История одной опухоли

Где-то в середине лета мы с Пашей сидели на моем широком открытом балконе и смотрели на верхушки качающихся деревьев.
— Смотри, какой у меня шарик в шее, — сказала я, положив его пальцы под свою левую скулу.
 — Что это?
Паша резко отдернул руку.
— Не знаю, я давно уже нащупала, как будто какая-то косточка.
— Ната, ты что, сдурела? Какая-то косточка? А вдруг это что-то серьезное?
— Ой, успокойся, что серьезное, оно давно уже и, видишь, жива-здорова, кент курю, — засмеялась я.
— Ната, сходи проверь.
— Павлик, не надо свою ипохондрию на меня переносить, ничего особенного, просто какая-то штука.
— Ната, я тебе говорю, ты доиграешься.
— Бе-бе-бе, — привела я свой обычный неоспоримый аргумент и разговор мы закончили.

Но мама хоть и вырастила меня упрямой, но умных мужчин научила слушать. Фраза «а вдруг что-то серьезное» стала будить меня каждую ночь. Через неделю я уже сидела в кабинете хирурга. Началось мое веселое больничное приключение.

Молодой хирург улыбался во все тридцать два зуба, пока мыл руки, и явно больше интересовался моими коленками, чем шариком в шее. Запомнить, отныне к врачам всегда надевать исключительно джинсы и закрытые майки.

— Давайте ближе к делу, — с милой улыбкой прервала я его заигрывания.
— Ну, не думаю, что это что-то серьезное. А где ты учишься? В инязе? Ого! Сложно? А это у тебя свой цвет глаз такой яркий? И ты загорелая такая! А? Что за шарик в шее? Ну тут два варианта, либо киста, либо воспаленный лимфоузел. Ну ты расслабься, я уверен, что это лимфоузел. Вот, сходи на узи и через неделю снова ко мне приходи. Только не исчезай, я буду очень ждать, — сказал хирург со слащавой улыбкой.

Я вышла из кабинета с накарябанным на желтой бумажке направлением и четким пониманием того, что в нашей стране ни хороших учителей, ни хороших докторов никто выпускать из университетов так и не собирается. К слащавому молодому хирургу я, естественно, больше не вернулась.

Узи определило уплотнение полтора на два сантиметра.

— Ой, ну не знаю, может, киста, а может и ешчо что, — сказала толстая тетя, одной рукой водя аппаратом по моей шее, а второй засовывая себе в рот булочку с изюмом. Мое доверие к нашим врачам все росло.
— Вот у нас тут на прошлой неделе футболист заходил, так у него тоже боковая киста шеи была. Так и знаешь, что он мне сказал?

Я перестала слушать. Киста? Какая нахрен киста? У меня в шее? Откуда? В 20 лет? Не хочу я никакую кисту. Хватит мне вегето-сосудистой дистонии с вечными обмороками, кисту можете оставить себе! Ну ладно, еще точно ничего не определили, может еще и лимфоузел. А может вообще рассосется. А может это у меня такое особенное строение шеи. А может это инопланетяне чип вставили, пока я спала и теперь, когда человечество его обнаружило, они быстро заберут свой чип обратно. Пока у меня еще был миллион оптимистичных себя уговариваний. Но когда я снова посмотрела на толстую тетю с булочкой в руке я четко поняла, что ничего хорошего в ближайшие месяцы меня не ждет.

Меня посылали от одного врача к другому, но никто ничего не знал. От терапевта к отоларингологу, от стоматолога к хирургу. Никто ничего не знал. Может лимфоузел раздулся, может киста, а может еще что, «хто ж его щас разберет, с такой экологией». На счет моего диагноза никто определиться не мог, зато я выслушала миллион историй о чьих-то сыновьях,  мужьях, сватьях, об отдыхе в Крыму, о фасоне купальников лета 2011, о деревянных домиках под Гродно, о поступлении детей в университет и о том, как Зина зачем-то снова спит с Виталиком. Наконец, мне выдали направление в Минский диагностический центр. Через месяц хоть какое-то продвижение, я выбралась из студенческой поликлиники, уже хоть какая-то надежда на наконец поставленный диагноз.

На первый прием я поехала одна. «Челюстно-лицевой хирург» гласила табличка на двери длинного пустого коридора.

— Здравствуйте, можно?
— Заходи, — сказал приятный усатый дядя, не отрываясь от рассказа своей медсестре о санатории, в который они с женой собираются в отпуск. Отлично, еще один «наверное это киста, а может и ешчо што» пролетело у меня в голове. Продолжая трепаться с медсестрой усатый хирург посадил меня в стоматологическое кресло, недел перчатки, положил два пальца мне на шею и вдруг как-то странно заулыбался.

— Какие у тебя глазки красивые. Ты иголок больших ведь не боишься?
— Боюсь, сознание теряю, когда кровь сдаю. А зачем нам большие иголки?
— Нужно тебе пункцию сделать. Ты не бойся, обычно женщинам совсем не больно! Вот мужики те да, ноют. Знаешь, кто больше всех трясется всегда? Здоровенные бугаи! Милиционеры всякие или боксеры. Вот они кричат, что больно. А женщина она ж сильная.

Он говорил и одновременно доставал что-то из стеклянного шкафа. Увидев десяти сантиметровую иглу, мой мозг дал четкий сигнал, что нужно бежать.

— Ты не бойся, главное, она не такая уж и большая. Тебе вообще к боли надо привыкать. Сколько тебе лет?
— Двадцать.
— Ну вот! Уже же и рожать скоро! — сказал хирург, прикручивая иглу к громадному шприцу. До этого момента я думала, что такие выпускают только в качестве реквизита к фильмам.
— Не скоро, — отрезала я и начала продумывать, как сейчас быстро перепрыгну этого усача, выскочу в окно, словлю попутку и уеду подальше от этой явно преувеличенной иглы и запаха медицинского спирта.

Через секунду я бы уже совершала задуманный маневр, но усатый хирург оказался профессионалом. Одной рукой он резко прижал мое плечо к креслу, а второй воткнул иглу мне чуть левее подбородка.

— Ты, главное, расслабься. Сейчас я возьму немного жидкости у тебя изнутри и мы отправим ее на анализ. Подождем недельку и все узнаем! Доброкачественное, злокачественное, киста, аденома, все узнаем, — сказал хирург и достал орудие пыток из моей шеи.
— Все что ли?
— Все. Я же говорил, совсем не больно будет!
— Ну совсем не больно это вы сильно преувеличили, — сказала я, вытирая капельки крови салфеткой и пятясь на выход.
— Жду тебя через неделю! Ты моя героиня сегодня! Ты, главное, ничего не бойся!

Я вышла из диагностического и села на автобус до центра. По дороге мозг потихоньку отходил от шока. Я отодрала марлю, приклеенную медицинским скотчем на место укола и вдруг вспомнила слова усатого хирурга. Аденома? Доброкачественная? Злокачественная? Что за черт? Следующую неделю все эти устрашающие слова я из своей головы старалась выкидывать. Ходила на Пашины концерты, каждый вечер звала подруг с вином, а по ночам смотрела сериалы, отметая все, что рассказывали про медицину.

Ничего серьезного, ну киста может какая-то, попью таблеточек и все пройдет. Но на следующий прием я все таки взяла с собой Пашу. Он усердно делал вид, что ничего страшного не происходит и мы едем просто на очередной осмотр. В диагностическом я посадила его в кресло и минут на 20 скрылась в кабинете усатого хирурга. Когда я вышла, Паша от скуки уже читал твиттер на телефоне.

— Ну что?
— Ничего. Сейчас все расскажу, пошли.
Я быстро стала спускаться по лестнице и засовывать кучу бумажек в сумку.
— Ну, рассказывай давай!
Я сбегала по лестнице и все глубже комкала идиотскую стопку направлений в сумку.
— Ната! — наконец рявкнул Паша, —Что блин такое?
— У меня опухоль. Аденома слюной железы. Ее будут вырезать. Через три месяца операция.
Паша продолжал смотреть на меня большими глазами, как будто я ничего и не объяснила. — А. Доброкачественная, — добавила я и он облегченно вздохнул.
— Все будет хорошо.

Фраза «все будет хорошо» стала самым частым из того, что мне говорили все вокруг на протяжении следующих месяцев. Привет, ну как ты там? Кровь сдаю, готовлюсь к операции. Все будет хорошо. Привет, ну как ты? Еду на томографию. Все будет хорошо. Привет, как дела? Я уже в больнице. Не бойся, все будет хорошо. Все будет хорошо.

Когда мы ехали назад, я молчала. Паша снова делал вид, что ничего особенного не происходит и пытался отвлечь меня, рассказывая какую-то очередную историю с их последней репетиции. Я упиралась лбом в заднее стекло автобуса и сквозь слезы пыталась рассмотреть номера едущих за нами машин.

— Все, успокойся. Видишь, ничего страшного. Вырежут и все. Ты даже не заметишь. Все будет хорошо. Может хоть пить перестанешь.
— Ничего я не пью.
— Скажи это ряду винных бутылок на своем балконе.
— У меня будет шрам на шее.
— Никакого шрама не видно будет, я привезу тебе крутую мазь из Англии, все вылечим. Не бойся. Все будет хорошо.

Но у меня в голове уже играла нокинг он зэ хэвенс дор и безумно хотелось на море. Опухоль это опухоль. Да, не смертельно, могло быть в сто раз хуже, но когда я спрашивала у врачей, откуда она, никто ничего не мог ответить. Причины появления опухолей до сих пор неизвестны, повторяли все, как один. Может стресс, может остаток жабры так развился, а может загораешь много. Но внутри я чувствовала, откуда она. Как говорит мой брат, все у тебя в голове.

Меня поставили в очередь на операцию. Минск — большой город. Томографию мне могли сделать только через два месяца, а операцию ближе к зиме. Поэтому пришлось ехать к родителям в Могилев. Город меньше, знакомых больше, через две недели я уже готовилась к больнице.

ххх

В день операции меня разбудили рано. В 7 утра гиперактивная 8-летняя Катя уже вовсю прыгала на скрипучей соседней койке и орала, что пора на уколы.
— Мне не надо на уколы, мне еще операцию не сделали.
— А почему так? А так не честно! Мне с первого дня уколы делали и тебе должны! Ты уже третий день лежишь! Тут всем уколы делают, что ты, особенная такая? Вставай и иди на уколы.

Зашла медсестра.
— Катя, не прыгай! Так, кто тут Попова? У тебя сегодня операция. Ничего не ешь и не пей, операции у нас проводятся с одиннадцати до трех, из палаты не выходи, тебя могут позвать в любое время. Вот тебе операционная одежда, надень и жди.

Она протянула мне какое-то громадное белое полотно в розовый цветочек. Одеяние было больше похоже на платье для Монсеррата Кабалье, но спорить же не время и я закутала себя в это накрахмаленное чудовище. Ну что, уже 7.15. До операции осталось совсем чуть-чуть. Эти часы стали маленькой страшной вечностью. Я пыталась рисовать, ходила по палате, играла с Катей в разбойников, пересчитала все цветочки на громадном полотне своего одеяния, а за мной все не приходили. Когда в двери показалось лицо медсестры, я тут же понеслась к ней навстречу.

Пока мы шли по коридору в другое крыло больницы, ноги у меня стали ватными, а дыхание участилось настолько, что медсестра начала на меня коситься.
— Ты что, боишься?
— Волнуюсь.
— Да ладно, все будет хорошо.

Мы проходили коридор за коридором, отделение за отделением, поворот за поворотом. Я так долго переставляла резиновую подошву своих голубых тапочек по отполированной хлоркой плитке, что мне начало казаться, что эту операцию мне не сделают уже никогда. Наконец мы зашли в какую-то комнату, из которой было еще 4 двери. Все двери были открыты и по комнаткам носилась уборщица с ведром. Меня посадили на кушетку, на которой уже стоял маленький бумбокс и играл какую-то безумно унылую песню Земфиры. «Мне приснится небо Лондона...» Хм, кто его знает, этот общий наркоз, может и приснится.

Комнатка освещалась только яркими лучами, которые проглядывали сквозь двери соседних комнат и стена, возле которой я сидела, была совсем темной. Казалось, никому нет до меня никакого дела. Медсестра сделала мне укол димедрола в плечо, забрала мои голубые тапочки и ушла. Я осталась сидеть одна в пустой комнате, болтая на кушетке  голыми ногами и изредка вытирая пальцем кровь, текшую по плечу от укола.

Когда Земфира начала завывать совсем невыносимо, за мной пришли. Даже не взглянув на меня, очередная медсестра кинула мне зеленые бахилы и позвала за собой. Я зашла в соседнюю комнату и замерла на пороге. Это была операционная. Большая жутко светлая комната, стол немного справа и куча людей в масках. Там царила какая-то суетная тишина. Или даже наоборот, спокойный гул. Куча врачей и медсестер ходили вокруг стола, каждый занимался своим делом, никто друг на друга не смотрел и каждый что-то говорил. На меня по прежнему никто не обращал внимания.
— Ложись, что ты стала, — вдруг раздался голос молодого анестезиолога.
Я медленно подошла и легла на стол.
— Здравствуйте, меня зовут Ната. А расскажите, что вы будете со мной делать? А вы анестезиолог? Я вообще волнуюсь очень, не слушайте меня..

Хирург по-доброму улыбнулся и быстро стал привязывать меня к столу. У меня перехватило дыхание. Веревки из нескольких слоев бинтов как-то не входили в мои представление об операции. Может могилевские врачи еще не знают о существовании анестезии? Бинты плотно впились в кожу.

Мою правую руку вдруг схватила еще одна медсестра в маске и начала быстро ощупывать вены ваткой, смоченной спиртом. Она терла то одно место на сгибе руки, то другое за запястье.

— Это уже наркоз?
— Ага, сейчас вотру! — заржала медсестра и я вместе с ней.
Это мне от шока кажется или она действительно сейчас безумно смешно пошутила? Я все смеялась, когда игла воткнулась мне с обратной стороны запястья.
— Какое странное место, никогда не видела, чтобы сюда кололи, — сказала я.
— Ну а куда еще, если у тебя вены такие детские.

Молодой анестезиолог быстро стал прямо над моей головой и я принялась рассматривать его лицо вверх ногами. Пока я считала его ресницы, он прижал к моему лицу что-то холодное и мокрое. Это была прозрачная пластмассовая маска, от которой шли две большие ребристые полупрозрачные трубки. Край маски, который прижимался к моему лицу, охватывая нос и рот, был сделан из прозрачной резины и был щедро и мокро смазан спиртом. Я вдохнула и чуть не подавилась.

— Ого, что это вы мне спирт суете дышать! Вы знаете, я ведь совсем не алкоголик! Думаете, что так? Я знаю, думаете. Вы поэтому меня и привязали! Думаете, что я — алкоголик! Ой, а у вас такие трубки красивые.. Вам когда-нибудь говорили, какие у вашей маски трубки красивые? — я смотрела на полупрозрачные ребристые трубки и они казались мне верхом совершенства. Одна нежно розовая, вторая зеленая. Такие резиновые, прозрачные, ребристые... Мне очень хотелось объяснить анестезиологу, какие у него прекрасные трубки, но говорить становилось все тяжелее. Это уже наркоз действует? Но я ничего не чувствую. Просто так приятно... Интересно, я буду что-то помнить? Последним, что я увидела, было лицо заведующего моим отделением, наполовину закрытое маской. Его руки в мокрых перчатках были подняты вверх...

Мне не приснилось ничего. Ни ярких хиппарских узоров, ни океана, ни Паши, ни Валика. Я очнулась от того, что меня били по щекам и орали в лицо:
— Дыши! Слышишь? Ну-ка дыши! Пора дышать! Дыши.

Но дышать было безумно сложно. Я попыталась открыть глаза, но было тяжело. Сквозь маленькую щелочку я увидела только яркий свет и белую маску, которая где-то щипала меня и заставляла дышать. Дышать очень не хотелось.  Как и просыпаться. Наконец я заставила сделать себя глубокий вдох. 
— Все, дышит, нормально, перекладывайте, — услышала я и почувствовала, что мое тело резко подлетело и перенеслось куда-то левее. Я вдруг поняла, что меня уже прооперировали. Мой заведующий отделением стоял гдето справа.

— Спа.. — попыталась сказать я. Губы не слушались, во рту было сухо, голоса не было.— Спасибо. Слышите? Спасибо вам всем большое. Спасибо.
Я понимала, что шепчу совсем тихо, хотя пыталась кричать. Мне безумно хотелось их всех отблагодарить. Господи, какие хорошие люди. Да дадут им высшие силы здоровья и счастья. Ну да, а что, вы хотели адекватности от только что прооперированного человека?

Как меня везли в палату я не помню. Опять очень хотелось спать и не хотелось дышать. Казалось, каждый вдох заставляет просыпаться, а спать ведь так хотелось. Проснулась от того, что меня резко перекинули на кровать. Я приоткрыла один глаз, чтобы понять, где находится мое тело. Я лежала на своей скрипящей больничной кровати, на боку, лицом к стене. На шее, под подбородком у меня была толстенная повязка, на ней лежала резиновая плоская емкость со льдом и сверху я до носа была накрыта одеялом. Шевелить я могла только ресницами и через пол часа одной рукой. Глотать и говорить я не пыталась. Один раз попыталась, почувствовала невыносимую нарастающую боль, дальше хоть что-то делать было страшно. Я пролежала несколько часов в полудреме. Время очень пугало. Ведь с каждой минутой анестезия все больше проходила и становилось все больнее. Я боялась засыпать. Я понимала, что обычно, когда так плохо, сон лечит. Но в моем случае, от него станет только хуже. Ведь когда я проснусь, анестезия спадет совсем и эти ощущения усилятся в миллион раз.

Вечером ко мне уже пришла мама. Говорить и шевелиться я не могла. От напряжения любой мышцы шею и горло сковывала боль, настолько глубокая, что каждый раз секунд на 30 перехватывало дыхание. Я писала маме записки своими цветными капиллярными ручками на каких-то желтых больничных бумажках. Вечером я позвонила Паше, он уже возвращался из Ливерпуля и был где-то в Литве.
— Видишь, малышка, я же тебе говорил, что все будет отлично. Скоро оклемаешься. Я везу тебе мазь для шрама и ореховое масло для радости. Все будет хорошо.


Через пару дней я начала вставать, есть и даже говорить. Шея болела нестерпимо, но повязка была большой и что под ней я рассмотреть не могла. Я могла сходить на укол обезболивающего, но вид мох соседи по палате, приходивших с таких уколов со слезами на глазах, хромая и держась за самое мягкое место, отговорил меня это делать.

Наконец, я пошла на перевязку. Медсестра, привыкшая делать больно, спокойно терла сложенной, смоченной йодом марлей, мои швы. Они натягивались, как струны, а она все брынькала по ним своей марлей. Болела не только зашитая рана, но и и мышцы где-то глубоко под челюстью.

Когда я вернулась в палату я сразу же побежала к зеркалу. Отодрала кусочек медицинского резинового скотча, который так сильно лип и так больно выдирал маленькие волоски сверху шеи, и ужаснулась. Шрам казался сантиметров десять в длину, а швы были черными и покрытыми кровавой корочкой. О боги, за что мне такая радость.

Оставшееся время в больнице я рисовала. У нас в палате было старое потрепанное зеленое кресло, у которого отваливалась одна ножка. Зато у него были широкие ручки и на них было удобно рисовать. Я часами в тишине вырисовывала какие-то цветы и арабески.

А чуть больше, чем через неделю мне сняли швы, вручили выписку и отправили домой. После всего этого я не боялась уже ни боли, ни родов, ни даже сдавать кровь из пальца. Прямо перед выпиской я сидела на кровати возле большого окна и смотрела на свой ноут бук. Пальцы как-то сами набрали текст с впечатлениями от всего этого пространства:


«Больницы это так странно. Вечный запах хлорки, давно пропитавший каждый миллиметр помещения, а теперь и всего тебя, мешает думать и как-то помутняет рассудок. Лежа здесь, перестаешь различать грань между страшным и вполне допустимым. Проходишь по коридору, видишь кровати, составленные из потертых, разодранных кушеток и стульев, странных и каких-то побитых, почти не шевелящихся мужчин, лежащих на них, и не понимаешь, как ты должен себя чувствовать, глядя на это.

Идешь в туалет, и видишь, как на каталке к лифту везут очень большую старую женщину, которая уже давно не может самостоятельно пошевелиться и только беспомощно моргает глазами и хватает ртом воздух, пытаясь что-то сказать врачам и не понимаешь, как твоей психике на это реагировать.

На соседней кровати в палате только что прооперированный маленький мальчик с мамой. Он беспрерывно воет, от чего ему становится только больнее, а мать не может его успокоить. Мальчик может заснуть, только засунув маленькую ручку в мамины волосы. Твой мозг начинает сходить с ума от этого оглушающего воя боли, но здесь это нормально, никто никак не реагирует.

Приходишь на перевязку, а рядом в стоматологическом кресле лежит мужчина, весь в татуировках, с гематомами на лице. Ты смотришь сначала на его голые стопы, торчащие из-под белой простыни, закапанной кровью, потом на страшное побитое лицо и первые 10 секунд думаешь, что он мертв, но потом, благодаря высшие силы, вспоминаешь, что мертвым накрывают лица, успокаиваешься и идешь получать свою дозу боли на перевязке.

Я не знаю, насколько это все ужасно. Когда лежишь здесь, даже ежедневные смерти в отделении за стенкой кажутся абсолютно нормальным явлением. Но когда выходишь, получая на руки долгожданную выписку, накарябанную на обложке советской тетрадки в линеечку, вдруг осознаешь, насколько люди за периметром больницы боятся всего, что здесь происходит. Но здесь это нормально, абсолютно нормально. Здесь никому не страшно».