Дословные переводы Шекспира, Бернса, Гейне, Гёте и

Третьего октября состоялась презентация моей книги переводов Шекспира «Сонеты, Гамлет».  Как сказано в аннотации: « издание является по своему уникальным в современной Российской литературе, так как был впервые предпринят дословный перевод автора. Избавив Шекспира от литературных наслоений двадцатого века, переводчик показал читателям реальное и, как оказалось, весьма актуальное творчество мирового гения». Я действительно считаю, что нет смысла заниматься переводами, если не ставишь цель сделать лучше, красивей и точней предшественников. Чтобы оценивать переводы, нужны критерии для сравнения, как постулаты для доказательств теорем. За такие критерии - постулаты я принял девять заповедей Николая Гумилёва: Переводчик поэта должен быть сам поэтом, а, кроме того, внимательным исследователем и проникновенным критиком, который выбирая наиболее характерное для каждого автора, позволяет себе, в случае необходимости жертвовать остальным. Он должен забыть свою личность, думая только о личности автора. Он должен обязательно соблюдать: число строк; метр и размер; чередованье рифм; Характер рифм; характер словаря; тип сравнений...
При переводе части сонетов Шекспира, и некоторых знаменитых стихов Гёте, Роберта Бернса, Генриха Гейне мне эти заветы выполнить удалось. Часть из них привожу ниже.  Надеюсь, что при этом смог опровергнуть и известную фразу, кажется Пастернака: переводы, как женщина, если красива, то не верна, если верна, то некрасива.
1
     From fairest creatures we desire increase,
     That thereby beauty's rose might never die,
     But as the riper should by time decease,
     His tender heir might bear his memory:
     But thou, contracted to thine own bright eyes,
     Feed'st thy light's flame with self-substantial fuel,
     Making a famine where abundance lies,
     Thyself thy foe, to thy sweet self too cruel.
     Thou that art now the world's fresh ornament
     And only herald to the gaudy spring,
     Within thine own bud buriest thy content,
     And, tender churl, mak'st waste in niggarding:
     Pity the world, or else this glutton be,
     To eat the world's due, by the grave and thee.

     От прекраснейших созданий мы желаем потомства,
     чтобы таким образом роза красоты никогда не умирала,
     но, когда более зрелая роза* со временем скончается,
     ее нежный наследник нес память о ней.
     Но ты, обрученный с собственными ясными глазами,
     питаешь свое яркое пламя топливом своей сущности,
     создавая голод там, где находится изобилие,
     сам себе враг, слишком жестокий к своей милой персоне.
     Ты, являющийся теперь свежим украшением мира
     и единственным глашатаем красочной весны,
     в собственном бутоне хоронишь свое содержание
     и, нежный скряга, расточаешь себя в скупости.
     Пожалей мир, а не то стань обжорой,
     съев причитающееся миру на пару с могилой.
Над этим сонетом я мучился больше всего. Вариантов десятки.


С прекраснейшей хотим продолжить род,
Так роза красоты не умирает,
Когда созревшая, увянув, опадёт,
О ней наследник память сохраняет:

Глазами обручённый сам с собой,
Ты пламя своей сущностью питаешь,
Обильно награждённый красотой
Себя, как враг, на голод обрекаешь.

           Ты – украшенье мира, эталон,
Красот весны единственный глашатай,
Свой милый облик, хороня в бутон,
Как скряга, расточаешь скудной платой.

Жалея мир, не становись обжорой,
С могилой  пряча красоту от взоров.
Маршак
    
           Мы урожая ждем от лучших лоз,
           Чтоб красота жила, не увядая.
Пусть вянут лепестки созревших роз,
Хранит их память роза молодая.

А ты, в свою влюбленный красоту,
Все лучшие ей отдавая соки,
Обилье превращаешь в нищету, -
Свой злейший враг, бездушный и жестокий.

Ты - украшенье нынешнего дня,
Недолговременной весны глашатай, -
Грядущее в зачатке хороня,
Соединяешь скаредность с растратой.

Жалея мир, земле не предавай
Грядущих лет прекрасный урожай!
Лозу и урожай Маршак выдумал.  Во второй строке все переводчики, которых я читал, почему то пишут, чтобы жила не увядая. Это противоречит Шекспиру. Он пишет, чтобы красота никогда не умирала. Все следующие  сонеты, начиная со второго,  именно о неотвратимом увядании красоты. Как этого не увидел Маршак и другие?
2
     When forty winters shall besiege thy brow,
     And dig deep trenches in thy beauty's field,
     Thy youth's proud livery so gazed on now
     Will be a tottered weed of small worth held:
     Then being asked where all thy beauty lies,
     Where all the treasure of thy lusty days,
     To say within thine own deep-sunken eyes
     Were an all-eating shame, and thriftless praise.
     How much more praise deserved thy beauty's use,
     If thou couldst answer, `This fair child of mine
     Shall sum my count, and make my old excuse',
     Proving his beauty by succession thine.
     This were to be new made when thou art old,
     And see thy blood warm when thou feel'st it cold.


     Когда сорок зим* возьмут в осаду твое чело
     и выроют глубокие траншеи на поле твоей красоты,
     гордый наряд твоей юности, который теперь так привлекает взгляды,
     все будут считать лохмотьями;
     тогда, если тебя спросят, где вся твоя красота,
     где все богатство цветущих дней,
     сказать, что оно в твоих глубоко запавших глазах,
     было бы жгучим стыдом и пустой похвальбой.
     Насколько похвальнее было бы использование твоей красоты,
     если бы ты мог ответить: "Этот мой прекрасный ребенок
     подытожит мой счет и станет оправданием моей старости", --
     доказав его сходством с тобой, что его красота -- это твое наследство.
     Это было бы как будто снова стать молодым, когда ты стар,
     и  увидеть  свою кровь  горячей, когда ты  чувствуешь,  что в  тебе она
холодна.
     *  сорокалетний   человек в то время уже считался стариком 

Когда чело осадят сорок зим,
На поле красоты воюя с плотью,
Наряд, в котором ты неотразим,
Начнут считать за жалкие лохмотья;

Тогда то, если спросят, где сейчас
Вся красота весеннего наряда,
Ответ: « Она в глубинах впалых глаз.»
Сочтут пустой, бесстыдною бравадой.

Похвальнее сказать: « Я жил не зря,               
Вот оправданье старости – ребёнок.
Старался я, в нём копию творя,
Поэтому он  мой портрет с пелёнок.

Я, постарев, как будто молод вновь,
Остыв во мне, пылает в сыне кровь».


Маршак

Когда твое чело избороздят
Глубокими следами сорок зим,
Кто будет помнить царственный наряд,
Гнушаясь жалким рубищем твоим?

И на вопрос: "Где прячутся сейчас
Остатки красоты веселых лет?" -
Что скажешь ты? На дне угасших глаз?
Но злой насмешкой будет твой ответ.

Достойней прозвучали бы слова:
"Вы посмотрите на моих детей.
Моя былая свежесть в них жива,
В них оправданье старости моей".

Пускай с годами стынущая кровь
В наследнике твоем пылает вновь!
3
     Look in thy glass and tell the face thou viewest,
     Now is the time that face should form another,
     Whose fresh repair if now thou not renewest,
     Thou dost beguile the world, unbless some mother.
     For where is she so fair whose uneared womb
     Disdains the tillage of thy husbandry?
     Or who is he so fond will be the tomb
     Of his self-love to stop posterity?
     Thou art thy mother's glass, and she in thee
     Calls back the lovely April of her prime;
     So thou through windows of thine age shalt see,
     Despite of wrinkles, this thy golden time.
     But if thou live rememb'red not to be,
     Die single, and thine image dies with thee.

     Посмотри в зеркало и скажи лицу, которое ты видишь:
     пришло время этому лицу создать другое,
     так как, если ты не обновишь его свежесть,
     ты обманешь мир, лишишь благодати какую-то мать*.
     Ибо где та, чье невозделанное лоно
     пренебрежет твоей пахотой?
     Или -- кто настолько безрассуден, что станет гробницей,
     чтобы из любви к себе не дать появиться потомству?
     Ты -- зеркало для своей матери, и она в тебе
     возвращает прелестный апрель своих лучших лет;
     так и ты, через окна своей старости, увидишь,
     вопреки морщинам, это свое золотое время.
     Но если ты живешь, чтобы не оставить о себе памяти,
     умри в одиночестве, и твой образ умрет с тобой.
     * Т.е. лишишь какую-то женщину счастья материнства.

Глянь в зеркало, увидев отраженье,
Скажи: «Пора живой портрет создать».
Обманешь мир, не выполнив решенье,
У девушки отнимешь благодать.

Скажи, где та, которая не рада
Дать девственное лоно распахать?
А может быть любовь к себе - преграда,
Она велит бездетным умирать?


Для рода стать гробницей – вероломство,
Ты - зеркало для матери своей,
Она - в тебе, а ты - в своём потомстве
Вернёшь себе апрель минувших дней.

Но, если ты решил прервать свой род,
Живи один, и образ твой умрёт.

Маршак

Прекрасный облик в зеркале ты видишь,
И, если повторить не поспешишь
Свои черты, природу ты обидишь,
Благословенья женщину лишишь.

Какая смертная не будет рада
Отдать тебе нетронутую новь?
Или бессмертия тебе не надо, -         
Так велика к себе твоя любовь?

Для материнских глаз ты - отраженье
Давно промчавшихся апрельских дней.
И ты найдешь под, старость утешенье
В таких же окнах юности твоей.

Но, ограничив жизнь своей судьбою,
Ты сам умрешь, и образ твой - с тобою.

17

     Who will believe my verse in time to come
     If it were filled with your most high deserts?
     Though yet, heaven knows, it is but as a tomb
     Which hides your life, and shows not half your parts.
     If I could write the beauty of your eyes,
     And in fresh numbers number all your graces,
     The age to come would say, `This poet lies;
     Such heavenly touches ne'er touched earthly faces.'
     So should my papers (yellowed with their age)
     Be scorned, like old men of less truth than tongue,
     And your true rights be termed a poet's rage
     And stretch d metre of an  ntique song:
     But were some child of yours alive that time,
     You should live twice, in it and in my rhyme.


     Кто поверит моим стихам в грядущие времена,
     если они будут наполнены твоими высшими достоинствами,
     хотя, видит небо, они всего лишь гробница,
     которая скрывает твою жизнь и не показывает и половины твоих качеств?
     Если бы я мог описать красоту твоих глаз
     и в новых стихах перечислить все твои прелести,
     грядущий век сказал бы: "Этот поэт лжет:
     такими небесными чертами никогда не бывали очерчены земные лица".
     Поэтому мои рукописи, пожелтевшие от времени,
     были бы презираемы, как старики, менее правдивые, чем болтливые,
     и  то,  что   тебе  причитается  по  праву,  назвали  бы   необузданным
     воображением поэта
     или пышным слогом античной песни;
     однако, будь в то время жив твой ребенок,
     ты жил бы вдвойне: в нем и в этих стихах.

            В грядущем не поверят и странице,
Где похвалой тебе наполнен стих,
Хоть видит небо, что они гробница
Для половины доблестей твоих.

            А если мне поможет вдохновенье
Правдиво описать в стихах портрет,
Потомок закричит от возмущенья:
«Таких  красавцев не было, и нет!»

Листая пожелтевшие страницы,
Презрительно  он скажет: » Автор лжёт,
Описывая ангельские лица,
Болтун мечты за правду выдаёт».

Что я правдив, своею красотой
Поможет доказать ребёнок твой.

Маршак
Как мне уверить в доблестях твоих
Тех, до кого дойдет моя страница?
Но знает Бог, что этот скромный стих
Сказать не может больше, чем гробница.

Попробуй я оставить твой портрет,
Изобразить стихами взор чудесный, -
Потомок только скажет: "Лжет поэт,
Придав лицу земному свет небесный!"

И этот старый, пожелтевший лист
Отвергнет он, как болтуна седого,
Сказав небрежно: "Старый плут речист,
Да правды нет в его речах ни слова!"

Но, доживи твой сын до этих дней,
Ты жил бы в нем, как и в строфе моей.

20

     A woman's face with Nature's own hand painted
     Hast thou, the master-mistress of my passion;
     A woman's gentle heart, but not acquainted
     With shifting change, as is false women's fashion;
     An eye more bright than theirs, less false in rolling,
     Gilding the object whereupon it gazeth;
     A man in hue, all hues in his controlling,
     Which steals men's eyes and women's souls amazeth.
     And for a woman wert thou first created,
     Till Nature as she wrought thee fell a-doting,
     And by addition me of thee defeated,
     By adding one thing to my purpose nothing.
     But since she pricked thee out for women's pleasure,
     Mine be thy love and thy love's use their treasure.


     Лицом женщины, написанным рукой самой Природы,
     обладаешь ты, господин-госпожа моей страсти;
     нежным сердцем женщины, однако, не знакомым
     с непостоянством, которое в обычае у обманщиц -- женщин;
     глазами более яркими, чем у них, но без их обманной игры,
     красящими [золотящими] любой предмет, на который они глядят;
     мужской статью, которая все стати превосходит*,
     похищает взоры мужчин и поражает души женщин.
     Сперва ты создавался, чтобы стать женщиной,
     но затем Природа, творя тебя, воспылала к тебе любовью
     и занявшись добавлением отняла тебя у меня --
     добавив нечто, мне вовсе не нужное;
     но поскольку она предназначила тебя для удовольствия женщин,
     пусть  будет  моей твоя  любовь,  а использование  твоей любви  -- их
     сокровищем.

Ты с женским ликом создан был природой,
            Душой и господин,  и госпожа;
Нежнее женщин сердцем, но отроду
Живёшь, лишь постоянством дорожа;

Глаза чисты, в них нет игры  обмана,
Любой предмет под взглядом – золотой;
Мужская стать – прекрасней  нету стана,
Никто не устоит перед тобой.

Тебя творила женщиной природа,
Но полюбив, мужчиной создала,
Добавив орган  женщинам в угоду,
Тем у меня навеки отняла.

Прошу её: Дай мне без вероломства
Его любовь, а  женщинам - потомство.

Маршак

Лик женщины, но строже, совершенней
Природы изваяло мастерство.
По-женски ты красив, но чужд измене,
Царь и царица сердца моего.

Твои нежный взор лишен игры лукавой,
Но золотит сияньем все вокруг.
Он мужествен и властью величавой
Друзей пленяет и разит подруг.

Тебя природа женщиною милой
Задумала, но, страстью пленена,
Она меня с тобою разлучила,
А женщин осчастливила она.

Пусть будет так. Но вот мое условье:
Люби меня, а их дари любовью.

21
     So is it not with me as with that Muse,
     Stirred by a painted beauty to his verse,
     Who heaven itself for ornament doth use,
     And every fair with his fair doth rehearse,
     Making a couplement of proud compare
     With sun and moon, with earth and sea's rich gems,
     With April's first-born flowers, and all things rare
     That heaven's air in this huge rondure hems.
     O let me, true in love, but truly write,
     And then believe me, my love is as fair -прекрасна
     As any mother's child, though not so bright
     As those gold candles fixed in heaven's air:
     Let them say more that like of hearsay well,
     I will not praise that purpose not to sell.

     Я не похож на тех поэтов, чью Музу
     вдохновляет на стихи раскрашенная красота,
     которые само небо используют для украшения
     и все прекрасное перечисляют в связи со своими возлюбленными,
     творя сочетания гордых сравнений
     с солнцем и луной, с перлами земли и моря,
     с первоцветом апреля, и всем тем редкостным,
     что заключено в этом огромном небесном куполе.
     О позвольте мне, истинно любящему, и писать истинно;
     а потом, поверьте мне, моя любовь прекрасна,
     как любой матери дитя, хотя и не так блестяща,
     как те золотые свечи, что установлены в небе.
     Пусть больше говорят те, кто любят молву,
     я же не буду расхваливать то, чем не намерен торговать.

Я не из тех, чью музу вдохновляет
Писать стихи фальшивая краса,
Кто прелести любимых прославляет,
Используя в сравненьях небеса.

Равняя с ними перл земли и моря,
И про апрель, и про цветы cоврёт,
Расхваставшись, в безудержном задоре
Припомнит и огромный небосвод.

Позвольте мне быть искренним в сонетах;
Моя любовь, признаюсь не шутя,
Не так ярка, как звёзды, но при этом
Прекрасна, как для матери дитя.

Но я не буду цену набивать
Тому, чем не намерен торговать.

По моему,  предшественники неправильно трактовали 11 ю строчку (у меня 12 я).  Слова «прекрасны, как любой матери дитя»  означают  не то, что прекрасны все дети, рождённые любой матерью, а то, что любое, самое уродливое дитя - прекрасно для своей матери.
Маршак:

Не соревнуюсь я с творцами од,
Которые раскрашенным богиням
В подарок преподносят небосвод
Со всей землей и океаном синим.

Пускай они для украшенья строф
Твердят в стихах, между собою споря,
О звездах неба, о венках цветов,
О драгоценностях земли и моря.

В любви и в слове - правда мой закон,
И я пишу, что милая прекрасна,
Как все, кто смертной матерью рожден,*
А не как солнце или месяц ясный.

Я не хочу хвалить любовь мою, -
Я никому ее не продаю!
*Смертные женщины рождают и уродов, которые прекрасны только для своих матерей. Думаю, что именно это хотел сказать Шекспир: Прекрасны, как для матери её дитя.


22
     My glass shall not persuade me I am old,
     So long as youth and thou are of one date,
     But when in thee time's furrows I behold,
     Then look I death my days should expiate:
     For all that beauty that doth cover thee
     Is but the seemly raiment of my heart,
     Which in thy breast doth live, as thine in me.
     How can I then be elder than thou art?
     O therefore, love, be of thyself so wary
     As I not for myself but for thee will,
     Bearing thy heart, which I will keep so chary
     As tender nurse her babe from faring ill:
     Presume not on thy heart when mine is slain;
     Thou gav'st me thine, not to give back again.


     Мое зеркало не убедит меня, что я стар,
     пока юность и ты -- одного возраста,
     но когда я увижу у тебя борозды времени,
     тогда, надеюсь, смерть положит конец моим дням,
     так как вся та красота, которая тебя облачает,
     есть не что иное как прекрасное одеяние моего сердца,
     живущего в твоей груди, как твое в моей;
     так как же я могу быть старше тебя?
     Поэтому, любовь моя, береги себя,
     как и я буду беречь себя -- не ради себя, а ради тебя,
     нося в себе твое сердце, которое я буду оберегать,
     как заботливая нянька -- дитя, от всякого зла.
     Не рассчитывай получить свое сердце, если мое будет убито:
     ты дал его мне не для того, чтобы я его возвращал.


Стекло  зеркал не убедит,  что стар,
Пока ты будешь юности ровесник,
Когда  тебя лишат морщины чар,
Тогда придёт ко мне о смерти вестник.

Твоя краса для сердца, как наряд,
Оно - в тебе, твоё - во мне на марше,
Сердца, считая время  в такт стучат,
Так как же я могу  тебя быть старше?

Поэтому побереги себя:
Сердца у нас с тобой неразделимы,
           Твоё в груди ношу я для тебя,
Как нянька, берегу неутомимо.

Но не надейся получить назад,
Когда моё убьёт смертельный яд.
Маршак

Лгут зеркала, - какой же я старик!
Я молодость твою делю с тобою.
Но если дни избороздят твои лик,
Я буду знать, что побежден судьбою.

Как в зеркало, глядясь в твои черты,
Я самому себе кажусь моложе.
Мне молодое сердце даришь ты,
И я тебе свое вручаю тоже.

Старайся же себя оберегать -
Не для себя: хранишь ты сердце друга.
А я готов, как любящая мать,
Беречь твое от горя и недуга.

Одна судьба у наших двух сердец:
Замрет мое - и твоему конец!


66
    Tired with all these, for restful death I cry:
     As to behold desert a beggar born,
     And needy nothing trimmed in jollity,
     And purest faith unhappily forsworn,
     And gilded honour shamefully misplaced,
     And maiden virtue rudely strumpeted,
     And right perfection wrongfully disgraced,
     And strength by limping sway disabld,
     And art made tongue-tied by authority,
     And folly (doctor-like) controlling skill,
     And simple truth miscalled simplicity,
     And captive good attending captain ill:
     Tired with all these, from these would I be gone,
     Save that, to die, I leave my love alone.


     Устав от всего этого, я взываю к успокоительной смерти, --
     устав видеть достоинство от роду нищим,
     и жалкое ничтожество, наряженное в роскошь,
     и чистейшую веру, от которой злобно отреклись,
     и позолоченные почести, позорно оказываемые недостойным,
     и девственную добродетель, которую грубо проституируют,
     и истинное совершенство, опозоренное с помощью лжи,
     и силу, которую шаткое правление сделало немощной,
     и искусство, которому власть связала язык,
     и блажь, с ученым видом руководящую знанием,
     и безыскусную честность, которую прозвали глупостью,
     и порабощенное добро в услужении у главенствующего зла, --
     устав от всего этого, я бы от этого ушел,
     но меня останавливает, что умерев, я оставлю свою любовь в одиночестве.

Мой перевод:

Устав, взываю к смерти: - Нет терпенья!
Достоинство с котомкой родилось,
Ничтожество в нарядах и веселье
От чистой  веры злобно отреклось,

И почесть воздают не по заслугам,
И девственность в борделях продают,
И совершенство, опозорив  слухом,
Из мощи, правя, немощь создают,

И власть лишила голоса искусство,
И знаниями блажь руководит,
И  дурью честность нарекло холуйство,
И зло добру прислуживать велит.

Устав так жить, ушёл бы я до срока,
Но другу будет слишком одиноко.
8 - ю строку этого сонета правильно за двести лет перевёл я первый. У Маршака к примеру:

Зову я смерть. Мне видеть невтерпеж
Достоинство, что просит подаянья,
Над простотой глумящуюся ложь,
Ничтожество в роскошном одеянье,

И совершенству ложный приговор,
И девственность, поруганную грубо,
И неуместной почести позор,
И мощь в плену у немощи беззубой,

И прямоту, что глупостью слывет,
И глупость в маске мудреца, пророка,
И вдохновения зажатый рот,
И праведность на службе у порока.

Все мерзостно, что вижу я вокруг...
Но как тебя покинуть, милый друг!
91
     Some glory in their birth, some in their skill,    
     Some in their wealth, some in their body's force,
     Some in their garments, though new-fangled ill,
     Some in their hawks and hounds, some in their horse;
     And every humour hath his adjunct pleasure,
     Wherein it finds a joy above the rest;
     But these particulars are not my measure:
     All these I better in one general best.
     Thy love is better than high birth to me,
     Richer that wealth, prouder than garments' cost,
     Of more delight than hawks and horses be;
     And having thee, of all men's pride I boast:
     Wretched in this alone, that thou mayst take
     All this away, and me most wretched make.


     Некоторые гордятся своим рождением, некоторые -- мастерством,
     некоторые -- богатством, некоторые -- силой своего тела,
     некоторые -- нарядами, хотя и дурными, сшитыми по новой моде,
     некоторые -- соколами и гончими, некоторые -- лошадью,
     и каждому нраву соответствует своя отрада,
     в которой он находит наслаждение превыше всего;
     но эти частности -- не моя мерка;
     все это я превосхожу в одном, наилучшем:
     твоя любовь для меня лучше высокого рождения,
     ценнее богатства, великолепнее дорогих нарядов,
     доставляет большее удовольствие, чем соколы и лошади, --
     и, обладая тобой, я хвалюсь всем, чем гордятся люди,
     несчастный только тем, что ты можешь забрать у меня
     все это, сделав меня самым несчастным.

Мой перевод:

Кто горд своей  роднёй, кто мастерством,
Кто полным кошельком, кто мощью тела,
Кто модным платьем, гончей, скакуном,
Кто соколом, разящим дичь умело;

Не счесть всех увлечений у людей,
На каждый нрав находится отрада;
Но все они не мерка для моей,
Превыше всех – она, моя услада:

Твоя любовь почётнее родства,
Ценней  богатств и роскоши наряда,
Милей охоты, скачек, мотовства,
Я этим всем  хвалюсь, когда ты рядом.

Но горько сердцу помнить ежечасно,
Что ты, забрав всё, сделаешь несчастным.

До этого был вариант мене точный:

Один гордится властью и родством,
Другой - умом, богатством, силой тела,
Нарядом модным, резвым скакуном
И соколом, разящим дичь умело.

Не счесть всех увлечений у людей,
На каждый нрав находится отрада.
Не нужно это всё душе моей –
Есть у неё всего одна услада.

Твоя любовь дороже, чем наряд,
Милее соколов и резвой скачки,
Я знатности и роскоши не рад,
Когда ты мой -  противны мне подачки.

С тобою мир мне кажется прекрасным,
Уйдёшь, навеки сделаешь несчастным.

Маршак

Кто хвалится родством своим со знатью,
Кто силой, кто блестящим галуном,
Кто кошельком, кто пряжками на платье,
Кто соколом, собакой, скакуном.

Есть у людей различные пристрастья,
Но каждому милей всего одно.
А у меня особенное счастье, -
В нем остальное все заключено.

Твоя любовь, мой друг, дороже клада,
Почетнее короны королей,
Наряднее богатого наряда,
Охоты соколиной веселей.

Ты можешь все отнять, чем я владею,
И в этот миг я сразу обеднею.

94
     They that have pow'r to hurt, and will do none,
     That do not do the thing they most do show,
     Who, moving others, are themselves as stone,
     Unmov d, cold, and to temptation slow --
     They rightly do inherit heaven's graces,
     And husband nature's riches from expense;
     They are the lords and owners of their faces,
     Others but stewards of their excellence.
     The summer's flow'r is to the summer sweet,
     Though to itself it only live and die,
     But if that flow'r with base infection meet,
     The basest weed outbraves his dignity:
     For sweetest things turn sourest by their deeds;
     Lilies that fester smell far worse than weeds.

     *)Те, кто обладают силой, чтобы ранить, но никого не ранят,
     не делая того, что больше всего предполагает их вид;
     кто, приводя в движение других, сами как камень – волнующий, душа дела
     неподвижны, холодны и неподатливы на искушение, --
     те по праву наследуют милости небес
     и сберегают богатства природы от растраты;
     они -- властелины и собственники своей внешности,
     тогда как другие -- всего лишь управители их совершенства**.
     Летний цветок дарит лету сладостный запах,
     хотя бы он жил и умирал только для себя,
     но если этот цветок встретится с низменной заразой,
     самый низменный сорняк превзойдет его достоинством,
     так как самое сладостное превращается  в горчайшее  из-за своих деяний,
     гниющие лилии пахнут хуже сорняков.
94 Сонет относится  к числу  тех, которые  вызывают  большие  споры
комментаторов, но не столько в  связи с прочтением  отдельных слов или фраз,
сколько относительно общего смысла сонета.

Кто полон сил, но не наносит ран,
Не делая того, что вид сулит;
Тот, двигая других, как истукан,
Не дрогнув, в искушениях стоит.

Те, получая милости с небес,
Дары природы свято берегут;
Собой, владея, побеждают стресс,
Другие их за совершенство чтут.

Дарил прекрасный аромат цветок,
Хоть для себя жил до последних дней,
Когда в него забрался червячок,
Тогда стал запах сорняков нежней.

Как слава добрых дел почётней злых,
Так и сорняк милей цветов гнилых.
Этот замок увязал все три катрена и сохранил  мысль Шекспира:
« самое сладостное превращается  в горчайшее  из-за своих деяний,
гниющие лилии пахнут хуже сорняков.»
Маршак

Кто, злом владея, зла не причинит,
Не пользуясь всей мощью этой власти,
Кто двигает других, но, как гранит,
Неколебим и не подвержен страсти, -

Тому дарует небо благодать,
Земля дары приносит дорогие.
Ему дано величьем обладать,
А чтить величье призваны другие.

Лелеет лето лучший свой цветок,
Хоть сам он по себе цветет и вянет.
Но если в нем приют нашел порок,
Любой сорняк его достойней станет.

Чертополох нам слаще и милей
Растленных роз, отравленных лилей.
154
    The little Love-god lying once asleep
     Laid by his side his heart-inflaming brand,
     Whilst many nymphs that vowed chaste life to keep
     Came tripping by; but in her maiden hand
     The fairest votary took up that fire
     Which many legions of true hearts had warmed,
     And so the general of hot desire
     Was sleeping by a virgin hand disarmed.
     This brand she quench d in a cool well by,
     Which from Love's fire took heat perpetual,
     Growing a bath and healthful remedy
     For men diseased; but I, my mistress' thrall,
     Came there for cure, and this by that I prove:
     Love's fire heats water, water cools not love.

     Маленький бог Любви однажды спал,
     положив возле себя свой зажигающий сердца факел,
     когда несколько нимф, давших обет вести непорочную жизнь,
     пробегали вприпрыжку мимо; но своей девственной рукой
     прекраснейшая из жриц подняла огонь,
     который до того согрел многие легионы верных сердец, --
     так генерал горячей страсти
     был, спящий, девственной рукой разоружен.
     Этот факел она погасила в холодном источнике поблизости,
     который от огня Любви получил вечный жар,
     став купанием и целительным средством
     для больных; но я, раб своей возлюбленной,
     придя туда для лечения, вот что обнаружил:
     огонь любви нагревает воду, но вода не охлаждает любви.

Однажды бог Любви уснул беспечно,
Горящий факел, положив под бок.
Приняв обет быть девственными вечно,
Шли мимо нимфы, видят, спит божок.

Одна из них, блистая красотою,
Шепнула остальным: » Огонь жесток»
Схватила факел девственной рукою
И потушила, опустив в поток.

Вода от жара тут же потеплела
И стала от болезней исцелять.
Влюбившись, я,  в ручье купая тело,
Сумел простую истину понять:

Огонь любви согрел мгновенно воду -
Вода  любовь не охлаждала сроду.

Маршак

Божок любви под деревом прилег,
Швырнув на землю факел свои горящий.
Увидев, что уснул коварный бог,
Решились нимфы выбежать из чащи.

Одна из них приблизилась к огню,
Который девам бед наделал много,
И в воду окунула головню,
Обезоружив дремлющего бога.

Вода потока стала горячей.
Она лечила многие недуги.
И я ходил купаться в тот ручей,
Чтоб излечиться от любви к подруге.

Любовь нагрела воду, - но вода
Любви не охлаждала никогда.


Гёте «Ночная песнь странника» .

;ber allen Gipfeln
Ist Ruh,
In allen Wipfeln
Sp;rest du.
Kaum einen Hauch .
Die V;glein schwiegen im Walde
Warte nur, balde
Ruhest du auch.

Над всеми вершинами
покой.
Во всех верхушках (деревьев)
ощутишь ты
едва ли дуновение.
Птички смолкли в лесу.
Подожди только: скоро
Отдохнёшь ты тоже.

Первым перевёл это стихотворение Лермонтов. У него от Гёте остались только две строчки, остальное придумал он сам. Но как! Слова: «Не пылит дорога, не дрожат листы», как огранка, превратили алмаз оригинала в бриллиант мировой поэзии.
Мой  перевод:

Ночью на вершинах
Царствует покой.
Щебет смолк, в долинах
Замер лист лесной,
Даже дуновенье
Ощутить не можешь…
Наберись терпенья –
Отдохнёшь ты тоже.

Второй вариант:

На седых вершинах
Царствует покой;
Ветерок не в силах
Шелохнуть листвой.
Тишь, ни дуновенья,
Крепок птичий сон.
Наберись терпенья –
И тебя ждёт он.


Генрих Гейне

Das Gl;ck ist eine leichte Dirne,
Und weilt nicht gern am selben Ort;
Sie streicht das Haar dir von der Stirne
Und k;;t dich rasch und flattert fort.

Frau Ungl;ck hat im Gegentheile
Dich liebefest an’s Herz gedr;ckt;
Sie sagt, sie habe keine Eile,
Setzt sich zu dir an’s Bett und strickt.

Счастье - легкомысленная девица
И неохотно задерживается на одном и том же месте.
Она, потрепав тебя по волосам, откинет их с твоего лба,
Быстро тебя поцелует и упорхнет.

Госпожа Несчастье - напротив -
Любовно прижмет тебя к своей груди.
Она говорит, что спешить ей некуда,
Садится к тебе на кровать и вяжет.

Мой перевод
У счастья - лёгкий нрав девицы,
Заглянет,  прядь со лба  смахнёт;
На месте, скажет, не сидится,
И, чмокнув в щёку,  упорхнёт.

Несчастье - дама, та уважит,
Любя, прижмёт к своей груди;
Присядет на кровать и вяжет:
Я не спешу, жизнь впереди.

10          Валтасар
Подстрочник
Полночь приближалась уже,
В молчаливом покое лежал Вавилон.
Лишь наверху во дворце короля
Мерцает, шумит свита короля.
Вассалы сидели в блестящем ряду,
И осушали кубки с искристым вином.
Звенели кубки, ликовали слуги;
Так это слышалось строптивому королю довольно хорошо.
Щеки короля пылали жарко,
В вине возросла его дерзкая храбрость.
И ложная храбрость бежит от него;
И он злословит божество преступными словами.
И он хвастается дерзко/нагло, и клевещет дико;
Толпа слуг громом одобрительно ревет.
Король позвал с гордым взором;
Слуга спешит и возвратился.
Он нес много подлинной утвари из Главного,
Из Храма Иеговы похищено.
И король схватил преступной рукой
Священный сосуд, наполненный до краев.
И он опорожняет его торопливо до дна.
И зовет громко с пенящимся ртом.
Иегова! Тебе объявляю я в вечную высь –
Я король Вавилона!
Но только ужасное слово прозвучало,
Королю проник в грудь тайный страх.
И пронзительный смех мгновенно смолк стих;
Наступила похоронная тишина в зале.
Тут выступило вперед подобие человеческой руки;
И писало, и писало на белой стене
Буквы из огня и, написав, пропало.
Король с выпученными глазами тут сидел,
С дрожащими коленями и смертельно бледный.
Толпа слуг сидела холодно посерев,
И сидела слишком тихо, не издавая ни звука.
Маги пришли, ни один не понял
Значения пламенных строк на стене.
Валтасар же был в ту ночь
Своими слугами убит.
Мой перевод:
Всё ближе полночь, Вавилон
В тиши и мраке видит сон.

Лишь во дворце огонь горит,
Там царь со свитою шумит.

Нарядные гости сидят за столом,
Пьют чашу за чашей с искристым вином.

Властитель глядит на ликующих слуг,
Но крики восторга не радуют слух.

Лицо багровеет, как пламя пожара,
Безумная дерзость растёт в Валтасаре.

Из губ вырывается яростный рык,
Вино развязало глумливый язык.

Хвастливо и нагло на  Бога клевещет,
Толпа с диким криком ему рукоплещет.

А он, не сдерживая нрав,
Кричит, к себе рабов позвав:

Несите  утварь, гляну сам
Чем был богат и славен храм.

Внесли, он кубок золотой
Схватил преступною рукой.

И осушил, не тратя слов,
Вином, наполнив до краёв,

А после  с пеною у рта,
Кричит: Везде моя пята.

Я Валтасар и царь, и Бог!
Святыни храма - прах у ног.

Лишь речь замолкла на устах,
Как грудь царя запомнил страх.

За ним притих, как вымер, зал,
Никто перечить не дерзал.

Рука над каменной стеной
Возникла вдруг перед толпой.

Всё пишет, и пишет на белой стене,
И буква за буквой сгорают в огне.

Тараща глаза, царь на надпись смотрел,
Колени дрожали, как смерть побелел.

Рабы онемели, ни вздоха,  ни звука,
У многих молитвенно сложены руки.

На зов пришли маги но, как ни гадали,
Значение пламенных строк не узнали.

К утру царя настигла кара -
Убили слуги  Валтасара.

Перевод Блока, сделанный в 1862 году

Полночный час уж наступал;
Весь Вавилон во мраке спал.

Дворец один сиял в огнях,
И шум не молк в его стенах.

Чертог царя горел как жар:
В нём пировал царь Валтасар,

И чаши обходили круг
Сиявших златом царских слуг.

Шёл говор: смел в хмелю холоп;
Разглаживался царский лоб,

И сам он жадно пил вино.
Огнём вливалось в кровь оно.

Хвастливый дух в нём рос. Он пил
И дерзко божество хулил.

И чем наглей была хула,
Тем громче рабская хвала.

Сверкнувши взором, царь зовёт
Раба и в храм Еговы шлёт,

И раб несёт к ногам царя
Златую утварь с алтаря.

И царь схватил святой сосуд.
«Вина!» Вино до края льют.

Его до дна он осушил
И с пеной у рта возгласил:

«Во прах, Егова, твой алтарь!
Я в Вавилоне бог и царь!»

Лишь с уст сорвался дерзкий клик,
Вдруг трепет в грудь царя проник.

Кругом угас немолчный смех,
И страх и холод обнял всех.

В глуби чертога на стене
Рука явилась — вся в огне…

И пишет, пишет. Под перстом
Слова текут живым огнём.

Взор у царя и туп и дик,
Дрожат колени, бледен лик.

И нем, недвижим пышный круг
Блестящих златом царских слуг.

Призвали магов; но не мог
Никто прочесть горящих строк.

В ту ночь, как теплилась заря,
Рабы зарезали царя.

Баллада Роберта Бернса Джон Ячменное зерно.

Подстрочник баллады.

Жили на востоке три короля,
Три короля великих и высоких,
И они поклялись торжественной клятвой,
Что Джон Ячменное Зерно должен умереть.

Они взяли плуг и вскопали им землю.
Засыпали комьями голову Джона
И поклялись торжественной клятвой,
Что Джон Ячменное Зерно должен умереть.

Но пришла добрая веселая Весна,
И начала убывать вода;
Джон Ячменное Зерно снова воспрял,
И это было им очень удивительно.

Пришли знойные солнечные дни,
И он рос крепким и сильным,
Голова его вооружалась остроконечными копьями,
И не было никого, кто посмел бы его обидеть.

А когда мягко ступила трезвая осень,
Он поднялся изнуренный и бледный;
Его изогнутые сочленения и поникшая голова
Показывали, что он начал слабеть.

Румянец его увядал все больше и больше;
Он старел;
И тогда его недруги снова
Впали в ярость.
Джон подкошен   
Они взяли оружие длинное и острое
И полоснули Джона по колену;
Затем они быстро положили его на повозку
Подобно злодею, совершившему подлог.

Они опрокинули его на спину
И колотили дубиной:
Они подвесили его на ветру
И крутили и крутили.

Они наполнили темную яму
Водою до краев,
Они погрузили в нее Джона Ячменное Зерно:
Тони или выплывай.

Они швырнули его на землю,
Чтобы причинить ему дальнейшие страдания;
И до тех пор, пока он проявлял признаки жизни,
Они бросали его взад и вперед.

Они высушили над обжигающим огнем
Его костный мозг,
А мельник обошелся с ним хуже всех.
Он раздавил его между двух камней.

И они взяли кровь его сердца
И пили ее по кругу;
И чем больше и больше они пили,
Тем большая радость охватывала их.

Джон Ячменное Зерно был смелым героем
Благородного предприятия.
Если вы сделаете все так, как сказано, вы отведаете
его кровь.
Это придаст вам храбрости.

Это заставит человека забыть горе;
Это вызовет в нем прилив радости:
От этого запоет сердце вдовы,
Хотя слезы были на ее глазах.

Так давайте выпьем за Джона Ячменное Зерно,
Каждый человек — кружку в руку;
И пусть великое потомство Джона
Никогда не потерпит неудачу в старой Шотландии.

Мой перевод:

Торжественно, у трёх знамён
Клялись быть заодно
Три короля, пока жив Джон
Ячменное Зерно.
Взяв плуг, над первой бороздой
Клялись: » Здесь сгинет Джон,
Землёй укрытый с головой
Вовек не встанет он!»
Пришла весёлая весна,
Ушла вода с полей,
Встал Джон, как воин, после сна,
Пугая королей.
Под солнцем креп, и с головой
Так копьями оброс,
Что враг обходит стороной,
Боится сунуть нос.
Когда сентябрь вступил в права
Стал жёлт усатый Джон,
К земле склонилась голова,
Ветрами сгорблен он.
Румянец щёк бледнее стал,
Нет в теле прежних сил;
Враги  ликуют: «Час настал,
Кровь высосем из жил».
Лютуя, острою  косой,
Лишили Джона ног,
Потом, связав его гурьбой,
Свезли, как тать, в острог.
С восходом солнца, бросив в тень,
Дубасили  цепом:
Едва живого,  целый день,
Терзали сквозняком.
Канаву тёмною  водой,
Залив  по самый край,
Кунали Джона с головой:
Тони, иль выплывай.
Лишь выплыл, взяли  в оборот:
И вновь, и вновь страдал;
Когда бросали  взад – вперёд,
Бедняга чуть дышал.
Потом, подняв его на смех,
Сжигали до костей,
Но мельник был страшнее всех -
Растёр между камней.
Испив по кругу сердца кровь,
Жить стали  веселей;
Чем больше пили, тем любовь
В груди цвела сильней.
Джон был герой, героев  кровь 
Содержит благодать!
Её, отведав, вновь и вновь,
Таким же можешь стать.
Она начнёт бодрить и греть,
Даст радости прилив;
Заставит вдовье сердце петь,
Глаза слезой омыв.
Пей за Ячменное Зерно,
Пусть множится, живёт;
Найдёт в Шотландии оно
Удачу и почёт!

Перевод Маршака.
Трёх королей разгневал он,
 И было решено,
 Что навсегда погибнет Джон
 Ячменное Зерно.
Велели выкопать сохой
 Могилу короли,
Чтоб славный Джон, боец лихой,
 Не вышел из земли.
Травой покрылся горный склон,
 В ручьях воды полно,
 А из земли выходит Джон
 Ячменное Зерно.
Всё так же буен и упрям,
 С пригорка в летний зной
Грозит он копьями врагам,
 Качая головой.
«Но осень трезвая идёт.
И, тяжко нагружён,
 Поник под бременем забот,
 Согнулся старый Джон».
Настало время помирать –
Зима недалека.
И тут-то недруги опять
 Взялись за старика.
Его свалил горбатый нож
 Одним ударом с ног,
 И, как бродягу на правёж,
Везут его на ток.
Дубасить Джона принялись
 Злодеи поутру,
 Потом, подбрасывая ввысь,
 Кружили на ветру.
Он был в колодец погружён
На сумрачное дно,
Но и в воде не тонет Джон
Ячменное Зерно.
Не пощадив его костей,
Швырнули их в костёр,
 А сердце мельник меж камней
Безжалостно растёр.
 Бушует кровь его в котле,
 Под обручем бурлит,
 Вскипает в кружках на столе
 И души веселит.
Недаром был покойный Джон
 При жизни молодец, –
 Отвагу подымает он
 Со дна людских сердец.
Он гонит вон из головы
Докучный рой забот.
За кружкой сердце у вдовы
От радости поет...
Так пусть же до конца времён
Не высыхает дно 
В бочонке, где клокочет Джон
 Ячменное Зерно!
Неточности этого перевода видны каждому.

6          Гренадёры
Во Францию два гренадёра
Брели  из России домой,
Услышав в пути разговоры,
Поникли они головой.

Империи нет, честь забыта,
Не слышно великих имён,
Отважное войско разбито,
А сам император пленён.

Сломили печальные вести.
Прощаясь, один говорит –
Домой не вернуться нам вместе,
Жгут раны и сердце болит.

Хотел умереть бы с тобою -
Ему отвечает другой,
Но дома детишки с женою
Погибнут,  случись, что со мной.

Пусть дети походят с сумою,
Не то себе ставлю в вину,
Меня убивает другое -
В плену император, в плену!

Клянись мне бессмертной душою:
Глаза после смерти закрыть,
Забрать моё тело с собою,
Во Франции похоронить.

На ленточке крест - за отвагу
На сердце положишь моё,
На пояс повесь мою шпагу,
А в руку дай это ружьё.

В могиле, я как в карауле,
Начну с нетерпением ждать,
Когда в диком пушечном гуле
Поднимется новая рать.

Услышав шаги над могилой
И песню трубы боевой,
Я встану и с новою силой
Пойду с императором в бой.

7           Посольство
            Die Botschaft.

Mein Knecht! steh auf und sattle schnell,
Und wirf dich auf dein Ro;,
Und jage rasch, durch Wald und Feld,
Nach K;nig Dunkans Schlo;.

Dort schleiche in den Stall, und wart’,
Bis dich der Stallbub schaut.
Den forsch’ mir aus: Sprich, welche ist
Von Dunkans T;chtern Braut?

Und spricht der Bub: „Die Braune ist’s“
So bring mir schnell die M;hr.
Doch spricht der Bub: „Die Blonde ist’s“
So eile nicht so sehr.

Dann geh’ zum Meister Seiler hin,
Und kauf’ mir einen Strick,
Und reite langsam, sprich kein Wort,
Und bring mir den zur;ck.

Мой перевод

Седлай, раб, лошадь порезвей,
Скачи через поля,
Гони коня, скачи быстрей,
До замка короля.

Проникнув в замок,  не жалей
Ни хитрости, ни трат,
Узнай, какой из дочерей
Шьют свадебный наряд

Коль волос тёмный, всё бросай,
Стрелой неси ответ,
А светлый, шаг не ускоряй -
С доставкой спешки нет.

Верёвку в лавке для меня
Купи у мастеров,
Вези,  не торопя коня,
Вручи, не тратя слов.

Пушкин писал стихи и на французском. Переводы, сделанные другими, мне не понравились, решил попробовать сам.

Мой портрет - подстрочник.

Вы просите у меня мой портрет,
Но написанный с натуры,
Мой милый, он быстро будет готов,
Хотя и в миниатюре.

Я молодой повеса,
Ещё на школьной скамье,
Не глуп, говорю не стесняясь,
И без жеманного кривлянья.

Никогда не было болтуна,
Ни доктора Сорбонны -
Надоедливее и крикливее,
Чем собственная моя особа.

Мой рост с ростом самых долговязых
Не может равняться,
У меня свежий цвет лица, русые волосы
И кудрявая голова.

Я люблю свет и его шум,
Уединение я ненавижу,
Мне претят ссоры и препирательства,
А отчасти и учение.

Спектакли, балы мне очень нравятся,
И если быть откровенным,
Я сказал бы, что я ещё люблю...
Если бы не был в Лицее.

По всему этому, мой милый друг,
Меня можно узнать.
Да, таким, как Бог меня создал,
Я и хочу всегда казаться.

Сущий бес в проказах.
Сущая обезьяна лицом,
Много, слишком много ветрености -
Да, таков Пушкин.

Мой перевод
Вы просите дать мой портрет,
Написанный с натуры,
Не медля дам, мой друг, ответ,
Хоть и  в миниатюре.

Здесь я – повеса молодой,
Не глуп, скажу без чванства,
Скамья лицея подо мной,
Но не люблю жеманства.

Назойлив, более болтлив,
Чем доктора Сорбонны –
Нет никого, кто так криклив,
Как я, неугомонный.

До долговязых не дорос,
О мне другая слава:
Он свеж лицом, русоволос,
А голова кудрява.

Люблю я свет и бала шум,
Мой враг уединенье.
От ссор и споров я угрюм,
Порой и от  ученья.

Милы: спектаклей череда,
Балет, красавец пение.
Вне стен лицея, господа
Сказал бы откровеннее.

Скопировав оригинал,
Спешу, мой друг, признаться,
Таким, каким Творец создал
Я и хочу  казаться.

В проказах бес я, а  лицом
Похож на обезьяну.
Любуйтесь ветреным юнцом,
Он Пушкин без обману.
перевод Натальи Муромской


Ты хочешь видеть мой портрет,
Написанный с натуры.
Мой милый, отчего же нет.
Прими миниатюру.

На школьной я сижу скамье.
Я молодой повеса.
Неглуп сказать не стыдно мне,
Жеманству же - завеса.

Крикливей нету болтуна
И доктора Сорбонны
Несноснее, чем есть она,
Моя, мой друг, персона.

Я с долговязым не берусь
Сравниться ростом, право.
Я свеж лицом, власами рус,
М голова кудрява.

Люблю я свет и света шум.
К чертям уединенье.
А ссоры я не выношу,
Отчасти и ученье.

Театр и балы- страсть моя.
Ещё…но откровенно,
Коль не был бы в лицее я,
Сказал бы непременно.

Меня за тем, что я сказал,
Узнаешь, может статься,
Таким, как Бог меня создал,
Я и хочу казаться.

В проказах сущий бес всегда.
Мартышки лик не скрою.
Нет постоянства никогда.
Вот Пушкин. Вот какой он.


Куплеты - подстрочник.

Когда поэт в восторге
Читает вам свою оду или поздравительные стихи,
Когда рассказчик тянет фразу,
Когда слушаешь попугая,
Не находя, чему посмеяться -
Засыпаешь, зеваешь в платок,
Ждёшь минуты, когда можно сказать:
"До приятного свидания".

Но наедине со своей красавицей
Или среди умных людей
Истинное счастие оживает,
Бываешь доволен, смеёшься, поёшь.
Длите ваши мирные бдения
И пойте на исходе вечера
Вашим друзьям, вашим бутылкам:
"До приятного свидания".

Друзья, жизнь мимолётна,
И всё уплывает вместе с временем,
Любовь тоже летун,
Птица нашей весны.
Слишком рано она исчезает, смеясь украдкой.
И навсегда - прощай, надежда,
Когда она упорхнёт, не скажешь более:
"До приятного свидания".

Время бежит, печальное и жестокое -
И рано или поздно, отправляешся на тот свет.
Иногда, это бывает не так уж редко -
Случай спасает нас от могилы,
Удаляются полчища страданий,
И чёрный ужасный скелет
Уходит стучаться в другие двери:
"До приятного свидания".

Но что? Я чувствую, что утомился,
Утомляя моих дорогих слушателей.
Хорошо, я спускаюсь с Парнаса,
Он создан не для певцов.
Меня вдохновляют куплеты,
Я властвую над припевом.
Довольно - прощай перо!
"До приятного свидания". 

Мой перевод

Когда восторженный поэт
Стихами поздравляет,
Зеваешь, слушать мочи нет -
Он оду начинает.
Твердит одно, как попугай,
Коль к смеху нет желания,
Закончит фразу, прерывай:
«До скорого свидания».

Я от красавиц ласки жду,
В часы уединения,
Беседу с мудрыми веду,
С не меньшим наслаждением.
Смеюсь, шучу,  до ночи пью,
Прощаясь, в миг лобзания,
Бутылкам и друзьям пою:
«До скорого свидания»

Мгновений нам не удержать,
Друзья, всё мимолётно,
Любовь – крылата, не поймать,
Летает беззаботно.
Смеясь, к другому упорхнёт,
Обманет ожидания,
Сказать не сможешь в свой черёд:
«До скорого свидания».

Жестоко время, жизнь бежит,
В свой срок уходит каждый.
Но случай, если он не спит,
Спасает всех однажды,
Прогнав,  измучившие нас,
Душевные терзания,
Скелет уйдёт, сказав: « Дам шанс,
До скорого свидания».

Я чувствую, что утомлён,
И вас, друзья, измучил.
Парнас – поэтам. Горный склон
Певцу не нужен - скучен.
С горы спускаюсь, спев припев,
Пегасу на прощание:
«Прощай перо, мне мил напев -
До скорого  свидания».

Куплеты  в переводе Натальи Муромской

Когда поэт, в восторге замирая,
Читает вам иль оду, иль стихи,
Когда речам внимаешь попугая,
Рассказчик фразу длит вам за грехи, -
Что же следует признать?
Вместо смеха сна желанье,
Ждёшь минуты, чтоб сказать:
«До приятного свиданья».


Когда с красавицей наедине
Иль с умниками время проведёшь.
Тогда, конечно, счастлив ты вполне,
Доволен всем, смеёшься и поёшь.
Наслаждайтесь страстью пылкой,
Вечеров очарованьем,
Чтоб друзьям сказать, бутылкам:
»До приятного свиданья».

Друзья мои, вся наша жизнь – мгновенье.
Со временем уходим, всё уйдёт.
Любовь, как мимолётное виденье,
Весенней пташкой мигом упорхнёт.
И тогда в печальной доле
Нет надежды, нет мечтанья.
Уж любви не скажешь боле:
«До приятного свиданья»


Бежит вперёд невозвратимо время,
И чей - нибудь уж близок смерти час,
Но иногда – бывает так со всеми –
Спасает случай от могилы нас.
Смерть тогда, в судьбу поверив,
Нас избавит от страданий.
Постучит в другие двери:
«До приятного свиданья»


Я утомился, оседлав Пегаса,
Вас утомил своим потоком слов.
Ну, что ж, друзья, спускаюсь я с Парнаса.
Парнас, наверное, не для певцов.
Всё ж куплет мой вдохновляй.
Мой припев. К нему вниманье.
Хватит мне – перо прощай!
«До приятного свиданья».



Если, вы читатель, знаете переводы более  точные, чем мои, сделайте, пожалуйста, ссылку, где с ними можно познакомиться.  Заранее благодарю.