на своей широкой спине на славный остров Крит.

К сожалению, у большинства нынешних обитателей Земли запас знаний о красавице Европе этими немногими сведениями и ограничивается. Еще со времен Античности существует полнейший разнобой касательно места рождения героини одного из самых занимательных древнегреческих мифов. Одни называют местом рождения Европы беотийский городок Тевмесс(ос). Другие - знаменитый финикийский город Тир, снабжавший весь Древний Мир добываемой из морских улиток-багрянок бесценной пурпурной краской и окрашенными этой краской дорогими тканями, носить которые долгое время могли себе позволить лишь цари и самые знатные вельможи. Третьи (например Мосх, автор известной поэмы "Идиллии", чье мнение мы всецело разделяем) - не менее богатый город Сидон, считавшийся столицей Финикии, нынешнего Ливана (вследствие чего не только греки и другие народы, но и сами финикийцы, в каком бы городе они ни проживали, гордо именовали себя "сидонянами"). Не существует единства мнений о том, кто был отцом Европы. Одни античные авторы называют в качестве такового царя Тира Агенора, другие - его сына Феникса, третьи - Тития. В качестве матери Европы называют то супругу Феникса Перимеду, то жену Агенора Телефассу. В-общем, "темна вода во облацех"...Но попробуем все же восстановить подлинную историю тех стародавних событий...

Начнем с того, что данное сидонской царевне при рождении имя "Европа" в переводе с древнегреческого на русский язык значит "широкоглазая". И действительно, глаза у царской дочери были поставлены широко. Темно-голубые, мерцающие глаза, окруженные густыми, темными ресницами. Волосы у Европы были, вопреки широко распространенным, но оттого не менее недостоверным (и, кстати, взаимоисключающим) версиям, не белокурые, не черные и не каштановые, а огненно-рыжие. Сам грозный царь Сидона Агенор, в те редкие, свободные от важных государственных дел, часы, которые мог уделять семье, умилялся им и, гладя свою единственную дочь по голове, приговаривал нежно: "Рыженькая ты моя!" Таких голубых глаз, таких алых губ, таких огненно-рыжих волос, такой белой кожи и такой стройной фигуры, как у Европы, не было ни у одной другой девицы в Финикии - девушки и женщины (как, впрочем, и мужчины) были там дебелые, темноглазые, смуглокожие и черноволосые. Поэтому шептались о божественном происхождении царской дочери, блиставшей своей непривычной для жителей Юга красой среди других финикиянок, подобно Афродите, окруженной харитами /2/ (так, по крайней мере, говорили эллинские наемники, охранявшие царский дворец, и эллинские невольницы, в этом дворце прислуживавшие - все эллины уже в то далекое время, когда еще не были сочинены ни "Илиада" и "Одиссея" Гомера, ни "Теогония" и "Труды и дни" Гесиода, ни, тем более, "Идиллии" Мосха, умели выражаться высоким, а порой даже высокопарным, поэтическим языком, несмотря на, казалось бы, низкий род своих занятий). Как утверждает Елена Никиткина в "Похищении Европы", из-за своих широко поставленных глаз юная сидонская царевна была похожа в профиль на испуганного олененка. Не было в Финикии человека, который бы не слышал о рыжеволосой царской дочери. Народная молва окрестила ее странной, даже дикой, и уж, без всякого сомнения, пугливой. Все эти качества были не не к лицу Европе, дочери гордого сидонского владыки, правившего своим царством самовластно - он был не чета какому-нибудь греческому басилею, во всем зависевшего от народного собрания и мнения... Так, по крайней мере, считали люди, а людская молва - что морская волна...

Рыжеволосая Европа росла в одиночестве, и подруг у нее не было, потому что она не стремилась их заводить. А если и выходила гулять в чьем-либо сопровождении, то сопровождали ее не отсутствовавшие у Широкоглазой подруги, а дворцовые невольницы-рабыни. Стройная, как мальчик-подросток, она часто убегала из дворца и без всякого сопровождения, ибо пользовалась почти неограниченной свободой. Все сидоняне благоговели перед священной особой своего царя, и это благоговение распространялось также на всех членов царской семьи. Нападений лихих людей опасаться не приходилось - грозные царские военные корабли зорко стерегли финикийское побережье, и морские разбойники стремились держаться от него подальше (сидоняне сами грабили берега всех своих соседей). Поэтому везде - в  саду, в поле, в лесу, на взморье - рыжеволосая дочь Агенора любила оставаться одна. Но одинокой она себя не чувствовала ни единого мгновения.

Ибо повсюду, как казалось широкоглазой царской дочери, Агенориду сопровождали взгляды... Неведомо чьи, но чувствовала она их всем своим существом и не пугалась... Пугалась она только людей, их резких голосов, стремительных движений. А таинственные взгляды (хоть и неведомо чьи), казалось, ласкали ее, нежили, разливались теплом по коже. Европа старалась незаметно оглянуться, ей хотелось подстеречь того, кто на нее так смотрит. Но это ей все никак не удавалось.

Особенно любила царевна уходить на несколько десятков стадиев от дворца, ловко карабкаясь через скалистые мысы, у подножия которых шумел морской прибой, и отдыхать на песке маленьких бухт, расположенных между ними. Весь берег излюбленной Европой местности состоял из такого чередования живописных скалистых мысов, выдвигающихся в море по которому скользили паруса далеких кораблей, и мягких, более или мене пологих бухт. В тихую погоду, лежа на скалистой глыбе, Широкоглазая могла часами смотреть в прозрачную морскую глубину, следить за подводной жизнью, наблюдая, как в рощах красных и зеленых водорослей скользят рыбы, сверкая при резких поворотах серебристой чешуей, как ползают крабы, как открывают и закрывают свои створки морские раковины, или же при сильном ветре следить за разбивающимися о скалы волнами, плетущими вечно меняющееся кружево пены, слушать их убаюкивающий шум. В бухтах, растянувшихся на песке под отступившим обрывом скал, Европа могла часами греться на солнце, скинув стеснительную для тела одежду, следить то за облаками, плывущими по лазурному небу, то за волнами, набегающими на песок. Или с наслаждением бродить босиком по твердому влажному песку, собирая дары моря - ракушки, рыб, медуз, ловить крабов, а потом спешить назад на берег перед заливающим ее стройные тонкие ноги наступающим прибоем.

Дворцовые служанки были к ней всегда почтительны, хотя Европа знала, что они не любят ее. Но ей было все равно, ведь она их тоже не любила.

В день совершеннолетия служанки поднесли царевне необычной формы хлеб. Подношение это сопровождалось тихим перешептыванием, сдержанным хихиканьем, странными подмигиваниями. Европа, ничего не подозревая, взяла хлеб в руки и только тогда увидела, что выпечен он в форме фаллоса, значение которого было ей уже известно, хотя она никоим образом и никогда не относила его к себе. Царской дочери и прежде приходилось видеть подобные изображения. Фаллос держала богиня Луны на храмовом празднестве, каменный фаллос стоял на краю каждого хлебного поля в качестве межевого столба. Но этот, румяный и местами слегка подгоревший детородный уд, у нее в руках, отчего-то вдруг смутил Широкоглазую. Но прислужницы уже подсовывали царевне крупную соль в массивной золотой солонке, и, с хрустом отломив головку хлебного члена, понуждали Европу съесть ее, пройдя тем самым символический обряд посвящения в женщины.

Дочь Агенора отделалась от не в меру игривых и назойливых прислужниц, только съев немалый кус аппетитно подрумяненного, с хрустящей корочкой, ритуального хлеба. Служанки принялись жадно доедать остальное, весело хохоча и выкрикивая Широкоглазой поздравления. Морщась от их казавшихся ей грубыми и непристойными пожеланий, рыжеволосая царевна убежала из дворца на опушку леса, подходящего к самому обрыву. Там, внизу, шумело море цвета темного сапфира, этот шум ее успокаивал и баюкал... Европа прилегла на траву под не омраченным ни единой тучкой ясным небом и незаметно для себя заснула, разморенная полуденным солнцем.

И ей приснилось, что Азия и тот материк, что отделен от Азии морем (названия которого дочь Агенора не знала), в образе двух женщин, борются за нее, сойдясь в жестокой схватке, как ей показалось, не на жизнь, а на смерть. Азия была приземистой, смуглокожей, темноглазой, с покатыми плечами, широкими бедрами, пышной грудью и густой копной черных как смоль, вьющихся мелкими колечками кудрей. Ее противница, имени которой Европы не знала - белокожей,  огненно-рыжей и голубоглазой, со стройной фигурой, крепкой маленькой грудью, по-мальчишески узкими бедрами и стройными, длинными голенями, с огненно-рыжими волосами, завязанными тугим узлом на затылке, что подчеркивало всю красоту ее длинных, прямых, пышных волос и продолговатую форму ее головы и лица. Дочь Агенора, с замиранием сердца наблюдала за схваткой двух столь непохожих друг на друга таинственных красавиц. Каждая женщина хотела обладать Европой. Наконец Азия была побеждена, и ей, воспитавшей и вскормившей Европу, пришлось уступить царевну своей сопернице - огненно-рыжеволосой и высокорослой, с улыбкой шагнувшей навстречу Европе, раскрыв ей объятья и прижав трепещущую в страхе царевну к своей тугой груди. Пышные рыжие волосы белой женщины рассыпались по ее широким плечам, накрыв крепко прижатую ею к груди широкоглазую царевну. Европа проснулась в страхе, слезах и испарине, не в силах понять значения этого сна.

Вернувшись под отцовский кров, юная дочь Агенора, не рассказала о своем странном сне никому - ни родителям, ни братьям, не говоря уже о придворных толкователях сновидений. Уединившись в своей горнице, рыжеволосая царевна преклонила колена перед алтарем богини Артемиды - покровительницы дев - и стала смиренно молить богиню (именуемую в Финикии также Астартой, Ваалет, Раббет, Танит и Тиннит), а вместе с ней - и всех других богов - отвратить от нее несчастье, если сон грозит ей таковым.

В ту ночь дочь Агенора долго не могла заснуть. В голове мелькали обрывки хаотичных мыслей, она никак не могла ни на чем сосредоточиться. Опочивальня сидонской царевны благоухала ароматом лежавших в ее изголовье спелых квитовых яблок, или, по-нашему, плодов айвы.  Распростертая без сна нагой на ложе, Европа, чтобы успокоиться, стала ласкать свое тело, как это вошло у царевны в привычку после того, как у нее начались месячные истечения - мучение дев.

Стараясь как можно нежнее прикасаться к себе, царевна ласкала свои смеженные негой глаза, щеки и губы, проводя руками по своей точеной шее, по гладкой ложбинке между девственных грудей, по их упругим холмикам, по алым нераспустившимся розам сосков, сжимая их повлажневшими пальцами сперва слегка, а потом все сильнее, растирая их между пальцами, ощущая, как ее маленькие груди твердеют, вставая торчком, а соски набухают между становящимися все более влажными пальцами, как все ее тело начинает выгибаться, и, продолжая левой рукой сжимать и ласкать свою левую грудь, проведя ладонью правой руки вниз по гладкому животу и прикрыв ею свое поросшее рыжими пушистыми кудрями повлажневшее лоно, стала нежно ласкать свой набухающий розовый бутон, кусая губы, постепенно, медленно вводя в его сначала плотно сжатые, а затем открывшиеся, как розовые лепестки, уста сначала средний, затем указательный, затем безымянный палец, сначала медленно и осторожно, а затем все быстрее вращая ими, массируя дрожащими пальцами влажные стенки влагалища, входя все глубже, пока не проникла дрожащими пальцами, натолкнувшись на невидимую, упругую преграду, как ей показалось, до конца в свой переполненный благоуханным, клейким соком грот, заполнив всю его пустоту, вплоть до этой незримой преграды, прикосновение к которой заставляло ее трепетать всем телом, и, ощутив, как весь низ ее живота вдруг обожгло неудержимой горячей волной, сотрясаемая неистовыми содроганиями всего тела, не впилась зубами в левую ладонь, заглушая рвущиеся с губ пронзительные крики...

Наутро, облаченная служанками в виссонный хитон и пурпурную хламиду, затканную золотом, Европа, вышла, в сопровождении дворцовых рабынь, прогуляться на зеленый, покрытый цветами луг, к берегу моря. Резвясь, собирали служанки в корзины цветы - душистые нарциссы, пестрые крокусы, фиалки и лилии. Сама же дочь Агенора, отдельно от докучавших ей, как обычно, своим шумом и смехом служанок, собирала в свою золотую корзинку одни только алые розы. Набрав цветов, служанки стали со смехом водить веселый хоровод. Их звонкие молодые голоса далеко разносились по цветущему лугу и по лазурному морю, заглушая его тихий ласковый плеск. Особенно забавляли девушек своими плясками чернокожие бритоголовые невольницы, привезенные работорговцами из глубин Страны Черных. В ушах у них были большие медные кольца, а на длинной шее - многослойные ожерелья из медных обручей. Невольницы рассказывали, что на родине чернокожих рабынь каждой девушке, начиная с определенного возраста, ежегодно надевали на шею такой обруч, отчего их шеи остаются такими же тонкими, как в детстве. А в случае нарушения какого-либо племенного правила или запрета, браслеты распиливают и нарушительница погибает от того, что ее оставшаяся по-детски тонкой длинная шея ломается, не выдержав тяжести головы. Бритоголовые невольницы изображали черепах, передвигаясь на четвереньках, с прижатыми к телу вывороченными руками и ногами. Одна из них представляла самку. Вторая, изображающая самца, принюхивалась в ее следу, догоняла ее и взбиралась на спину первой; так они изображали спаривание черепах. Другая игра-пляска состояла в том, что девушки представляли совокупление антилоп. Вдоволь наигравшись и наплясавшись, бритоголовые рабыни затянули протяжную песню своей далекой родины, незнакомую в Финикии. В этой песне тем из прислужниц, что были постарше, родились не во дворце сидонского владыки, а далеко от Финикии, и обладали жизненным опытом (как правило, печальным), слышались страстные желания и тоска, она проникала куда-то в глубины сознания и пробуждала все пережитое, но давно забытое. Песня доносилась как будто издалека, из древних кочевий Африки. В этой уходящей в незапамятные времена дали явственно слышались вопль рожающей женщины, испуганные осторожные шаги преследуемых людей, стоны умирающих, оставленных на верную смерть в зарослях слоновьей травы, хохот гиен, вой шакалов, крики похищаемых и насилуемых девушек, неожиданный свист летящей в непроглядном мраке ночи отравленной стрелы и причитания старух, чьи сыновья не вернулись с охоты или с поля битвы. А тем, что были помоложе и выросли во дворце, песня ничего подобного не говорила. Не говорила она ничего и самой дочери Агенора, которая очень удивилась бы, узнав, что бритоголовые черные рабыни называют ее на своем языке "Юной Слонихой с маленькими грудями". Ибо в племени бритоголовых рабынь женщина считалась тем красивей, чем у нее длиннее груди. Поэтому все тамошние женщины, чтобы из груди были длиннее, в возрасте шестнадцати-семнадцати лет, когда груди приобретают форму, перевязывали их веревкой, как можно сильнее оттягивая вниз. Таким способом груди вытягивались, и, поскольку женщины каждый день старались как можно чаще дергать за веревку, они еще больше удлиняются, так что у многих они свешивались до пупка и даже ниже. Иным приходилось при ходьбе забрасывать груди за плечи или просить своих товарок завязать им груди узлом на спине, чтобы те не болтались между ногами и не мешали им заниматься домашним хозяйством. Та женщина, у которой самые длинные груди, холила их и гордилась ими, как ценнейшей в мире вещью. Поэтому бритоголовые рабыни втайне искренне жалели свою Рыженькую и сочувствовали своей юной госпоже за то, что у нее такие маленькие груди, и нет никакой надежды отрастить их когда-нибудь хотя бы до пупа.

Отойдя подальше от служанок с их шумными играми, Европа пришла на то же самое место, на котором накануне уснула и увидела во сне борьбу двух таинственных женщин - темной и светлой - борьбе, наградой в которой победительнице послужила она сама, дочь Агенора. Мелькнула мысль, а не приснится ли ей, если она опять заснет на прежнем месте, снова вчерашний удивительный сон.

И Европа, отложив в сторону корзинку с собранными ею алыми розами, развязав ремешки сандалий, чтобы дать отдых ступням, расстелила на траве свою пурпурную хламиду, раскинулась на ней и снова уснула на прежнем месте, убаюканная шумом винноцветного моря. Выбившиеся из-под головного покрывала рыжие волосы Европы лежали на ее маленькой груди, напоминая своим огненно-медным цветом лучи заходящего солнца. На этот раз царевне города Сидона, однако, не приснилось ничего...

Дочь Агенора проснулась с уже давно знакомым ей ощущением, что на нее кто-то смотрит. Не поднимая век, еще смеженных полуденным сном, Европа улыбнулась привычному для неё чувству. Но вот Рыжеволосая, открыв глаза и приподнявшись на локте, осмотрелась вокруг - и вдруг увидела сравнительно небольших размеров быка с крутыми, серповидными рогами, изогнутыми, подобно молодому месяцу, когда впервые виден он в лучах пурпурного заката. Круторогий неотрывно смотрел на нее. Странно, но его взгляд совсем не походил на тот, который можно было ожидать от быка. Бычьи глаза как будто излучали какое-то несказанно ласковое тепло. Бык подошел ближе, все так же неотрывно глядя на Европу. И внезапно она поняла, в чем тут странность – дивный бык смотрел на нее, не моргая!

По данным Елены Никиткиной, Круторогий наклонил свою бугристую голову к лежащей, слегка приподнявшись и опираясь на локоть, Европе и высунул язык. Широкоглазая скосила глаза на язык – он был нежно-розовый, в темную крапинку, как будто у быка на языке выступили веснушки. Европа улыбнулась быку, а потом улыбнулась еще шире, когда Круторогий лизнул ей ногу. Еще раз, и еще... Горячий и шершавый, нежный и твердый одновременно, бычий язык лизал ее маленькие ступни, стройные длинные голени и по-мальчишески узкие бедра, постепенно задирая подол ее длинного виссонного хитона все выше и выше, пока самой царевне вдруг не захотелось снять одежду, раскинуть руки и ноги и отдаться этим странным чувствам, переполнявшим ее все сильней, не оставляя места мыслям. Поддавшись безотчетному порыву, Рыжеволосая, пройдя через море внезапно охватившего ее огня, сорвала с себя все - хитон, серьги, ожерелье, кольца и браслеты с рук и ног. Глядя на нее, никто бы больше не сказал, что дочь сидонского царя похожа на испуганного олененка...

Как-то автору этих строк пришлось прочитать о том, что произошло вслед за тем между Европой и быком, следующее:

"Бык встал на колени, навис над Европой и она увидела, как там, в подбрюшье, что-то растет и надвигается на нее. Она сама подлезла под быка, одной ногой опираясь на землю, другую закинув ему на спину, обняла за шею руками и отдалась спокойному ритму движений, которые напоминали размеренно набегающие волны..."

Что тут скажешь? Во-первых, это явно написала женщина, а во-вторых, она, вне всякого сомнения, если и видела когда-нибудь быка, то только издали (и явно не во время случки). В действительности все было со всем по-другому. 

Бык медленно поднялся на дыбы, нависнув над Европой, и она увидела, как у него в подбрюшье что-то растет и надвигается на нее. Царевна сразу поняла, что это, вспомнив про хлеб в форме фаллоса, который ей пришлось не так давно отведать. Однако восстающий фаллос дивного быка отличался от всех виденных ею ранее фаллосов - и золотых, и каменных, и хлебных - своей формой. Он был длинный, без привычной Европе по изображениям головки, розовый, c какой-то странной закорючкой на конце, напоминая своей формой скорее не виденные ранее царевной фаллосы, а сильно вытянутый в длину и заостренный на конце заморский плод банан (торговцы из дальних стран привозили во дворец царя Агенора разные невиданные в Финикии фрукты и плоды), но главное - он был неизмеримо больше, превосходя длиной и толщиной и хлебный фаллос, и золотые священные фаллосы на празднестве в храме богини Луны, приближаясь размером к тем каменным фаллосам, что стояли в качестве межевых столбов по краям хлебного поля./3/ В единый миг, как будто подчиняясь молчаливому приказу, не терпящему ни возражений, ни ослушания, царевна, вскочив на ноги с грацией лани, сама подлезла под быка, твердо уперлась широко расставленными ногами в землю, наклонилась и взялась обеими руками за ноги чуть выше щиколоток. Круторогий громко замычал. Его низкое, протяжное мычание разнеслось по всей округе, заставив сладострастно содрогаться чресла местных Пасифай. Не услышали его только прислужницы Европы, слишком увлеченные своими шумными играми на морском берегу. Ощутив пробежавшую по всему своему застывшему в ожидании чего-то неведомого телу внезапную дрожь, Широкоглазая почувствовала, как бык копытом передней ноги (оказавшимся, к удивлению рыжеволосой царской дочери, совсем не твердым, а удивительно мягким и даже нежным) коснулся ее головного покрывала - и огненно-рыжие, цвета пламени, волосы, выпущенные на свободу, упали до самой земли. Ощутив близость припавшего к ней быка до мурашек на коже, Европа задрожала всем телом, напряженным, как скифский натянутый лук. Огромный, горячий, пахучий и влажный фаллос дивного быка прошел снизу между ягодицами царевны и стал властно тереться о ее обливающееся клейкими слезами лоно и втянутый гладкий живот, доходя своим амврозийным концом со странной закорючкой до ложбинки меж грудей царевны, оставляя на ней сочащиеся из закорючки липкие капли, быстро выпрямляясь и превращаясь из банана в напряженную струну. Охваченная все более неудержимой дрожью, Широкоглазая в безотчетном порыве схватила свои маленькие, но налившиеся и будто увеличившиеся в размерах груди, сдавила ими скользкий конец бычьего фаллоса и начала неистово тереть его грудями. Кто научил ее этому? Сопение и фырканье быка перешло в сдержанный рев, и Европа ощутила, что упругий бычий фаллос, зажатый между ее сдавленными грудями, сделался тверже железа. Одурманенная его ароматом, дочь Агенора, теряя последние силы, выпустила затвердевший, налившийся кровью и ставший из розового ярко-малиновым уд Круторогого из плена своих трепещущих грудей - и  в следующее мгновение ощутила мощный толчок бычьего уда в уста своего лона, поразивший ее, как удар молнии Зевса. Царевна вскрикнула от боли, но второго толчка не последовало. Вместо этого дрожащая Европа ощутила, как отступивший бык стал своим горячим языком тщательно, медленно, но чем дальше, тем настойчивей вылизывать ее трепещущее лоно, постепенно проникая все глубже и глубже, исторгая из груди приходящей во все большее неистовство, намертво впившейся побелевшими пальцами в голени Широкоглазой, все более громкие стоны, ибо испытываемые ею ощущения неизмеримо превосходили все то, что Европа испытывала прежде, лаская себя в ночной тьме своей девичьей спальни, пока, наконец, бык с размаху не вошёл в Европу, истекающую благовонным соком. Такого ощущения рыжеволосая царевна никогда себе представить не могла. Исполненный невыразимой муки крик прободенной, как показалось обезумевшей от боли рыжеволосой царевне, насквозь распухшим, отвердевшим от прилива крови бычьим удом дочери Агенора разнесся по всему берегу моря, и резвившиеся на берегу служанки не услышали его лишь потому, что он был заглушен их собственными криками и смехом. Европе мнилось, что совсем недавно еще такой ласковый и нежный, теперь же столь неистовый бык разорвал у нее все внутри, и каждый новый толчок, каждый новый удар бычьего уда, с неудержимой силой, вновь и вновь, входившего в кровоточащее лоно и все глубже проникавшего в истерзанное нутро Рыжеволосой, способное вместить его всего наполовину, заставлял Широкоглазую кричать все громче, содрогаясь от невыносимой боли. Европа звала свою мать, пронзительно крича, что умирает. Однако время шло, бык был неутомим, казавшаяся невыносимой боль в кровоточащей ране лона и пронзенном чреве стала отступать перед нараставшим все сильнее возбуждением, могучий бычий фаллос не уменьшился в своих размерах, но горячие влажные губы пронзаемого им вновь и вновь окровавленного лона дочери Агенора, стали плотно смыкаться на нем, а пылающее лоно царевны - обволакивать его, вмещая бычий фаллос, как ножны боевого меча вмещают его клинок, будучи точно подогнаны по его размеру. Рыжеволосая всецело отдалась властному ритму движений, напоминающих размеренно набегающие волны морского прибоя, истаивая, как свеча, под мощным телом дивного быка, неустанно бившего во врата Европы, как бьют тараном во врата неприятельской крепости, с каждым ударом исторгая из груди царевны все новые стоны, пока возбуждение не достигло наивысшей точки, и все более громкие стоны изнемогающей дочери Агенора, ощутившей, как заполнивший все ее нутро огромный бычий уд вдруг взорвался, излив в нее упругими толчками потоки обжигающе-горячего семени, не перешли в заглушившие рев сладострастного быка истошные, отчаянные крики  - теперь уже не только невыносимой боли, но и столь же невыносимого наслаждения...

Когда бык вышел из сомлевшей Рыженькой, застывшей в полусогнутом положении, обильно орошая берег семенем, смешивавшимся на траве с истечениями дочери Агенора, и с мычанием, подобным отдаленному раскату грома, снова опустился на все четыре ноги, твердо встав на свои раздвоенные копыта, опустошенная Европа упала ничком на землю и долго лежала под ним пластом на траве, запятнанной местами уже запекшейся кровью, такой же алой, как собранные Европой до встречи с Круторогим розы, рассыпавшиеся из опрокинутой корзинки, намертво вцепившись в передние ноги Круторогого, казавшиеся несокрушимыми, как столбы храма сидонского бога Солнца - Царя Города Мелькарта. Бык, наклонившись, спокойно щипал траву, закрывая своим мощным телом дочь сидонского царя от лучей палящего солнца. Преодолевая боль во всем своем истерзанном теле, Рыжеволосая, перевернувшись на спину, улыбнулась смотревшему на нее сверху вниз, опустив голову между своими широко расставленными передними ногами, дивному быку, к которому не испытывала никаких чувств, кроме невыразимой нежности. Лежавшей под быком с широко раздвинутыми коленями Европе почудилось, что бык улыбнулся ей в ответ, перестав на мгновение жевать. Его тягучая слюна капала с морды прямо на лицо лежащей у него под брюхом и смотревшей на него снизу вверх дочери Агенора, но это ей было только приятно, и она лишь моргала, когда капли попадали ей в глаза и повисали на темных ресницах. Не в силах сдвинуть ноги от боли, Широкоглазая осторожно прикоснулась к открытой ране своего растерзанного, как ей казалось, лона и осторожно провела по нему рукой. Затем царевна поднесла руку к лицу. Ее пальцы были влажны от еще сочившейся из раны крови, клейкого бычьего семени, капли которого изредка падали ей на живот, и собственных выделений Европы. Облизнув пальцы, Европа поднесла их к носу и ощутила запах свежесрезанных ивовых прутьев, которыми ее, бывало, секли в детстве за провинности и шалости. Этот запах внезапно пробудил в ней, только что казавшейся себе выжатым плодом, вожделение. Схватившись левой рукой за заднюю ногу быка, царевна протянула правую руку вверх, к поросшей длинной шерстью трубке под его животом, и нащупала в шерсти влажный конец его втянутого фаллоса. Кто научил ее этому? Бык все так же спокойно щипал траву. Но постепенно от прикосновений пальцев царской дочери уснувший в косматой трубке бычий фаллос пробудился к новой жизни. Рыженькой показалось, что она вытянула его, как меч из ножен, и снова поразилась его величине. Она еле могла удержать его обеими руками. Не в силах наглядеться на него, Широкоглазая, наконец, решилась, и, широко открыв уста, заглотнула ярко-розовый изогнутый фаллос так глубоко, как только могла, ощутив, как пульсирующая закорючка на его конце чуть не застряла у нее в гортани. Дочь Агенора поперхнулась и закашлялась, выплевывая волоски бычьей шерсти, но фаллос Круторогого не выпустила. Бык перестал жевать и, подняв голову к солнцу, испустил громкое мычание, от которого вновь затрепетали чресла Рыжеволосой. Не понимая, что творит, Европа то заглатывала бычий фаллос, то вновь выталкивала его, облизывая со всех сторон языком, впиваясь в него то губами, то зубами, сдавливая горячими пальцами, вонзаясь в него острыми ногтями, а потом, подтянувшись на крепко вцепившейся в фаллос, конец которого не выпускала изо рта, правой руке к задним ногам мычавшего все громче и протяжней Круторого, левой рукой дотянулась до огромной, свисавшей почти до земли, мошонки быка, крепко сдавив в неистовстве его литые, как из бронзы, ятра.

Круторогий взревел, Европа же, мгновенно выдернув ставший твердокаменным конец его фаллоса из пересохших уст, забыв про боль, задрала ноги, закинув их за голову, и ввела уд Круторогого в свое жадно раскрывшееся лоно. И снова дико закричала, сдавив бока быка судорожно сжатыми ногами. Слезы брызнули у нее из зажмуренных глаз, а Круторогий, насадив дочь Агенора, как на вертел, все мычал и рычал, роняя пену из поднятой к небу морды, нанося Широкоглазой - теперь уже сверху, удар за ударом.

Европе чудилось, что яркий свет полуденного солнца вдруг сменился черной и слепящей тьмой, из которой, омытая новым, радостным блеском, пред ней предстала необъятная тайна мироздания...         

Рыжеволосая вышла из забытья от чьих-то голосов. Круторогий лежал рядом и так же неотрывно смотрел на Широкоглазую. Из леса к ней бежали люди - судя по одежде, дворцовая челядь - и что-то кричали царевне. Европе было лень напрячь слух, чтобы понять, что именно. Почему-то ей казалось совершенно не важным знать, что они кричали. Круторогий придвинулся к Рыженькой, повернулся к ней спиной и приглашающе оглянулся. Не колеблясь ни мгновения, царевна Сидона, безотчетно прихватив с собой корзинку из-под роз, вскочила ему на спину, подавив невольный крик - саднило развороченное лоно, промежность и, казалось, все тело все еще болели. Спина у Круторогого была широкой,  и Европе, несмотря на боль, пришлось напрячь ноги, чтобы удержаться, когда бык встал и пошел к краю обрыва. Дворцовые служители, бежавшие к ним со стороны леса, приближались, и теперь дочь Агенора, наконец, расслышала, что именно они кричали. А они кричали:

- Прыгай, госпожа! Беги! Спасайся!

Но Рыжеволосая вовсе не думала и не хотела спасаться! Она хотела только одного – руками держаться как можно крепче за крутые, серповидные рога, а между ногами чувствовать могучие мускулы, перекатывающиеся под этой молочной шкурой и ласкающие ее так, как никто и никогда не будет ласкать. И боль, все еще испытываемая ею, была уже не мучительной, а желанной.

Челядинцы уже подбегали к ним, когда бык одним мощным скачком достиг края обрыва и с разбега прыгнул вниз.

Сверху до стремительно падающей вниз, прижавшись всем телом к быку, Европы донесся отзвук криков дворцовой челяди, оставшейся там, высоко, на краю обрыва. Царевна Сидона невольно зажмурилась, а когда открыла наконец глаза, увидела, что плывет на спине быка по бескрайнему морю и теплые волны щекочут ее босые ноги. В руке у нее была крепко зажата золотая корзинка из-под алых роз, и рыжая сидонянка, рассмеявшись, повесила ее на левый рог чудесного быка. Родной Европе берег Финикии давно уже скрылся в голубой дали. Кругом дочь Агенора видела лишь море да синее небо. И вся Рыжеволосая, нагая, нежилась в лучах вечернего солнца, заходящего у нее за спиной.

Бык быстро, как дельфин, плыл по виноцветным водам Средиземного моря. Морские волны расступались пред ним, и брызги их скатывались, как алмазы, с его шерсти, не смочив ее. Крепко державшуюся за рога быка Европу сморил сон. И снилось ей, что всплыли из пучины прекрасные дочери морского старца Нерея; нереиды весело кружили вокруг быка и плыли за ним, вздымая свои белые плечи и розовые груди из волн морских, рассекая их изумрудными хвостами. Европе снилось, что сам бог моря Посейдон, окруженный морскими божествами, плывет впереди на своей колеснице, своим трезубцем укрощая волны, ровняя путь по морю дивному быку с драгоценной ношей на спине. Трепеща от страха и восторга, сидела пробужденная от сна Широкоглазая на спине Круторогого, держась за его серповидные рога. Море ласково шумело, то и дело долетали до царевны Сидона его соленые брызги. Морской ветер колыхал огненно-рыжие кудри Европы и развевал их по ветру, словно покрывало.
 
Море все не кончалось, а они все плыли, и солнце все не заходило. Время от времени Круторогий поворачивал голову и смотрел на Рыжеволосую, как будто говорил – ну, потерпи еще немного. Царевна же в ответ только смеялась, мечтая плыть так бесконечно! Она уже думала только о своем круторогом возлюбленном, и только его одного вожделела...

И тут внезапно налетела буря...

Громовые раскаты, казалось, раздирали ткань помрачневших небес, затянувшихся черным вретищем, сквозь прорехи которого потускневший лик Мелькарта, как в дни Всемирного Потопа, тускло освещал порой поверхность моря, ставшую свинцовой. Огромные иссиня-черные волны вздымались до небес, подхлестываемые бичом Борея - бога северного ветра -, налетая, как хищные звери, учуявшие легкую добычу. Кипела потрясающая самые основы мироздания битва соревнующихся между собой стихий - моря и неба. Наконец из разверзшихся небесных хлябей хлынул ливень, такой же обильный и неудержимый, как изливавшиеся в недра Европы потоки семени чудесного быка. В блеске ослепительных молний, то и дело озарявших грозовые тучи, Длинноногой чудился грозный лик Тучегонителя Зевеса, его косматые волосы, борода и козья шкура-эгида. Но вместо страха юная Агенорида с каждой вспышкой молнии, с каждым ударом грома испытывала все большее возбуждение, пока, ощутив, как весь низ ее живота вдруг обожгло неудержимою горячею волной, сотрясаемая неистовыми содроганиями всего тела, наконец не изверглась, забившись в конвульсиях на спине рассекавшего штормовые волны быка, судорожно сдавив его бока ногами и конвульсивно вцепившись в его рога, подобные боевому луку. Все новые громовые раскаты заглушали ее дикий, счастливый, восторженный крик...

Европу с новой силой охватило нетерпение, когда в морской дали показался темный лесистый берег.

Выйдя из моря, Круторогий опустился на колени, помогая царской дочери сойти на землю. Неподалеку возвышался большой валун с плоской поверхностью, похожий на огромную каменную плиту из фундамента какого-то старинного разрушенного здания или алтарь древнего храма, заброшенного с незапамятных времен.

Подойдя к плите с дрожью в ногах, дочь Агенора провела ладонью по ее нагретой за день жарким солнцем плоской поверхности и зачем-то поставила свою золотую корзинку - память о Финикии - на теплую землю у основания плиты. Подсаженная Круторогим, Европа взобралась на плиту и легла на спину между передними ногами нависшего над ней быка, которыми тот опирался на плиту. Впервые они совокуплялись лицом к лицу, глядя в глаза друг другу, не как животные, а как люди, в еще неведомой Европе позе, названной в далеком будущем "миссионерской". Почувствовав уже знакомый резкий запах, Широкоглазая, не в силах больше выносить взгляд неотрывно глядевшего ей в глаза Круторогого, зажмурившись, крепко схватилась дрожащими руками за его передние ноги, мощные, как столбы, стараясь как можно тверже упереться ступнями в землю - и уд быка снова вонзился в нее, достав, казалось, в этот раз до самого сердца. Крик Рыжеволосой был заглушен Круторогим, наклонившимся к ней, впервые замкнув ей уста поцелуем. Никто еще не целовал рыжеволосую дочь Агенора в губы. У Европы перехватило дыхание, язык чудесного быка заполнил ее рот так же, как фаллос Круторого заполнил царевнино лоно. Каждое соприкосновение их языков пронизывало ее до мозга костей. Дочь Агенора уже приноровилась к своему быку, ее влагалище приняло размеры бычьего уда, исторгавшего теперь из груди сидонянки не болезненные вопли, а короткие, восторженные вскрики. Удар следовал за ударом, подбрасывая вновь и вновь Рыжеволосую, приподнимавшуюся всякий раз на цыпочки  и вскидывавшуюся раз от раза все выше, опираясь на плиту лишь затылком запрокинутой назад головы да локтями накрепко вцепившихся в передние ноги быка над упершимися в плиту раздвоенными копытами, стремясь прижаться к мохнатому брюху пронзавшего ее все глубже и сильней быка, хотя это не удавалось ей из-за размеров бычьего фаллоса, который она так и не могла вобрать в себя даже наполовину, то отрывая тугие ягодицы от каменной плиты, то снова ударяясь ими о плиту, что только усиливало наслаждение, толчками разливавшееся по всему телу Широкоглазой - от беспощадно вспарываемого лона до кончиков пальцев сведенных судорогой рук и ног царевны, пока потоки семени не хлынули в подставленную Европой по наитию в основании плиты золотую корзинку из-под алых роз...

В первую ночь, проведенную Рыжеволосой на новой земле, за пределами вскормившей ее родной Азии, Европе приснился еще один удивительный сон.

Широкоглазой снилось, что из лесу на берег Крита, которому было предназначено богами, или самой судьбой, которой покорны даже боги, стать ее новой родиной, вышла та самая прекрасная белая женщина с огненно-рыжими волосами, которая в ее первом сне одолела свою соперницу-Азию в борьбе за Европу. Уже нисколько не страшась ее, сидонская царевна сама бросилась в объятья к ней, и белая женщина, лаская царевну и гладя ее по голове, приговаривала, как когда-то, в детстве, царь Сидона Агенор: "Ну, здравствуй, рыженькая ты моя! Добро пожаловать домой! Теперь вся эта часть света будет названа твоим именем! Такова воля богов!"

Древнегреческие мифы гласят, что Широкоглазая, доставленная на славный остров Крит могучим Круторогим, зачала с ним и произвела на свет трех сыновей - Миноса, Радаманфа и Сарпедона.

По местному критскому мифу, сам Зевес Тучегонитель в образе быка возлежал с Европой под платаном у Гортины. Согласно изображениям на прасийских монетах, они сочетались в ветвях самого платана, причем Зевс для этого обратился птицей (совсем как его сын, бог Солнца Аполлон обратился лебедем ради совокупления с прекрасной Ледой, царицей спартанцев - впрочем, впоследствии честь этого подвига была приписана самому Зевесу). По версии поэта Антимаха, Европа была надежно скрыта Зевсом в пещере на острове Крит.

По другой версии, Рыженькую скрывали в местечке Тевмесс в Беотии, а супругом Европы называли Зевса-беотийца.

Общеизвестно, что обычно девственница не испытывает оргазма не только в ходе дефлорации, но и еще достаточно долгое время после нее. Однако в случае Европы дело обстояло иначе, поскольку, согласно представлениям древних греков, с ней сочетался не земной мужчина, а бессмертный бог, хотя и в образе быка.

Впоследствии Европа вышла замуж за царя Крита Астерия, который, умирая бездетным, оставил власть над островом сыновьям Европы от быка-Зевеса. По одному из мифов Астерием звали, однако, не супруга прекрасной Европы, а быкоголового (по другим версиям - всего лишь рогатого и хвостатого) пасынка ее сына Миноса-"талассократа" /4/, зачатого супругой Миноса, сладострастной Пасифаей, от другого, на этот раз уже не финикийского, а критского, быка. Астерий более известен в мифологии под именем Минотавра, что означает по-гречески "бык миноса". Впрочем, это уже совсем другая история.

ПРИМЕЧАНИЯ

/1/ См.: Елена Никиткина. Похищение Европы / Секс с богами. © Copyright: Елена Никиткина, 2007. Свидетельство о публикации №2709110382.

/2/Харитами (др.-греч.: "изящество, прелесть") именовались в древнегреческой мифологии три богини веселья и радости жизни, олицетворение изящества и привлекательности. В древнеримской мифологии (во многом заимствованной римлянами у греков) трем  харитам соответствовали три грации.

Хариты, как богини изящества, прелести и красоты, даровали тем, кто поклонялся им, творческое вдохновение и считались покровительницами искусств. Элемент "Харис" включает микенское слово ka-ri-si-jo. Согласно Гомеру, хариты были "прислужницами Афродиты". Жилище харит располагалось рядом с жилищем муз - спутниц бога Солнца, музыки и искусств Аполлона (Феба), что подчеркивало их близость. Особенного развития культ харит достиг в беотийском городе Орхомене.

Согласно Гесиоду и Ономакриту, хариты, (упоминавшиеся и в одах Пиндара), были дочерями главы олимпийского пантеона Зев(е)са Громовержца и Евриномы.

Первая из харит, Аглая, или Евгиала (др.-греч.: "ликование", либо "красота", "блеск"), согласно некоторым мифам, была женой хромого бога-кузнеца Гефеста - сына Зев(е)са, именовавшегося в древнеримской мифологии Вулканом -, и вестницей богини любви и красоты Афродиты. Имя второй хариты было Евфросина (др.-греч.: "радость", либо "благомыслящая"). Имя третьей - Талия (др.-греч.: "изобилие").

Впрочем, о харитах существуют и другие предания.

Так, например, согласно Антимаху, хариты были дочерьми Эглы и бога Солнца Гелиоса (впоследствии слившегося в представлении античных греков с Фебом-Аполлоном). Если верить Гермесианакту, то одну из харит звали — Пейто. Согласно Каллимаху все три хариты были дочерьми Зев(е)са от Илифии. По Сервию же - дочерьми бога вина Диониса и Афродиты. В некоторых мифах хариты именуются дочерьми Океана и Эвриномы, либо Диониса и Корониды.

Согласно Гомеру, одну из харит звали Пасифея (просьба не путать с Пасифаей - дочерью Гелиоса и супругой дочери Европы от Зевса, воспылавшей нечестивой страстью к быку и родившей от этого быка чудовищного Минотавра-Астерия). Харита Пасифея, упоминаемая в произведениях римского поэта Катулла и у автора "Описания Эллады" Павсания, иногда считалась возлюбленной бога сна Гипноса и дочерью Диониса.

Спартанский поэт Алкман упоминает не трех, а только двух харит, именуя их Фаенна ("Блеск") и Клета ("Звук"). Давший им эти имена лакедемонянин Харит воздвиг харитам храм им на берегу реки Тиаса. По другой версии, почитание харит было введено Лакедемоном.

В отличие от спартанцев-лакедемонян, афиняне именовали двух харит Авксо ("Прославляющая", "Умножающая") и Гегемона (Игемона, то есть "Повелительница", "Госпожа"). По другим данным, афиняне именовали харит Весной и Осенью.

Харитам был посвящен LX орфический гимн.

В изобразительном искусстве харит обычно не две, а три, и обычно они изображаются сгруппированными таким образом, что две крайние стоят лицом к зрителю, а та, что посередине, — спиной, с головой, повёрнутой вполоборота. Такова была их античная поза, известная и копируемая скульпторами и художниками, начиная с эпохи Возрождения. В разные века хариты (грации) наделялись разным аллегорическим смыслом. Древнеримский философ, драматург и прозаик Луций Анней Сенека описывает трех граций как лучезарных девушек, обнажённых или одетых в свободные одежды, олицетворяющих тройственный аспект щедрости: оказание благодеяния, получение благодеяния и оплату благодеяния.

Флорентийские философы-гуманисты XV века видели в харитах-грациях олицетворение трёх фаз любви: красота, возбуждающая желание, которое приводит к удовлетворению. Существует, однако, и ещё одна, встречающаяся в трудах гуманистов, начиная с Анджело Полициано, придворного поэта и друга Лоренцо Медичи Великолепного, воспитателя его сыновей, профессора греческой и латинской литературы во Флорентийском университете (1480—1494), автора пьесы "Сказание об Орфее" (1471), интерпретация, согласно которой три хариты-грации ассоциируются целомудрием (лат.: Castitas), красотой (лат.: Pulchritudo) и любовью (лат.: Amor).

/4/ У быка половой член тонкий и длинный, с заострением на конце, имеет S-образный изгиб. На кончике бычьего полового члена различают шейку головки, отросток мочеполового канала и слабовыраженную головку. На шейке головки находится шов — связка, закрученная в левую сторону. При эрекции диаметр полового члена увеличивается незначительно, но длина его при выпрямлении изгибов достигает 100—150 см. Во время семяизвержения (эякуляции) кончик бычьего пениса загибается и поворачивается вокруг своей оси, описывая почти полный круг с диаметром 12 — 14 см. Конечная часть бычьего полового члена помещается в препуциальном мешке, который находится впереди мошонки, ближе к пупку. При чтении новеллы следует учитывать, что сблизившийся с Длинноногой бык был не просто четвероногим, но принявшим его образ Зевсом - величайшим из богов, со всеми вытекающими из этого последствиями.

/3/ "Талассократ" - "морской владыка", "правитель (повелитель) моря (морей)" - титул Миноса и других царей славного острова Крита, обладавших сильнейшим в тогдашнем Средиземноморье торговым и военным флотом, что поставило в зависимость от их Критской державы все прибрежные города и государства.